Вибрация

Она не знала Головина. Они оба его не знали. Андрей не помнил подробностей, но через пару часов дичайшей лекции, состоящей из высокоумных терминов и мимики умалишенных, как докладчика, так и аудитории, согласие было получено.

Но все сразу же и не заладилось. Облепиться контактами на присосках они еще согласились, но на аспирантское «ну, давайте» записные любовники ничего из себя выдавить не смогли.

Стало ясно, что просто так вот, бесстыдно и на виду, заниматься этим они не могут. Даже в качестве лаборантов и даже ради науки. Тем более что никто и не помнил, чтобы в прошлую ночь кто-нибудь этим занимался.

Головин задумался.

– Без напитков никак? – поинтересовался он через какое-то время.

Предложение понравилось. Мысли о понедельнике начали отходить на второй план.

Аспирант тут же сбегал.

Важность момента настраивала, а потому дегустировали долго и со значением. Выглядело мероприятие знаково – атмосфера эксперимента сказывалась. Андрей, заметно взбодрившись, поднимал тосты за науку. Головин же проявлял нетерпение – алкоголь убывал, а дело не двигалось. Объекты опыта смотрели на перспективу все с большим желанием закосить.

Полет мысли откладывался. Надо было что-то предпринимать, и Головин понял, что. Заговорил о высотах, которым служит наука, о глубинах, которые ей подвластны, о необходимости подвига… И закончил главным.

– Последний довод. Если сладится, комната ваша, – предложил он.

– А ты? – не поняла Маша.

– А я наездами.

На согласие потребовались секунды.

Никакого соития, собственно, не произошло. Головину сгодилось и так – главным были не действия, а измерения. Чего именно, знал только он. Смотрел в приборы, снимавшие показания с укрытых под одеялом объектов, что-то себе наборматывал, щелкал клавишами, менял настройки и едва ли не пускал пузыри. Не забывая при этом лихорадочно делать записи.

Никто не заметил, как за окном стемнело.

С этого вечера жизнь изменилась. Комната в считанные дни превратилась в лабораторию, сущность которой выглядела непонятной – теория с практикой в замесе с Фрейдом, Бахусом и аморалкой. Головин появлялся и исчезал. И каждый раз приносил что-нибудь из аппаратуры или компьютерного железа. Человеком он показал себя оборотистым – каким-то образом сумел убедить начальство выдавать ему технику на дом. Что объяснялось на кафедре, было неведомо. Если бы там обнаружился сумасшедший профессор, поддержавший происходящее, Андрей бы не удивился. После случившегося было ясно – тормозов у Паганелей нет.

С некоторых пор появилось догадка, что у затеи есть и финансовая поддержка. Напитки, без которых по-прежнему не обходилось, возросли в количестве и цене.

Происходящее все больше выглядело дурдомом.

Профессор, поддерживавший этот абсурд, между тем действительно был – научный руководитель Головина, доктор наук Владимир Данилович Тимченко, нормальный во всех отношениях завлаб и завкафедрой, человек без каких-либо странностей и задвигов. Кроме единственного – умения абстрагировать.

Легкость, с которой он принял Головина, объяснялась одним емким словом – тоска. Он пребывал в ней уже несколько месяцев – с тех пор как свернули проект, считавшийся если не делом жизни, то второй ее половины как минимум.

Проект того стоил. Это была заказная работа, из тех, что называют шабашками. Но масштабов, каких не помнили даже в старые времена. Проходила она не по линии университета. Подрядчиком был НИИ Энергетики, заказчиком же компания из Саудовской Аравии. Смета заказа была впечатляющей: несколько миллиардов долларов. В эту сумму оценивался объект, не имевший аналогов – солнечная электростанция размерами с небольшую пустыню.

Сидя на нефтяной трубе, арабы хотели чистой энергии. Нефть в качестве главного бренда выглядела не слишком рачительно, да и она по расчетам заканчивалась. Площадь солнечных батарей должна была составлять десятки квадратных километров. Параметры электростанции и оплаты зашкаливали – никто не знал точного соотношения мощности и затрат.

К Тимченко обратились вынужденно. За полгода расчетов в НИИ пришли к выводу, что большего, чем у конкурентов, эффекта не получалось. А это значило, что заказ могли увести. Руководитель проекта академик Завадский, приятель Тимченко еще по учебе, решил привлечь к проекту старого друга.

Двигал им в общем-то практицизм. Для полноценного выигрыша требовались либо новые технологии, либо другой подход к старым. Время шло, и на принципиальные новшества его уже не было. В отношениях же с неизвестным партнером надеяться на далекое будущее не приходилось. Восток дело тонкое – сегодня есть, завтра нет.

Новшествами в НИИ занялись, на перспективу и все такое. Но к имеющимся вариантам Завадский решил подключить Тимченко. Это был классический ход, опробованный еще в сталинские времена – привлекать особых специалистов со стороны. А особых качеств у обычного для непосвященных завкафедрой было в избытке.

Завадский не прогадал, за пару месяцев Тимченко перебрал все возможные варианты и додумался до простой схемы, которую назвал световой ловушкой. Используя геометрию, она заставляла солнечный свет многократно падать на поверхности батарей, умножая их мощность в разы. Эффект ожидался глобальный.

И вдруг в одночасье проект закрыли. Один звонок, и заказа не стало. Объяснения выглядели очевидной липой – «в связи с чем-то там-то…» В кулуарах обсуждали причины – от происков конкурентов до тривиального «не поделились». Какая из них настоящая, было уже без разницы. Настроение в любом случае колебалось от гнусного до отвратительного.

Приход Головина профессора оживил. То, с чем он объявился, говорило о появлении в унылых аспирантских рядах настоящего отморозка. Выслушав соображения, напоминавшие логически выстроенный бред, профессор почувствовал, как в настройках что-то будто бы изменилось. Ветер, магнитное поле… он не знал, что именно. Это было давно забытое ощущение, сродни зарождающемуся электричеству. Двухнедельная боль стала отходить. Жизнь как будто бы продолжалась.

В Паганеле ему нравилось все. Приятен был даже сам хамский факт – аспирант, принятый с опозданием на полгода, вместо того, чтобы тихо радоваться и кропать, требовал поменять ему утвержденную тему.

То, что он предлагал, казалось глупостью несусветной. Но где-то первые минут десять. А вот потом впечатляло. Настоящий прорыв, причем в давно освоенной области. В ней не задерживались, игнорируя как залежалый материал. А Головин зацепился, и зацепился не зря, об этом говорили не только его догадки, но и одна из Нобелевских премий за резонансную диагностику. Тему близкую и давно уже не передовую.

Смущали лишь опыты аспиранта. Профессор поймал себя на том, что подобного не вытворял даже он и даже в молодости. Осознав, что сами эксперименты для Головина принципиальны, Тимченко решил их не пресекать, но и не светить до времени. Нравственность тут была ни при чем. С первого разговора стало ясно, что ни опыты, ни теорию лучше не афишировать.

Ничего революционного здесь на первый взгляд не было, лишь детали, оказавшиеся невостребованными. В этом и был свой резон.

Современная наука привыкла быть сложной, и простые явления рассматривала не часто. Если кто-то и обращался к знаниям прошлого, то скорее для констатации, а не исследований. Материалы столетней давности считались как бы закрытыми – они все просчитаны и учтены. По каждому из выведенных законов был свой отдельный памятник. Но с одним из них вышел недосмотр.

О колебаниях или вибрациях известно давно. Современный мир использует их вроде бы широко: в музыке, акустике, радиоэлектронике. Перечисляя список, в конце его обнаруживаешь вдруг странность – он оказывается небольшим. Область применения вибраций всего ничего, и дальше малых токов почти не идет. В оставшихся сферах с ними предпочитают бороться.

И это при том, что каждая частица природы обладает собственными колебаниями. Они одна из причин, по которым все в этом мире отличается друг от друга. Именно в них заключается самое главное – жизнь.

Странно было осознавать, что никто до Головина по большому счету всерьез этим не занимался. Использование только двух характеристик – частоты и амплитуды вибраций – давало при комбинировании столько данных, что хватало на половину науки.

С каждым днем сидения за приборами Головин все сильней понимал, что открывает любые двери, от медицинских до геофизических. Желание эти двери пнуть становилось уже буквальным.

Смущало лишь отсутствие результатов. Поняв, что Маша с Андреем его обманывают и лишь имитируют нужный процесс, Головин посчитал, что имеет право на ответные действия.

Он называл это методом провокации – что-то вроде подкладывания канцелярской кнопки на стул. В качестве оной Головин использовал четыре изолированных проводка.

Отрицательный результат тоже результат. Измеряя параметры основных колебаний, он заметил и дополнительные – зыбкие, но постоянные. В зависимости от состояния объектов частоты эти бывали разные. Иногда они совпадали, и синусоиды резко подскакивали.

Резонанс. Именно он заинтересовал Головина.

Первый ток, который он запустил в провода, был совсем небольшим.

Ой… – подумала Маша. Андрей вздрогнул и перестал дремать.

Аспирант сидел в паре метров, вперившись в монитор. Провода шли под одеяло, под которым находились двое. Отношения между ними высвечивались на экране. Пик, которого он ожидал, взлетел выше нормы.

Объяснений этому не было. При наложении одной частоты на другую резонанс был слишком значительным. То, что скачок превысит сумму двух амплитуд, не удивляло. Все равно что удар под колено – последствия от него сильней самого удара. Но не настолько.

Ситуация провоцировала нечто большее, чем просто скачки синусоиды на мониторе.

Через несколько дней это большее произошло:

Что-то сработало, по телам прошел импульс… – и Маша зависла в воздухе.

Длилось это доли секунды, но время остановилось.

Андрей и Головин, каждый со своей стороны, смотрели, не в силах пошевелиться.