Не погибнет со мной

–– Ничего, Кибальчич, не переживайте. Скоро народ снимет камень с вашей благородной души. Грядет черный передел!

В таком вот виде – барчука, дармоеда и захребетника – выглядел он в глазах ЭнТэ.

На другой день собрались к Григорию Иващенко, на конюшню. В этот раз решили сперва заинтересовать книжкой, почитать, а уж потом оставить.

Получилось удачно, кроме Иващенко в конюшне оказались Володька и Еремей Стефанюки – все из той же многолюдной семьи. Иващенко был озадачен, показывал лошадей, стойла, упряжь, что аккуратно висела на стенах, и беспокойно поглядывал раз за разом: чего приволоклись панычи? Стефанюки, сидя на хомутах, тоже взирали с любопытством – не столь на панычей, сколь на Иващенко, что ходуном ходил от старательности и рвения.

Тут-то и предложил ЭнТэ почитать им сказку. Хотите? Еще как хотим, – был ответ.

– Сказку читай да на ус мотай, – значительно произнес ЭнТэ эпиграф.

Кибальчич тоже снял со стены хомут, сел в стороне, чтоб видеть всех сразу. Необыкновенно бодрое выражение сияло в лицах, понятливое, толковое. Читал ЭнТэ хорошо, внятно, с тайной злостью, печалью, иронией. Мужики вздыхали, качали головами. И вдруг ЭнТэ прервал чтение.

– Понятно? – испытующе поглядел в лица.

– Понятно! – дружно закивали, отозвались хором,

– Похоже на вашу жизнь?

– Ясно, похоже. Все, как у нас.

– Ну, а дальше читайте сами, – сказал ЭнТэ. – Книжку мы вам оставим. Что непонятно, объясним.

– Почитаем, – отозвались Стефанюки. – Гришка у нас грамотный.

С тем же недоумением и проводили, с каким встретили.

– Вот так надо говорить с народом, – назидательно произнес ЭнТэ.

Кибальчич не ответил. Одно знал: ни слова из сказки не слышали мужики. Только об одном думали во время чтения: чего пришли?

Еще грамотен был второй денщик брата Емельян Беспальченко, повар. Но, поглядев на него, настороженного, запаренного, решили книжку ему не давать – этот читать не станет: сыт и на сегодняшний день хорошо устроен. Больше грамотных не было, оставалось ждать, какое движение произведет «Сказка» в душах.

Тем временем решили продолжить знакомства.

Побывали у учителя Трусевича, у второго землевладельца Жорницы господина Артамонова – человека чрезвычайно гостеприимного, но, видно, скорбного умом, постоянно вскрикивал, наполняя рюмки наливкой: «Господа студенты, образование это – все!», у священника Олтаржевского. Все, истомленные деревенской скукой, принимали охотно, не задерживаясь возвращали визиты, и только отец Наркисс вдруг усомнился в том, что ЭнТэ тот, за кого себя выдает, а успокоился лишь когда увидел студенческий билет на имя Николая Тютчева. Очень сомневался в том и Кибальчич, однако не устраивать же допрос гостю? Ну, а что касается билета… За пять-шесть рублей можно приобрести паспорт и купца третьей гильдии, и потомственного дворянина.

Нет, никто не заинтересовал ЭнТэ. Напротив, все вызывали насмешки и раздражение.

От учителя узнали о крестьянине Семене Пасько – непременном участнике всех волостных сходов, который хотел с с а д и т ь с должности волостного старшину Чумачевича за утайку пяти рублей из суммы, пожертвованной миром на народное училище. Было произведено следствие, утайка не подтвердилась, и за навет Пасько по приговору волостного суда получил пятнадцать розог, однако не сдался, продолжал бунтовать. Причина войны крылась, конечно, в другом: старшина отнял у Пасько несколько соток земли. История эта чрезвычайно возбудила ЭнТэ, решено было посетить первый же волостной сход, которые устраивались раз в неделю, по четвергам, и отыскать Пасько.

Оказался он маленьким бородатым мужичком лет за пятьдесят, нервным и словоохотливым. Едва успев познакомиться с господами, начал рассказ о куске земли, отнятом Чумачевичем, пяти рублях и пятнадцати розгах. Говорил громко, бурно, стараясь привлечь к себе общее внимание, и никаких иных вопросов не слышал, как глухарь. Ничего он не хотел, кроме как получить назад свою землю, присудить те же пятнадцать розог старшине и ссадить его, наконец, с должности…

Разочарованные, простились с ним.

Спустя несколько дней увидели снова Василия Притулу. «Прочитал?» – «Что?» – удивился тот. – «Сказку!» – «А-а», – вспомнил, заулыбался. Нет, не прочитал. Пришел к нему малец Михайлы Буйстрименко, десять годков байстрюку, а грамотен, как волостной писарь Паламарь, – взял почитать. Три дня подержал и вернул: неинтересно. Ну, а чего ему, Притуле, если неинтересно, читать?

Не прочитал «Сказку» и Григорий Иващенко. Этот якобы положил на полку в конюшне, а через день хватился – нет ее. Наверно, кто из Стефанюков спер. «Может, дать еще книжку?» – «Не, не надо. Все одно сопрут, такой народ».

Больше «Сказку» никому не предлагали. «И за этих тупых животных я должен отдать жизнь», – загадочно произнес ЭнТэ.

Cкоро Кибальчич понял, что мешанина в голове ЭнТэ из новых теорий необыкновенная. С одной стороны, по скрытности, презрению к образованию ЭнТэ напоминал «троглодитов», прославившихся в Петербурге год-два назад, с другой – повторял известное рассуждение Лаврова: кто строит историю? Одинокие борющиеся личности. Вокруг личностей образуются партии… С третьей, выделял учение Петра Ткачева с его проповедью заговоров и террора. По душе ему был и анархизм Бакунина, особо такие заявления, как «…надо войти в союз со всеми ворами и разбойниками русской земли». Ну, а потом, после победы, их, воров и разбойников, перерезать.

– Но как же п-презирать образование, – возражал Кибальчич,– если сам Лавров – профессор, Бакунин – философ, Петр Никитич Ткачев – писатель?

ЭнТэ кисло усмехался.

– Это и помешало им оставить в истории настоящий след. Образование рождает сомнения, а сегодня сомнения – смерть. Интеллигенция не способна поднять народ. России нужен Пугачев, Разин. А поскольку их нет, мы, недоучившиеся, должны все взять на себя.

– Что же вы предлагаете?

– Всероссийскую организацию молодежи. В один условленный день по всей России уничтожить всех, кто стоит у власти. Что не может быть излечено лекарствами, то излечивается железом. Чего не может излечить железо, то излечивает огонь. Знаете это, Кибальчич?

– Однако он же, Гиппократ, учил, что лечить надо не болезнь, а больного. Может, прав Лавров и надо сперва просветить народ?

– Поздно просвещать, Кибальчич. Еще немного, и мы станем нацией рабов. Наше устройство – наследие монголов, Россию надо перевернуть.

– Не слишком ли много к-крови будет на таком пути?

– А это уж зависит откуда глядеть, и чью кровь считать главной: двух-трех тысяч чиновников, или народа – восемьдесят миллионов человек.

– Какое же вы предполагаете г-государство?

– Никакого. Посмотрите, как устраивался народ на Дону, Яике, Кубани, в раскольничьих скитах…

Ни к какому общему мнению не приходили. Напротив, все злее становился ЭнТэ, непримиримее.

А несколько дней спустя им довелось стать очевидцами события, которое обоих ввергло в уныние. Это потом, позже, вспоминали, что уже с вечера в Жорнице началось волнение: толпились мужики у трактира, несли домой штоф, полштофа – без обычных в этом случае праздных разговоров и прибауток, молчаливо, спешно. Что рыли ямы, закапывали сбрую, глиняную посуду, мешки с жалким скарбом – на задах, где-либо за уборной, сарайчиком. Все прояснилось наутро, когда послышались вопли.

Выбежали на деревню и увидели толпу возле дома Герасима Дониковского, станового пристава, сотского, двух десятских – одного с долбней, другого с ведром разведенной сажи. Тут-то они, десятские, и взялись за дело: один крушил печь, другой мазал сажей стены. Выли бабы и дети, а сам Герасим, как посторонний заглядывал в окно.

То была процедура взимания недоимок.

Расправившись с печкой, десятские вышли – потные, в саже и кирпичной пыли, пристав заглянул в бумагу, объявил другую фамилию, и вся толпа двинулась к следующему дому – одному из Стефанюков.

ЭнТэ и Кибальчич стояли в стороне и так же, как все мужики, прятали глаза.

Когда десятские начали крушить добро Еремея, молча отправились домой.

– Кибальчич, – спросил в тот вечер ЭнТэ, – как вы вообще относитесь к крестьянам?

Был он непривычно тих, даже печален. Лежал на постели, закинув мощные руки за голову, глядел в потолок.

– Заблуждаться не склонен. Они ничем не лучше нас. Несчастнее – другой вопрос.

– Это не так, Кибальчич. Они – хуже. Бараны и овцы, поставляющие шерсть и мясо. И они – счастливее. Обратили внимание на Герасима? Он счастлив, что не раскатали по бревну хату. Стефанюк успел закопать горшки в яму – счастлив вдвойне. А те, кто уплатил недоимку? Они ликуют. А Семен Пасько? Ему бы только отодрать розгами старшину… Всех ненавижу. Стыдно жить в этой стране.

Резко повернулся, засунул голову под подушку. То была их самая согласительная минута.