Побег. Роман в шести частях

– Эй, будешь в карты играть? – потряс меня за плечо рябой рыжий усач в кепке, и я проснулся. Вот это уж точно был сон – здесь нельзя было усомниться, так как невозможно себе представить дачу, выступающую с трибуны. Но кроме того, мне вдруг пришло в голову, что можно ведь произвольно решать, что сон, а что бодрствование, и я решил считать реальностью лишь то, что мне нравится. Впрочем, может быть, я потом решил – в любом случае это не моя мысль, а основное положение философии Декарта, гласящее, что бог не обманщик (вовсе не cogito главное в ней!) Но об этом нам, видно, еще придется поговорить, а пока я решил своим нравом определять реальность.

Пусть это будет что угодно, пусть это будет, если хотите, болезнь – что хотите! – но чувствовать себя скованным по рукам и ногам, чувствовать себя какой-то функцией звездных пришельцев мне не хотелось – не нравилось! А ведь именно к этому (к оковам) – я чувствовал – вел мой контакт. Ну их к черту! – не будет никакого контакта! Не расстраивайся, читатель, – ты ведь уже надеялся получить фантастический роман? – может даже извлечь для себя много поучительного? – ведь правда, не каждый же день земные цивилизации предлагают нам свою дружбу! – и вот вместо того я тебя предаю: все опять свожу на серую реальность. Ничего, я постараюсь вознаградить тебя за внимание и благосклонность, добрый друг, чем-нибудь позанимательнее. Итак, я открываю новую страницу своей истории.

– Так что, будешь играть-то иль нет? – спрашивал неопрятного вида человек, тасуя колоду замацаных карт.

Пока я спал, вагон наполнился новыми людьми, и в моем отделении разместились трое – они намеревались втянуть меня в свою дурацкую игру. Мне это не понравилось. Я уже было хотел отказаться, когда (замечаю, что меня все время будто во что-то втягивают – против воли! – вы посмотрите, читатель, лейтмотив моего повествования: «я уж было хотел…, но…» – возьмите это себе на заметку), – хотел отказаться, когда встретился взглядом с полнотелой, как говорится, в самом соку женщиной с круглыми руками, опарой грудей, взошедшей над яркой шелковой блузкой, мощными бедрами под обтяжной юбкой, – женщиной с необъятным задом и необыкновенно добрым лицом, – женщиной, сидящей наискосок от меня.

– Что ж, пожалуй, – ответил я, не отрывая глаз от своей будущей партнерши, – сдавай!

У нее были светлые волосы; почти лощеное лицо; очень тонкая, резко очерченная, подвижная верхняя губа набегала на полную нижнюю, что в сочетании с широко открытыми глазами давало картину постоянного весьма доброжелательного удивления. Такое милое лицо было у моей партнерши – мы играли двое на двое! – и цвет глаз самый редкостный: синий – может быть, это и привлекало особенно?

– Что ж вы не подбрасываете, неужели ничего нет? – перебила она мои мысли. – Смотрите, сейчас пойдут под меня…

– Вот еще шестерка… – Я бросил козырную карту. Рыжий принял.

– Да у них совсем нет козырей, – засмеялась женщина, искоса взглядывая на меня и толкая локтем рыжего.

– Мне шестерки нужны, – сказал он.

– Да, уж так и нужны. – И она, мигнув мне, бросила карту под второго.

Что-то в ней такое, думал я, пока он отбивался, что-то мягко засасывающее… Действительно, прошло несколько минут, а мы уже понимали друг друга, точно два прожженных шулера; и, смотрите, в этой игре она подчиняется мне, как в танце: взглянула вопросительно – я сделал легкий жест глазами – она подбросила, чуть улыбнувшись, – и вот мы уже набираем карты.

Впрочем, что все о картах? На карты, собственно, я ведь не обращал никакого внимания, зато увлеченно играл со своей пышной партнершей, в чьих синих глазах я прямо купался, нырял, кувыркался; – она же, видимо прекрасно зная свойства этих своих небесных водоемов и вообще свою женскую прельстительную силу, сдабривала нашу игру богатым ассортиментом влекущих, зовущих, томящих, таящих негу взглядов, которые я ловил, как наливные румяные яблоки, и, надкусив, посылал обратно.

– Ходи не зевай, паря.

– Сейчас. – И к ней: – А у вас много карт?

На кого она похожа? – вот что мучило меня с первого мгновения. Вначале я подумал: на Лику, но вообще, пожалуй что, ничего общего: Лика – вся тайна, загадка, эта ж, напротив, выворочена наизнанку – вся сплошь открытая рана наслаждения – полная противоположность холодноватой, сухой внутри Лике. Похожа и на Лику все-таки, но на кого же еще? – и тут я понял, что на девушку-пастушку у ворот (помните в увертюре?) – только та молоденькая и тоненькая, а эта скорее толстушка.

– Сколько у тебя карт? – приставал между тем мой сосед.

– По одной – не ошибешься!

Он пошел и въехал как раз мне прямо в масть своим крестовым королем – я покрыл его.

– А так? – победоносно крикнул он, выбрасывая козырного короля.

– Туз козырный.

– Нет, погоди! – вот еще тебе туз, – взметнулся рыжий.

– Девятка! – я кончил…

– Я тоже! – залившись смехом, вскричала толстушка, облегченно откидываясь на спинку и показывая свои карты, – вот, две дамы – одну тебе, а другу тебе, – бросила она их влево и вправо; мне же – опять улыбку и поощряющий взгляд.

– Да ладно, выиграла и довольна – не везет в карты, повезет в любви.

Ну, это как сказать, подумал я, а незнакомка опустила глаза, скрывая улыбку.

Сыграли еще несколько раз, неизменно оставляя в дураках наших соперников, потом я вместе с рыжим усачом вышел покурить. И он рассказал мне что-то невразумительное о себе; о своих попутчиках; о том, откуда и куда они едут и зачем; и о какой-то корове, которую кто-то купил; и что вот эта женщина раньше была радисткой на метеостанции; и о ее муже; и даже о том, что бывает невроз любви (последнее я уже слышал от Сидорова).

Когда мы вернулись, я увидал, что женщина пересела поближе к окну и дремлет.

– Подъезжаем, – сказал рыжий и стал собираться. Действительно, мы были где-то около Кунцева. Я уселся рядом со своей бывшей партнершей. Не знаю, от нее ли или из открытого окна тянуло теплом и женственными ароматами майской ночи. Когда я оказался рядом, я почувствовал, как она вздрогнула всем телом – и мне передалось ее напряжение; вдруг вспомнились ее улыбки, движения, взгляды – мне стало тоскливо: вот сейчас она встанет, и мы разойдемся. И ничего нельзя сделать – вон как смотрит этот рыжий…

Впрочем, а почему же нельзя? – тут меня просто осенило: ведь она радистка! Я незаметно, чтоб только привлечь внимание, коснулся ногой ее ноги и, опустив руку на скамью поближе к этим ягодицам, стал выстукивать пальцами на языке Морзе: «Понедельник 19—00 Лермонтовская, понедельник 19—00 Лермонтовская, понедельник»… и т. д. Я не переоценил чувствительности ее попы – импровизированного приемного устройства. Когда поезд встал, она, пропуская своих мужчин вперед, вдруг повернулась ко мне:

– Лучше «Рижская».

Категорический императив, гласящий: «Поступай так, чтобы твой поступок мог стать основой всеобщего законодательства», – либо не состоятелен, либо ни одна женщина не против того, чтобы я принадлежал любой другой, – ибо максима, из которой все они исходят, звучит так: «Пусть он принадлежит мне во что бы то ни стало». Но ведь, если сделать это пожелание всеобщим законом, он, конечно же, противоречил бы желаниям всех других (женщин), – если только не предполагать, что я всех могу одинаково насытить. Как видно, ни одна из них не против того, чтобы я принадлежал любой другой (всем), – наверно потому, что все исходят из предположения, что меня хватит на всех, – что содержит в себе явное противоречие: я существо конечное, меня не хватит на всех (да я ведь всех и не хочу, – добавляю, припоминая поучительную восточную сказку).

Да, противоречие, милые читательницы, – прямо парадокс какой-то: либо кантианская этика не учитывает женской нравственности, либо мое обаяние попросту сильнее ее… И я рад, что женщины, дай бог им здоровья и счастья, никогда не бывали на меня в обиде и привязывались ко мне всем своим существом или лучше (существенно лучше) сказать – естеством.

Но кто я такой после этого, читатель? – наверно, это тебя интересует. Не думай, пожалуйста, что я какой-нибудь бабник, ловелас, потаскун и т. д. – нет! Просто в эту весну я назарействовал. И пусть тебя не смутит такое странное употребление библейского слова. Назарей – не монах, как это принято думать, но, согласно истинному объяснению, нечто противоположное – это блудник во славу Господа Бога! – неутомимый искатель сладостных приключений и прекрасных истин, очарованный странник, поднявшийся на стременах и высматривающий из-под руки тайны изумительного мира, раскинувшегося перед ним, – то есть, Дон-Кихот и Дон-Жуан в одном лице. И еще, быть может, немного Данте, ведомый Вергилием по головокружительным орбитам чистилища любви, которая движет Солнце и другие светила.

И совершенно естественно то, что чистота, благородство, возвышенность чувств, куртуазность – не всегда мне доступны, и что совсем не всегда я дотягиваю до предвечных образчиков человеческого совершенства. В своем роде и я совершенен – ведь каждому времени свой фрукт.

Глава VI. Мы, боги

В понедельник вечером я спешил на свиданье со своею червонною страстью, дамой сердца, назначившей после игры мне встречу где-то у «Рижской», – спешил, целиком, значит, был погружен в предвкушения… но – хотя с запасом успевал и вскоре заключил бы уже свою пассию в… – но! – судьба распорядилась иначе.

На «Колхозной» я вошел в вагон и сел, а на следующей станции вошла молодая женщина. Она посмотрела на меня своими маленькими, чуть косящими глазками и стала к двери. Мне показалось, что она беременна, поэтому, сделав знак рукой, я предложил ей свое место, отошел в сторонку, исподтишка стал изучать ее лицо: маленькие глаза, тщательно вылепленный нос, тонкий подбородок – все было маленьким на этой змеиной головке, только губы крупные, прямо мускулистые. Это была вылитая тетка (моя родная тетя, читатель, – тетя Гарпеша), – и я подивился странной игре природы.

Она достала вязанье, уселась поуютней и углубилась в работу: считала петли, шевелила губами, поправляла путающуюся пряжу, красиво играла спицами.

Все, конечно, видели, как вяжет женщина, – это похоже на работу паука, выделяющего из себя паутину и ткущего кокон. Как бы из себя выделяет такая женщина нить, которой вяжет, и, сплетая свою сеть, сосредоточена она на работе так, что забывает все. На губах ее играет страдальческая улыбочка, будто с трудом натягивает она свой кокон на что-то неподатливое, кого-то улавливает в свою ловчую сеть; и нет ничего удивительного в том, что она получает подлинное удовлетворение от этого труда (охота ведь пуще неволи!).

Она излучала собою особые нежные волны покоя, эта юная женщина, – работала как генератор прямой убежденности, убеждавший меня, что в мире идет все как надо и не надо ничего иного. Я чувствовал, как ритм моего сердца подчиняется ритму ее вязания, и я забываюсь, плыву…

Я снова взглянул на эту продолжающую спокойно вязать женщину… но теперь на лице у нее оказалась холодная мертвая кожа – совершенно почти дермантин, – и точно в меня был уставлен тупой, плексигласо-недвижимый взгляд манекена. Внутренность моей утробы шевельнулась, предвещая тошноту. Да что ж это!? Не сводя с меня кукольных глаз, она собирала вязанье – поднялась и прошла мимо к выходу.

– Станция Таганская.

Как так?! Я оглянулся – и вправду Таганка, но как можно попасть, сюда, когда едешь с Колхозной на Рижскую?

Я выскочил на перрон вслед за мнимой беременной, – мнимой, ибо я понял, что вовсе она не беременна, – просто складки свободного красного платья обманули меня.

Все нам являющееся является либо извне нас, либо изнутри, либо являющееся извне оформляется изнутри. Впрочем, возможно еще, что являющееся изнутри оформляется извне.

Представьте себе какой-нибудь ваш благородный порыв: вы видите беременную женщину и уступаете ей место. Во-первых, от кого она беременна, читатель? – не от вас ли? И что за бремя она несет? – не освобождаю ли я ее от этого бремени, уступая место? То есть: «Тебе я место уступаю – мне время тлеть, тебе»…

Но прости меня, читатель – прости, ибо я отвлекаюсь в сторону, отвечая сразу и за себя, и за того парня, который, сам будучи читателем, только что уступил место этой беременной женщине – порыв души явился изнутри, но его место занял кто-то извне, кто-то другой, кто-то третий! – кто же? – кто тот третий, что так грубо вмешивается в наши интимные отношения, кто встает вместо тебя, когда ты хочешь посадить женщину? – кто он, в конце концов, тот, кто оформляет сокровенный твой порыв, идущий изнутри? – конечно же, ребенок! – это он опередил тебя, благородный читатель, определив твое поведение – и ты остался с носом при всем своем благородстве, ибо он провел тебя за нос, этот малыш, явившийся изнутри, и твое благонамеренное поведение полностью оформлено этим внешним обстоятельством.

Впрочем, был ли мальчик? – с горьким вздохом спрашивает писатель, и я отвечаю в порыве цинической откровенности, что это не имеет ровно никакого значения в моих глазах – не имеет значения, откуда идет порыв и где он оформляется, ибо всегда происходит только то, что происходит – и именно поэтому не происходит ничего; все двусмысленно, читатель, и нет ничего одномысленного под Луной – вот вам моя теоретическая философия, выстраданная, так сказать, «опытом всей жизни», – на практике же это должно означать (пользуясь афоризмом Козьмы Пруткова) примерно следующее: «Если ты на клетке со слоном вид надпись: „Тигр“, – не верь глазам своим».

К несчастью, сейчас я был в метрополитене, а не в зоопарке. Я спешил на «Рижскую», а надпись на стене гласила: «Таганская». Минуту назад у женщины было привлекательное лицо, и вот уже на его месте – неживая маска. «Чему после этого верить, как жить в таком мире?» – возопил я, стоя среди водоворота толпы, бушующего здесь в этот час.