Петр III. Загадка смерти

.

В своих «Записках» Дашкова не стала открыто возражать против оценки императрицей Орловых и своей персоны. Только в письме к Гамильтон Екатерина Романовна выразила недоумение позицией Екатерины II: «…Она писала польскому королю и, говоря об этом событии, уверяла его, что мое участие в этом деле было ничтожно, что я на самом деле не больше как честолюбивая дура. Я не верю ни одному слову в этом отзыве; за всем тем удивляюсь, каким образом умная Екатерина могла так говорить о бедной ее подданной, и говорить в ту самую минуту, когда я засвидетельствовала ей безграничную преданность и ради ее рисковала головой перед эшафотом» (ГИ. 353–354; курсив наш. – О. И.). Надо заметить, что для себя – на полях книги Ж. Кастера «Жизнь Екатерины II, российской императрицы» – «бедная подданная» писала о перевороте: «Не императрица, но я его создала», «Я была во главе заговора»

.

Дашкова и Панин

Что же касается «безграничной преданности», то сама Екатерина Романовна дает для ее понимания любопытный материал. За спиной своей подруги она решала вопрос о будущем устройстве государственной власти в России. Весной 1762 года Дашкова часто встречалась с Н.И. Паниным и активно обсуждала этот вопрос. Поэтому Екатерина не так уж была не права, подослав к княгине Орловых.

К сожалению, мы не имеем подробных сведений, о чем совещались Екатерина Романовна и Никита Иванович. «Записки» Дашковой больше запутывают этот вопрос. На рассуждение княгини о возможных исходах переворота, а также о том, кто и как будет управлять страной, Никита Иванович якобы высказывался в том смысле, что «станет править его воспитанник по законам и образцу шведской монархии» (61). Дашковой, по-видимому, были близки эти взгляды. В английской версии «Записок» ее мысли изложены вполне определенно: «…Я всегда считала ограниченную монархию, где государь подчиняется законам и в некотором отношении отвечает перед судом общественного мнения, самым лучшим человеческим правлением» (ГИ. 39). В Воронцовской редакции «Записок» (ВРЗ) позиция Дашковой по этому вопросу сформулирована безлично и туманно: «Все здравомыслящие люди, понимая, сколь велика опасность смуты, когда власть находится у народа, в руках которого она то слишком медлительна, то слишком тороплива, те, кто представляет, до какой степени поверхностно и изменчиво народное мнение, постоянно раздираемое разногласиями, не могут желать иного правления, кроме ограниченной монархии. Возглавлять правительство должен государь, которого все чтут как отца, а злонамеренные люди боятся, государь, который сам подчиняется справедливым законам и уважает и ценит своих подданных» (57–58; курсив наш. – О. И.).

Любопытно было бы узнать, кто из участников переворота 1762 года высказывался за демократию. Но Дашкова оставляет нас и по этому вопросу в неведении. Скорее всего, таких и не было, а Дашкова, не желая спорить с взглядами Екатерины II, показавшими свою жизнеспособность, направила полемический удар по не существовавшей в то время «демократической точке зрения».

После того как Петр III оскорбил Екатерину и дело шло к разводу и заточению ее в монастырь, Дашкова предприняла решительный, по ее словам, разговор с Паниным. Никита Иванович будто бы высказался «за соблюдение законности» и за привлечение к делу Сената. Дашкова, отметив, что подобный исход был бы счастьем, будь у них время, сказала Панину: «Согласна с вами, что Екатерина не имеет права на трон и по требованиям закона императором должен быть провозглашен ее сын, а ей до его совершеннолетия следует быть регентшей. Но вы должны принять во внимание, что девяноста девять человек из ста понимают низложение монарха как полный переворот» (62–63). Последняя фраза, на наш взгляд, представляет хороший образец туманного стиля Екатерины Романовны; что она имела в виду под «полным переворотом», неясно. Можно только догадываться, что речь шла о воцарении Екатерины, а не о регентстве.

Дашкова перечислила Никите Ивановичу участников заговора, назвав и братьев Орловых. «Узнав, как далеко я зашла, не ставя в известность императрицу (из опасения ее скомпрометировать), – продолжает Дашкова в своих «Записках», – Панин был удивлен и встревожен. Я поняла, что ему не хватает не столько смелости, сколько решительности… Я взяла с Панина обещание никому не говорить о плане провозглашения императором великого князя, потому что мысль эта, будучи высказана его наставником, может вызвать недоверие. В свою очередь, я обещала обсудить с заговорщиками этот проект и постараться их убедить, не вызвав излишних подозрений, так как всем известна моя преданность императрице» (63; курсив наш. – О. И.).

Хороший подарок готовила Дашкова своей подруге! Однако Екатерина Романовна во время своих бесед не знала, что Н.И. Панин был уже привлечен к заговору и являлся к ней, по-видимому, не столько из-за особых чувств, которые он, вероятно, к ней, молодой интересной особе, питал, сколько узнать о мнениях гвардейских офицеров, посещавших дом Дашковых, а также о том, что намеревалась делать Екатерина, которая, как догадывался старый царедворец, далеко не все ему говорила.

О переговорах Дашковой и Панина стало известно Рюльеру, вероятно, со слов самой Екатерины Романовны. Дашкова не скрывала, что французский дипломат принадлежал к ее друзьям в 1762 году и «почти каждый день бывал у нее». Княгиня называет Рюльера старинным знакомым, «ум и образованность которого делали его общество столь приятным» (100, 122–123). Ощущение того, что ряд сведений получен Рюльером непосредственно от самой Дашковой, нередко возникает при чтении его «Истории». Так что высказанные в «Записках» Екатерины Романовны сомнения в подлинности этой книги носят, скорее всего, маскировочный характер и касались больше того, что узнал Рюльер по другим каналам.

Согласно Рюльеру, Панин, желавший возложить корону «по праву наследства на законного наследника и предоставить императрице регентство», «долго и упорно сопротивлялся всякому другому предложению». Необходимо заметить, что тут французский дипломат, вероятно, ошибался. Вряд ли Никита Иванович настаивал на регентстве Екатерины (не исключено, что он видел в этой должности себя, на что по своему положению и способностям имел право). В противном случае не совсем понятно, чем взгляды Панина отличались от представлений Екатерины Романовны. Рюльер сам пишет: «Тщетно княгиня Дашкова, в которую он был страстно влюблен[64 - Граф Дж. Бекингемшир передает один из слухов, кочевавших по петербургским гостиницам того времени: «В ранние годы у м-ра Панина была связь с женой брата великого канцлера графа Романа Воронцова… На смертном одре эта дама заверила м-ра Панина, что княгиня Дашкова, которая при том присутствовала, его дочь. Поскольку он всегда искренне говорит о ней с нежностью и не пытается скрывать, сколько времени проводит с ней наедине, те, кто лучше всего его знают, утверждают, что в высшей степени возможно, что им движет не любовная интрига; беспристрастие заставляет верить, что его привязанность носит исключительно отцовский характер, а их общение невинно». Сама Дашкова прекрасно знала об этих слухах и в «Записках» писала по этому поводу следующее: «Тут уместно будет сказать о родственных связях моего мужа с Паниными. Братья Панины приходились кузенами моей свекрови: их матери, урожденные Еверлаковы, были сестрами; одна вышла замуж за Леонтьева, другая – за Панина. Сыновья ее доводились моему мужу дядьями. Младший Панин (Петр Иванович. – О. И.) – генерал – находился в армии во время войны с Пруссией. Старший был назначен посланником, когда я была еще младенцем; впервые я увидела его в сентябре после нашего возвращения из Ораниенбаума. Встречались с ним мы очень редко до поры, пока окончательно не созрел заговор против Петра III. Старший Панин был очень дружен с моим мужем и с благодарностью вспоминал о доброте, какую выказывал им отец князя, когда братья были молоды. После революции я стала мишенью для клеветы завистников, и тогда ни родственные связи между нами, ни моя любовь к мужу не помешали одним называть этого уважаемого человека моим любовником, другим – моим отцом и утверждать, что он был возлюбленным моей матушки. Если бы не серьезные услуги, которые он оказал моему мужу, и если бы он не был благодетелем моих детей, я бы возненавидела его за то, что по его милости порочилась моя репутация. Скажу откровенно, я больше уважала брата-генерала за его солдатскую прямоту и твердость, что соответствовало моему характеру, и, когда была жива его первая жена (которую я чтила и любила от всего сердца), я чаще навещала семью генерала, нежели посланника. Но довольно о сем предмете, вспоминать об этом мне тяжело даже теперь» (Дашкова, 1987. С. 55; курсив наш. – О. И.). Реальным является факт опекунства Н.И. Панина над княгиней Е.Р. Дашковой, принятого им в 1764 году (РГАДА. Ф. 248. Оп. 60. Кн. № 4909. Л. 202).], расставляла ему свои сети…»

Если верить французскому дипломату, Екатерине Романовне и Никите Ивановичу якобы удалось найти «консенсус»: «Панин и княгиня одинаково мыслили насчет своего правления (?!), и если последняя по врожденному чувству ненавидела рабство, то первый, быв 14 лет министром своего двора в Швеции, почерпнул там некоторые республиканские понятия, оба соединились они в намерении исторгнуть свое отечество из рук деспотизма и императрица, казалось, их ободряла; они сочинили условия, на которых знатнейшие чиновники, отрешив Петра III, при единственном избрании долженствовали возложить корону на его супругу с ограниченною властью. Таковое предположение завлекло в заговор знатную часть дворянства…» (курсив наш. – О. И.)

.

Итак, очевидны две идеи, над которыми втайне от Екатерины работали «ее друзья»: регентство (кто и как его будет осуществлять) и ограниченная монархия, идеи, которые, вероятно, решили объединить. В примечаниях на книгу Рюльера Екатерина Романовна была более откровенна; она поставила в вину последнему, что он не рассказал о ее заявлении: «Императрица должна быть лишь регентшей до совершеннолетия своего сына»

.

Из «Записок» следует, что Дашкова не ограничилась только выяснением теоретических вопросов, а попыталась навязать свои мысли о регентстве другим заговорщикам: «Разговор такой действительно произошел, но успеха он не принес – видимо, провидению не было угодно, чтобы осуществился наиболее разумный из наших планов» (63). Роль «провидения» хорошо сыграли братья Орловы

.

Екатерина знала о том, что Панин хотел в результате переворота возвести на престол ее сына (об этом она писала к Ст.-А. Понятовскому 2 августа 1762 года). В одной из записок императрица вспоминает: «Не все были одинакового мнения: одни хотели, чтобы это совершилось в пользу его (Петра III. – О. И.) сына, другие – в пользу его жены»

. Идеи регентства для Екатерины бродили в головах сановников еще при жизни Елизаветы Петровны. Если верить Рюльеру, великая княгиня из тактических соображений поддерживала эти взгляды: «Исполнение сего проекта приобретало ежедневно более вероятности, и Екатерина, употреблявшая его средством обольщения, чувствовала, что от нее требуют более, нежели она хочет»

.

Переворот и после него

Однако планам Панина и Дашковой не суждено было сбыться. Рюльер сообщает, как это произошло: «Но как скоро открылось перед ним (Г. Орловым. – О. И.) намерение вельмож, он опрокинул все их предположения и клялся не допустить, чтобы они предлагали условия своей монархине. Он сказал:…“Поелику императрица дала слово установить права их вольности, они должны ей верить, впрочем как им угодно, но он предводитель солдат; он и гвардия будут действовать одни, если это нужно, и имеют довольно силы, чтобы сделать ее монархинею”»

.

Если верить Рюльеру, в самом начале переворота все же была предпринята попытка реализовать названный план. После того как в Измайловский полк прибыли Разумовский, Волконский, Шувалов, Брюс, Строганов, «некоторые провозгласили императрицу правительницей». Но Г. Орлов, прибежавший к ним, якобы воскликнул: «Не должно оставлять дело вполовину[65 - Вспомним слова Дашковой!] и подвергаться казни, откладывая его до другого времени, и первого, кто осмелится упомянуть о регентстве, он заколет из собственных рук».

По рассказу академика Тьебо, во время приведения гвардейских солдат к присяге один офицер, «человек видный и крепкий», отказался, мотивируя свое поведение тем, что уже присягал Петру III. Тогда Григорий Орлов схватил за его грудь и вышвырнул его из строя с такой силой, что офицер отлетел на значительное расстояние. Орлов, повернувшись к фронту, скомандовал: «Марш!» – и все под впечатлением случившегося беспрекословно повиновались команде

. Согласно же Дашковой, никаких проблем в Измайловском полку не было; Екатерину «единодушно провозгласили государыней» (69). Императрица также не хотела вспоминать о подобных шероховатостях. В письме к Понятовскому от 2 июля она замечала: «Просто невероятно то единодушие, с которым это произошло»

.

Однако единства среди лиц, совершивших переворот, не было. Граф Сольмс писал Фридриху II, что многие заговорщики хотели видеть Екатерину регентшей, а верховную власть предоставить великому князю Павлу Петровичу. Прусский посланник не преминул подчеркнуть в своей депеше, что Екатерина «искусно сумела воспользоваться первым порывом энтузиазма и завладела первым местом, тогда как ей предназначалось только второе»

.

С провозглашением Екатерины самодержицей разногласия среди участников переворота не исчезли. Рюльер писал, что двор Екатерины разделился на две партии – «остатки двух заговоров». Это признала и сама императрица в секретном наставлении, данном в 1764 году генерал-прокурору князю А.А. Вяземскому: «В Сенате найдете вы две партии… Вы в одной найдете людей честных нравов, хотя и недальновидных разумом; в другой, думаю, что виды далее простираются, но не ясно, всегда ли оные полезны. Иной (то есть Н.И. Панин. – О. И.) думает, для того что он долго был в той или другой земле, то везде по политике той его любимой земли все учреждать должно, а все другое без изъятия заслуживает его критики, несмотря на то что везде внутренние распоряжения на нравах нации основываются»

.

О том, что Н.И. Панин не расстался с любимой мыслью об ограничении самодержавия, свидетельствует его проект об основании Императорского совета, появившийся через месяц после возведения на престол Екатерины II. Панинский проект был внешне направлен против произвола сильных лиц – «случайных и припадочных людей» – фаворитов и временщиков. Говоря о прошедших царствованиях, Панин имел в виду настоящее и будущее: «Между тем большие и случайные господа пределов не имели своим стремлениям и дальним видам, государственные оставались без призрения; все было смешано; все наиважнейшие должности и службы претворены были в ранги и награждения любимцев и угодников; везде фавер и старшинство людей определяло; не по выбору способности и достоинству. Каждый по произволу и по кредиту дворских интриг хватал и присваивал себе государственные дела, как кто которыми думал удобнее своего завистника истребить или с другим против третьего соединиться».

Не вызывает сомнения, на кого намекал следующей уничтожающей фразой Никита Иванович: «Фаворит остался душою, животворящею или умерщвляющею государство; он, ветром и непостоянством погружен, не трудясь тут, производил одни свои прихоти…» Именно против Григория Орлова во многом было направлено учреждаемое по проекту Панина «верховное место лежисляции или законодания». Никита Иванович полагал, что оно «оградит самодержавную власть от скрытых иногда похитителей оныя». При этом Панин намекал, что знает «такие особы, которым для известных и им особливых видов и резонов противно такое распоряжение в правительстве»

. На самом деле больше других проект Панина был противен мыслям самой Екатерины II. Она прекрасно понимала, куда клонит Никита Иванович и что значат в его устах слова о защите самодержавия. Поиграв с Паниным в поддавки, императрица так и не подписала его проект.

Итак, «наиболее разумный план» Панина и Дашковой, который мог привести к новым переворотам и раздорам, благодаря мудрости Екатерины и решительности Орловых не осуществился. Это был сильный удар по прожектам самолюбивой княгини. О роли Орловых в этой операции она не могла не узнать. Ее же соратники оказались явно не на высоте. Если верить Екатерине II, то сама Дашкова говорила ей, что ее сторонники «были менее решившимися, чем Орловы»

. Примечательно, что в день перед переворотом к Дашковой никто из ее приверженцев не приходил и она ничего не узнала бы об аресте Пассека, а возможно, и о начале переворота, если бы не визит Григория Орлова, пришедшего не к Екатерине Романовне, а искавшего Н.И. Панина. Согласно ее «Запискам», Дашкова отдавала приказы непосредственно только Орловым, а не сторонникам, совершенно забывшим в день переворота о своем «руководителе». Верно, по нашему мнению, писал С.М. Соловьев: «Дашкова постоянно употребляет слово заговор, но из ее рассказа прямо выходит, что заговора не было, а был один разговор» (Соловьев. XIII. С. 84).

Из сказанного становится понятным, почему в разговорах с Дидро Дашкова дважды и весьма резко отзывалась о своих сподвижниках. Первый раз Екатерина Романовна сказала, что они «даже не стоили названия заговорщиков», а второй раз Дашкова разразилась целой гневной речью. «Дурно расположенные люди, – было последним ее замечанием (говорит Дидро. – О. И.), – если б и одобряли ваши планы, постараются уронить их, единственно потому, чтоб не дать вам случая воспользоваться честью их начинания. Я часто оскорбляла своих друзей ревностью, с которой старалась помочь им, и некоторые предприятия не удались потому, что я слишком горячо принималась за них. Холодные и мелкие душонки обижались моим энтузиазмом, которого они не понимали. Одни отступят от вас из трусости, другие по лености и нерасположению и дело проиграно» (ГИ. 376–377, 380).

Знала бы Е.Р. Дашкова, что поведал Н.И. Панин своему приятелю барону Ассебургу о перевороте, Панин, которого она называла «холодным и ленивым». Согласно этому рассказу, именно Никита Иванович завербовал Разумовского и Волконского, отправил в Петергоф к Екатерине наемную карету в шесть лошадей (чем особенно гордилась Екатерина Романовна и что, по ее словам, Панин назвал напрасной предусмотрительностью [67]), что он ускорил дело переворота (Дашкова с гордостью пишет: «Мне пришлось ускорить развязку и вызвать императрицу в Петербург» [63]), что он – Панин отдавал команды Алексею Орлову, что Екатерина, прибыв в столицу, проследовала по пути, «начертанному для нее Паниным» (Дашкова же утверждает, что она в разговоре с А.Г. Орловым наметила путь следования императрице: сначала в Измайловский полк [68]). Панин только косвенно подтверждает, что Дашкова знала о готовящемся перевороте: когда «павший духом» А. Орлов прибыл к Екатерине Романовне, то та приказала ему немедленно ехать к Екатерине

.

Екатерина II и Орловы победили. Н.И. Панин до самой смерти не мог простить того, что его провели в ходе переворота: он отдавал приказы Орловым, которые дурачили умнейшего Никиту Ивановича, а вместе с ним и Екатерину Романовну, двигаясь к своей цели.

Что же осталось делать Дашковой, не только оттесненной от Екатерины Орловыми, но и лишенной славы организатора революции? Екатерина Романовна попыталась сделать некоторые шаги для возвращения близости к императрице. Быстро поняв, что это невозможно, Дашкова решила сосредоточиться на сохранении славы главного организатора переворота. Вполне вероятно, что письмо к Г. Кейзерлингу было первым таким шагом, а попытка, столь возмутившая Екатерину II, через И.И. Шувалова рассказать свою версию событий Вольтеру, то есть всей Европе – другим. Вероятно, с той же целью она снабжала информацией Рюльера, а потом вела разговоры о революции 1762 года с Дидро. Последним шагом в этой пропагандистской кампании стали ее «Записки»[66 - Сама Дашкова писала: «Я должна напомнить моим читателям, что этим запискам суждено явиться в свет после моей смерти; поэтому было бы несправедливо обвинять меня в тщеславии…» (ЗД. 1990. С. 120).].

Мужество или трусость

Однако, не довольствуясь своим возвеличиванием или почувствовав, что оно не приносит должного результата, Екатерина Романовна решила поставить под сомнение роль в перевороте основных его организаторов и исполнителей: Екатерины и Орловых. Унижать публично Екатерину II было делом опасным и нелогичным (ради кого тогда Дашкова «совершала переворот» и кому «дала власть»?). Поэтому она постоянно говорит о любви к Екатерине. Всю же свою ненависть Дашкова изливает на братьев Орловых, верных союзников императрицы.

В перевороте княгиня отводит Орловым только исполнительскую роль (вспомните ее приказы братьям Орловым после ареста Пассека). Неизвестно, насколько соответствовала истине находящаяся в «Записках» сцена представления Дашковой только что возвращенному из ссылки графу Бестужеву. Екатерина якобы сказала: «Это княгиня Дашкова! Можно ли было представить, что короной я буду обязана юной дочери Романа Воронцова?» Дашкова замечает, что эти слова «Орловы, если бы это было возможно, охотно бы заглушили» (77–78). Однако очень вероятно, что в своем самолюбовании Екатерина Романовна пропустила насмешливый характер сказанного императрицей, поскольку Екатерина II на самом деле так не думала.

Однако вернемся к «первой встрече» А.Г. Орлова и Е.Р. Дашковой. Отдав распоряжения Алексею Григорьевичу о мобилизации основных заговорщиков, княгиня послала его к Екатерине и просила передать ей, что «нужно спешить, опасно потерять каждую минуту». Орлову же Дашкова сказала, что не пишет к Екатерине, дабы его не задерживать. По-видимому, для того, чтобы Екатерина поверила, княгиня просила Алексея Григорьевича сообщить ей, что их беседа происходила на улице (68). Но скорее всего, Дашкова не написала записки потому, что боялась неудачи заговора. Тогда бы этот документ стал ей смертельным приговором.

Рюльеру стала известна совершенно другая версия описываемых событий. Он утверждает, что Дашкова все-таки написала записку к Екатерине – «Приезжайте, государыня, время дорого», – и отдала ее А.Г. Орлову, которую тот якобы утаил, «думая присвоить в пользу своей фамилии честь революции». Сказав это, Орлов, якобы «не дождавшись ответа, оставил ее, вышел и исчез»

. Не вызывает сомнения, кому выгодна была эта басня и из каких кругов она исходила; ясны и причины, по которым она появилась.

Последние слова, обращенные Дашковой к А.Г. Орлову, якобы были: «Возможно, этой ночью я выеду ей навстречу» (68). Это возможно порождает массу вопросов. Встреча и провозглашение Екатерины императрицей должно было стать вершиной всего дела, к которому так много труда, согласно «Запискам», будто бы приложила Дашкова. Она и сама, рассказывая о приезде Г. Орлова с известием об аресте Пассека, пишет: «Отчетливо осознав, что настал решительный миг, что надо действовать и нельзя терять времени на уговоры Панина…» (67). Но она говорит Алексею Орлову: возможно.

Может быть, у нее уже был какой-то дополнительный план действий, причем не менее важных: посещение гвардейских полков с целью подготовки их к провозглашению подруги императрицей, визиты к «завербованным» вельможам (например, К.Г. Разумовскому, М.Н. Волконскому и др.). Но об этом, мотивируя свое «возможно», Дашкова должна была сказать Орлову, который передал бы эту важную информацию Екатерине. Однако неопределенное «возможно» повисало в воздухе с очень неприятным для Екатерины Романовны подозрением в трусости.