Побег. Роман в шести частях

– То есть насколько может отвечать за свои поступки?

– Ну да…

– А если еще ничего не сделал?

В этот момент в свете гнилушек-фонарей меж нами мелькнул серый мотылек.

– Ну, это, наверно, можно рассматривать, – отвечал Сидоров, машинальным движением руки перехватывая беспечного летуна, – как покушение…

– На невменяемость? – вставил я так же машинально.

Сидоров поморщился, отрывая крылышки. «Ну при чем тут невменяемость?» – хотел он, видимо, сказать.

– Дайте-ка, – сказал я, отбирая у него изломанные детали. Мы стояли уже у перехода через улицу Горького, где должны были расстаться.

– Юридический критерий, – заспешил Сидоров, – обычно подразделяется на два признака: первый, интеллектуальный – невозможность отдавать себе отчет в своих действиях, а второй, волевой – невозможность руководить своими действиями.

– Спасибо, – сказал я, протягивая руку на прощание.

– Да не за что, – ответил он смущенно, – заходите как-нибудь к нам – выберите время и заходите. Сара будет рада. Только вот на следующей неделе я буду в командировке, но вы звоните…

Читатель, да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает.

Я успел к электричке как раз вовремя, сел на единственное свободное место и тут вдруг увидал, что по краю моей сумки переползает, пошевеливая усиками, пузатый черный таракан. Я ни на секунду не усомнился в том, что таракан от Марлинского, ибо как раз у него дома водились эти крупные черные твари, – водились сотнями. Это были необыкновенно раскормленные, ленивые, малоподвижные животные. Марли никогда не травил их, не давил, не обижал – так, иногда только прогонял со стола, когда они бывали чересчур уж настырны. Он даже, пожалуй, любил их. Во всяком случае, с некоторыми у него были какие-то дружеские, возможно, даже интимные отношения. Безвредным резиновым клеем он наклеивал им на спину бумажки, где бисерным почерком были означены имена.

Самого крупного звали Юпитер, что было не слишком удачно, ибо Юпитер оказался просто беременной самкой. Зато Аполлон отличался изяществом, а Меркурий бегал, как угорелый, плутая в объедках, разбросанных у неряхи Марлинского всюду. Когда я порой спрашивал: что это такое и откуда столь странная страсть? – он отвечал коротко:

– Таракан не ропщет.

Что правда, то правда. Так вот, увидав таракана, неторопливо ползущего по сумке, я непроизвольным щелчком отвращения стукнул по сумке и осознал содеянное, только когда ошеломленное насекомое, как брошка, повисло на кофточке сидящей передо мной девушки. В следующее мгновенье таракан уже пришел в себя и юркнул вбок, а я взглянул и обомлел: это была девушка с портрета Смирнова.

Да, та самая девушка со вчерашнего портрета, но в жизни она была совсем иной. На портрете она вышла куда как плотней, грубей, матерьяльней, тверже, сильней да и живее, наверно, чем в жизни. В жизни она оказалась хрупче, значительно мягче было лицо, обрамленное легкими светящимися волосами, более тонким был и чуть птичий нос, аккуратней прочерчены губы. Хотя вот глаза – те же самые, что на портрете, – убегающие, если даже она смотрела прямо на вас. В этих глазах была напряженность, настороженность, тонкая перетянутая струна, готовая лопнуть и вдруг обратиться слезами, отчаяние, дребезжащий надломчик и боль – и глубина, следовательно. Но тоже особого рода глубина.

Она заметила мое движение (этот мой щелчок), но, очевидно, не сообразила, в чем дело; а я – чтоб отвлечь ее, чтобы не дать ей опомниться – поскорее сказал первое, что залетело на ум:

– Здравствуйте, – сказал я, и девушка удивленно вскинула брови, – вы меня не помните? А мы ведь встречались… если не ошибаюсь, у Бенедиктова – вспомнили?

– Нет, – сказала она улыбаясь.

Читатель, ведь, собственно, я тоже не знаю Бенедиктова и помянул его только затем, что надо что-то сказать. Такая у меня манера – называю первую фамилию, а кто он? – бог весть. То есть я знаю, что был Бенедиктов-поэт, и обратился к ней так потому, что, увидев живьем, почувствовал некий надломчик, и тут закрутились в моей голове стихи Бенедиктова – вот они:

Когда ж напрасные усилья
Стремишь ты ввысь – к родной звезде,
Я мыслю: бедный ангел! где
Твои оторванные крылья?

Да и потом, слишком забавная ситуация: вчера я видел портрет, а сегодня уже встречаю ее наяву.

– Но я вас точно где-то видел, – продолжал я.

– Но где? где? – спрашивала она, нечаянно напоминая этим, что я веду себя как идиот.

Может быть, вы замечали, умудренный читатель, что, если кто-то, упомянутый в случайной, к примеру, беседе или виденный как-то мельком, поразит вас, а потом вы к тому же вдруг встретитесь с ним на улице, или в гостях, или где-то, да еще плюс к тому же и сблизитесь с ним – с поразившим вас, – человек этот будет позднее иметь на вашу судьбу особое влияние (или, если угодно, он послан вам судьбой). Для меня сказанное – просто практическое правило, и, поскольку я всегда стараюсь слушаться велений судьбы, я и решил, не упускать случая с этой милой девушкой. Тем более что она тоже живо интересовалась мной, спрашивая, где я мог ее видеть.

– Не знаю, может быть, во сне, – сказал я, подводя итог нашей непроизвольной игре в Достоевского.

– Во сне? – сказала она разочарованно – как бы пробуя на вкус мой ответ.

– Да нет – я просто не помню… Вы… впрочем, может быть, знаете такого художника Смирнова?..

– Конечно! – это мой дядя, – засмеялась она. Напряжение тут же спало, и я обстоятельно, уже без дураков, рассказал о нашей вчерашней встрече с дядей – о том, как видел в мастерской ее портрет и как он меня поразил. Девушка была довольна моими запутанными комплиментами и даже слегка зарделась. Когда же я спросил, как ее имя, она вдруг будто бы застеснялась, покраснела еще сильней и сказала, что не может простить родителям своего дурацкого имени (вот он надломчик-то – милый надломчик, который ее так красил) – Анжелика! – Она прямо выставила это имя, а я сказал:

– Ну что ж, прекрасно! Все вас, наверно, зовут Лика, и я так буду звать. – Она еще немного покраснела, и тогда я стал расспрашивать, что это за странная фамилия – Смирнов? откуда она взялась? и т. д.

– Смирна – это название одного турецкого города. Дядя Саша всегда рассказывает, что наш предок был взят в плен казаками, по национальности был турок. И вот считается, что он происходил из этого города… Дядя Саша считает себя турком…

– Ага?! – то-то я и думаю, какой он странный, – сказал я, и мы рассмеялись.

Вообще, поездка эта начинала мне все больше и больше нравиться – я с удовольствием посматривал то в окно на быстроменяющийся цветущий пейзаж; то на Лику, уже забывшую свое имя и болтающую всякий вздор; то, наконец, на симпатичных наших попутчиков. И я тоже болтал, постоянно шутил, улыбался – был в ударе! – и было приятно сознавать, как я забавен, как прекрасно нам ехать, как весело мне глядеть на Лику и ей на меня, как все хорошо, и, что это хорошее все мы крепко держим в руках! Это было, что называется, «пробуждением радостных чувств по прибытии в деревню», читатель!

В разговоре выяснилось, что Лика тоже едет на дачу и тоже в Тучково, что туда же сегодня приедет Смирнов и еще другие люди и – как было бы славно удивить дядю Сашу (Александр Иваныч звали Смирнова) этим случайным совпадением. Короче говоря, я решил похерить Марли с его вечными страданиями (зайду к нему позже) и, сойдя с поезда, отправился к Лике.

По дороге она мне рассказала кое-что о Смирнове: он живет уединенно, много в жизни пережил, мало с кем из художников общается, постоянно работает над какой-то картиной, которую не видел никто, и т. д. – однако сейчас не стоит об этом говорить – неуместно! – все это потом, читатели, потом…

– Ааа! – мой таинственный полночный собеседник! – такими словами встретил нас Смирнов. – Ну, здравствуйте, здравствуйте – какими судьбами? – уже познакомились или давно знакомы? – И к Лике: – А где же мама?

– Она сегодня не приедет – у нее дела…

– Дела, дела, вечные дела. – И ко мне: – Что, будем позировать?

– Сегодня?

– Ну, как хотите. Проходите же!.. Что мы у калитки?!

Он пошел к дому, на ходу смахивая газетой с лысины липнущих комаров. Вид у него был самый затрапезный: пузырящиеся какие-то шаровары, синяя рубаха, расстегнутая на жирной шее, и сандалии на босу ногу, но голова и лицо свежеобриты.

– Хорошо здесь, да только комары заели, – продолжал дядя Саша, усаживаясь за стол, – пейте-ка чай! Лика, тащи чашки… Эй, вон – смотрите-ка! – белка… вон она…

Действительно, было здесь хорошо и спокойно – на редкость хорошо! – и я был ужасно рад тому, что встретил Лику. Лика со Смирновым все время шутливо пикировались, и каждый старался перетянуть меня в этой игре на свою сторону:

– Правда Лика на белку похожа, правда? – такая же рыжая, и хвост линялый, – смеялся Смирнов. И действительно – ей шло коричневое, и она носила его, но что же я мог ответить? – я улыбался.

– А пойдемте, я вам покажу, какое крыльцо дядя Саша сделал. Вот, видите?

Крыльцо было похоже на дугообразный козырек, заломленный вверх, – вода должна была стекать прямо на стену.

– Забавно, – сказал я.