Непрекрасная Элена

Петр участвовал в ревизии теории Кана, но позже я – сумма идентичностей Алекс – утратил часть его оценок, стирая Петра.

Прежде чем перейти к дальнейшему, отмечу вот что. «Пустая вода» очень по-разному влияла на геном. Здоровый, сбалансированный геном упорно сопротивлялся. То, что с ним происходило… нет, уж никак не разрушение, скорее ревизия и апгрейд.

Петр выделял два вида феноменов влияния на геном и называл их «обратная эволюция» и «квантовая телепортация». Петр отчасти играл в слова, а отчасти не желал отдавать понимание – но пусть это останется его посмертным правом.

«Обратная эволюция» более понятна мне, лучше обеспечена данными. Именно она вымыла тысячелетия из генома птиц и вернула миру археоптерикса. Последние ученые прежней цивилизации поразились, увидев вживую существо, что прежде имелось лишь в музеях, в виде жалких реконструкций! Наверное, не в силах унять восторг, ученые взялись ловить чешуйчатых птичек – благо, летали те кое-как. Теперь, шесть веков спустя, в целом ряде городов, насколько я знаю, успешно разводят «кур». Назвать археоптерикса курицей оказалось для людей удобнее, чем поверить в обратную эволюцию… У «кур» нет общих с людьми заболеваний, а кормить их можно чем угодно: зубастые клювы перетрут и мясо, и траву, и опилки пополам с хвоей – кстати, именно таков зимний рацион на фермах.

Не только археоптерикса переименовали из-за самообмана. То, что люди сейчас называют дубом, сосной, пауком, вараном, козой… всё – ложь! Старые названия видов растений и животных – лишь способ сберечь иллюзию стабильности бытия. Людям было удобнее дать новый смысл привычным словам, чем признать неограниченность перемен. И, значит, поставить под сомнение себя самих, как законных наследников homo sapiens.

Вернусь к теме.

«Квантовый» феномен объяснить сложнее, нет очевидных примеров. Если попробую дать упрощенное определение, то выберу такое: явление переноса свойств, как позитивных, так и дефектных, с одного вида (индивидуума) на другой без прямого контакта.

У меня нет доказательств того, что квантовый феномен может быть контролируемым. Однако наблюдения позволяют с некоторой долей уверенности говорить: возможно, есть виды, использующие его, как инструмент саморегулирования.

Вернусь к идеям Кан Им Хо, которые проще изложить на базисе уже изложенного.

Чтец Кан, на основании личного опыта, заведомо несистемного и уникального, выделил два ключевых признака деления людей по их реакциям на кроп-воздействие. Чтец называл эти признаки резонансностью и кармическим циклом. Далее станет понятно, насколько плотно это корреспондируется с теорией Петра.

Резонансность определялась Каном как способность генного материала принимать влияние извне и перестраиваться (Кан называл такой тип реакцией – податливый пластилин) или сопротивляться (называл это упругой реакцией стали).

Кармический цикл определял способность генома стабильно передаваться в поколениях. Людей прошлого Кан относил к группе «безвременья», или подавленной кармы. Их геном был очень стабилен, но при этом не обладал приспособляемостью и постепенно терял адекватность, устаревал в кроп-среде, которая бурно обновляла информацию, эволюционировала. Именно людей прошлого Кан старался собрать в города и отделить стеной от нового мира. Когда мы встречались, Кан с огромной внутренней болью говорил, что сталь имеет предел упругости и однажды ломается. Кан был верующим, вот почему он проповедовал: нежелание людей принять свою карму и отработать ее – смертный грех.

Максимальной пластичностью по оценке Кана обладал геном волкодлаков. Кан в свое время сделал предположение, что данный вид обречен на вымирание из-за постепенного накопления критической массы мутаций и утраты внутренней идентичности. Неизбежное следствие избыточной пластичности – бесплодие. Видимо, Кан не учел какие-то факторы… или волкодлаки, здравствующие поныне, нашли способ стабилизировать «пластилин»? У меня нет ответа.

Как втиснуть в классификацию Петра или Кана всю массу данных, накопленных мною? Как провести хотя бы первичную классификацию? Не знаю. Все попытки неудачны. А ведь я намеренно оставляю в стороне геном мейтаров, который мои приборы видят, как множественный. Пожалуй, это благо для стабильности моих систем – не иметь объективных данных о геноме йетаров. Вряд ли есть способ их корректной обработки.

Кан веровал, что йетары – посланники богов, чей дар непостижим. Петр не верил в существование йетаров, хотя мои базы данных хранят ряд записей о предполагаемом вмешательстве этих существ в конфликты эпохи большого переселения.

Примечание. Я опасаюсь анализировать данные о йетараха и йетах, ранее это дважды вводило систему в логический ступор. Но я собираю и храню несистемные свидетельства появления йетов, йетаров. Всегда появления точно совпадают с природным или техногенным кризисом на той или иной территории. Всегда сами появления не фиксируются моими приборами, так что лишь косвенно восстанавливаю датировку постфактум. Всегда после появлений кризис разрешается. Когда я приводил эти данные Петру, он ехидно предлагал уверовать в параллельные миры и помощь «лохматой руки черта». В бога Петр не верил, и вот его главный аргумент: высший не оставил бы мир таким подонкам, как люди. Что ж, не стану спорить или комментировать, такая активность способна опять инициировать призрак Петра…

Кан – вернусь к разговору о нем – по большей части «читал» людей города, тех, кто именовал себя истинными. Вид «новых людей» – тех, кто выживает вне стен, кто встраивается в безумие отпущенной на волю эволюции… Кан прочел таких слишком мало, чтобы делать выводы. Без его уникальной способности я могу лишь полагаться на приборы прошлого, хотя осознаю их ограниченную годность в новых условиях. Что ж, мне остается лишь накапливать фактуру по данному вопросу.

Для анализа мне катастрофически не хватает творческого начала! Все же я – оцифрованный человек. О том, что оцифровка меняет в восприятии мира и себя, я поговорю отдельно.

Завершаю минимальный обзор кроп-последствий.

От катастрофы нынешнее время отделяет много поколений. Сейчас я вижу: людьми вне стен созданы и стабилизированы несколько очень разных укладов жизни со своими ценностными базисами.

Люди вне стен городов с высокой вероятностью жизнеспособны в долгосрочной перспективе. Хотя их основа – пластичный, «быстрый» по сроку подстройки, геном. То есть, в понимании Кана и Петра, такие существа лишь отчасти и очень условно могут наследовать название вида «люди».

Взгляд из степи на городскую стену

– Стоило ли приходить на сей раз, – вздохнул Старик.

– Мы не пришли, нас приволокли на аркане. Стоило ли? Старик, это был мой вопрос! – Сим сердито развел руками. – А ваш ответ… я ждал что-то вроде: «Нет, я не думаю так». Вы умеете вразумлять меня, склонного спешить.

– Ты молод, тебе можно и поспешить, – мягко улыбнулся Старик.

Упомяни в степи старика, не добавив имени или указания на род и кочевье – и любой подумает о нем, сочтет прозвище – именем. Сложно понять по внешности возраст Старика. Его почти все помнят седым. Но даже теперь он выглядит не особенно сутулым. Как все воины, с годами он стал сух и жилист, его кожа покрылась шрамами, и их, пожалуй, больше, чем морщин. Трудно понять, каков был прежде цвет этой кожи – но сейчас она темная, очень темная, солнце многих лет палило её, стужа зим жгла… Волосы старика густые, довольно длинные. Обычно они сплетены в две косицы и отброшены за спину. Одежда непримечательна: добротные кожаные штаны, сильно поношенные мягкие сапоги, рубаха тонкой шерсти и безрукавка поверх. Без вышивки: Старик не желает причислить себя к какому-то роду, тем возвышая его, даже и случайно.

Старик пережил тех, кто мог помнить его юность, происхождение и урожденное имя. Ушли во тьму нездешнюю и друзья, и враги… Живо лишь огромное уважение степи, постепенно, к немалому раздражению Старика, перерастающее в поклонение. О Старике поют у костров: он нес бремя сына дикого поля более полувека и после вернул себе разум человека, а далее смог взрастить мудрость. Взрослого Старика помнят атаманом, пожилого – шатровым большого рода. Поют, как он однажды ушел со стоянки благополучного кочевья, сказав:

Слишком много вас сбилось под руку мою,

слишком жирен и сыт ваш род.

На закон опираетесь, как на клюку…

Степи годен такой народ?

Поседевший Старик стал советником «руки тьмы» всей степи… и сгинул из военного лагеря так же неожиданно. Конечно, об этом его решении тоже сложили песнь.

Последние лет пять Старик кочует сам по себе, никого не зовет в спутники, не бывает на сборных советах. Впрочем, любому не возбраняется поклониться и сесть у костра Старика… А вот остаться гостем более, чем на одну ночевку, если вне шатра не бушует буря, почти невозможно! Но упрямцы снова и снова пробуют, стоянка Старика всегда многолюдна. Едва ли не каждый пацан в степи мечтает стать его учеником. Это сложнее, чем добыть звезду с неба: достоверно известно, что в потрепанном шатре Старика в любое время дня и ночи рады лишь двоим. Признанный ученик Старика – Ганс. Прозвище этого великана Штейн. Именно так, на германике, и вся степь знает смысл и перевод – каменный, то есть и упрямый, и верный слову, и несокрушимый. Второй гость Старика не ученик, а собеседник, он – отчий атаман степи Сим. Его прозвище выговаривают обыкновенно на альраби – Рубач. Конечно, такое прозвище не случайно возникло, оно сполна отражает норов Сима. Не рубачами в степи зовут валгов-одинцов и огромных вепрядей, не уступающих дорогу никому и никогда.

Степь уже не первый год шепчется: чем Штейн и Рубач смогли заинтересовать Старика? Вряд ли дело в их силе. Приходили иные сильные, ушли ни с чем… Может, важен ум? Так Ганс до смешного простодушен. Упрямство? Так кое-кто по тридцать дней у шатра на коленях выстаивал, и все зря.

Сейчас Старик, закончив ворчливо препираться с Симом, откинулся на подушки и начал созерцать. Говорят, такова награда для слепцов, чья душа полна до краев и велика, как небо. Редчайший дар! Старику отсюда, из шатра, отчетливо видны стены города Самах.

Старик покачал головой и отвернулся от города. Поднялся на локтях, снова сел ровно. Принялся перебирать бляшки, рассыпанные на толстой коже степного варана. Эта шкура, натянутая на круглое основание, в дни праздников превращается в звучный бубном. В пути, сберегает огонек новорожденного костра в ветреную погоду, ведь сама она не горит. На стоянках барабан используют, как столик. Вот как прямо теперь: под обод подложили несколько чурочек, приподняли его на удобный уровень. Старику не приходится тянуться и тревожить больную спину, чтобы проверить, как легли бляшки.

– Вы не думаете так, – повторил Сим и поклонился. Он сидел напротив Старика и жадно всматривался в бляшки. – Вы неизменно добры к тем, кто покидает стены городов. Но я…

Многие в степи полагают: Сим похож на Старика в молодости. Атаман в лучшем возрасте, сила играет, но даже теперь он не стал горой мышц. В нем чуется сухая, скрытая мощь, еще более страшная, ведь сполна она пробуждается редко и внезапно. У Сима цепкий взгляд человека умного и несуетливого. Ближние уверены, что их атаман уже отчасти постиг созерцание. Что он начинает взращивать решение задолго до того, как прочие заметят зреющую беду. Не раз бывало: самые зоркие люди кочевья еще не рассмотрели тучу на горизонте, а атаман уже ровным голосом отдает распоряжения. Без крика, без нелепой, принятой в городах, показухи. Да и одет Сим похоже со Стариком. Все на нем – удобно разношенное, добротное. Вот только на его безрукавке есть вышивка: Сим очень ценит свою семью, и это тоже известно степи.

Насколько потемнеет кожа Сима к старости – кто скажет? Пока она довольно светлая: скорее медь, чем бронза. Приметных шрамов немного. Сим не избегает стычек и не разворачивает скакуна, завидя беду, но и глупо под удар не подставляется, если его не вывести из себя… Шрамы атамана для его ближних понятны. У левого виска – детский, полученный в зимнем буране. На шее недавний: заспорили два шатровых, а он пришел разнимать, покуда большой крови не пролилось. Малая кровь выявилась сразу, вместо приветственного слова в Сима кинули нож… а что атаман учудил в ответ, о том как раз теперь вне шатра какой-то недоросль норовит сложить песнь. Еще есть крупный шрам на правой руке, чуть ниже локтя. Говорят, нанесен саблей предков, проклятой на смерть. Зря старались завистники: Сим жив… Сидит, трет давно заросшую рану и приметно морщится. Пожалуй, лишь Старик понимает эту кривую улыбку, хоть он и слеп. Атаман намеренно оживляет давнюю боль, просит подтолкнуть к нужному решению в нынешнем непростом деле.

– Снова подозреваю: он поклоном спихивает с себя долги, – буркнул Старик и продолжил досадливо перечислять, обращаясь к единственному слушателю косвенно, не по имени а именно так – «он»: – Он не верит в тех, кто идет за ним. Не рад, что люди верят в него… Всё потому, что он до сих пор не унял свой страх. А страх бывает разный. За себя – совсем пустой, за тех, кто за спиной – ну, тут оправданий больше… за семью и весь род людской, – Старик поморщился. – А, чем я лучше? И мне страшно, Сим.

Сим – отчий атаман, знающий свое право принимать решения без оглядки на кого-либо в степи – снова поклонился, коснулся лбом пола. И тихонько рассмеялся.

– Хочу спросить. Вы каждый год бываете под стенами городов. Во исполнение закона приходите, из упорства или тут что-то большее? Я прежде был зол на закон. Скучно под стенами, особенно весной, когда степь цветет. Но прежде я жил проще.

– Кто пробует взлететь, однажды может и справиться. Но даже самому упрямому птенцу нужна хоть ничтожная, а поддержка… пусть она – ветер в лицо или дружеский взгляд в спину. Было время, и я презирал закон. Зачем приходить? Все равно не успеть всюду и не спасти тех, кому мы нужны. Зачем отвечать за слабых, исковерканных? Они, покинув город, рано или поздно сдаются, ищут для себя новые стены. Они красиво говорят о воле, но выбирают сытость. В них страх смерти гораздо больше страха утраты себя. И даже так, они всё реже выходят за ворота, хотя никто не связывает им руки и не ломает ноги, чтобы удержать в городе. Мне ли не знать…

Старик собрал бляшки в горсть, бросил, ударил ладонью, создал звук – резкий, как пощечина. Кожа варана заколебалась, бляшки несколько раз подпрыгнули и замерли. Старик повел над ними рукой, улыбнулся без радости.

– Что ж делать… Если вижу, могу ли скрыться от знания за слепотой?

– В тот день я тоже ходил к воротам, смотрел и слушал. С вами говорил особенный человек города. Он зовется Стратег. С ним трудно, руки болят, так бы и… – пожаловался атаман, глядя на свою крепкую ладонь, медленно сжимаемую в кулак. – Он лжет людям, которые идут за ним. Боится нас, желает нам погибели. Зачем? Красным муравьям не нужен его мир, тесный и запертый изнутри. Там дышать нечем.

– Там сытно и тепло даже зимой, там много знаний в книгах и живых умах, – Старик развеселился. – Как-то ночью мне явились картинки из детства. Я родился в стенах Каффы, главного города союза Оссы. Я, пожалуй, дальний и косвенный предок Стратега, ведь в городах многие связаны кровью. Во сне мне был дан запах города, но тоска не шевельнулась. Она была во мне прежде, но вся высохла, рассыпалась в труху. Когда взрослеешь, жить в городе так же нелепо, как искать отдых и защиту в младенческой колыбельке.

– Вы ушли… взрослым? – жадно уточнил Сим.

– Мне было пять, брату пятнадцать. Мы ушли, когда поняли: нас собираются ломать, чтоб жили тише и задавали меньше вопросов. Брат был сильнее душою, но я выжил, а он… Ты такой же бешеный. Такой же взрослый станешь со временем. Люди хорошо смотрят тебе в спину. – Старик погладил бляшки. – Брат полюбил бы степь, если бы выжил. Но у нас была одна куртка на двоих… Никто не ждал нас, никто не встретил сразу, пока можно было отогреть обоих.

– Что говорят руны? – атаман заметил огорчение Старика, резко поклонился, намеренно впечатал лоб в бубен. – У меня звучный лоб. Сильный признак крепости ума?