Не погибнет со мной

***

В конце июля брат Степан сообщил, что намерен приехать в Жорницу.

Вдвойне закипела работа в имении. Мария, исхудавшая, дочерна загоревшая, похорошела в два дня. Ходила по огромной усадьбе, оценивая, приглядываясь: все ли понравится любимому мужу? А еще сняла плотников с новой конюшни, послала на строительство баньки. Снова появилась улыбка на ее лице и даже к ЭнТэ стала относиться терпимее.

Последние дни она не выходила к обеду, а по вечерам примеряла платья, выстраивала прически и даже напевала в своей светлице, чего они еще не слышали от нее. «Как она, однако, влюблена в своего супруга, – посмеивался ЭнТэ. – Даже похорошела. Не иначе, как умывается молоком».

Кибальчич молчал. Они уже не могли, как прежде, связно говорить и лишь возражали один другому да читали подолгу, не обсуждая прочитанное. То, что ЭнТэ чужд ему, стало ясно в первые же дни. Самое лучшее было бы – объясниться, а еще лучше – расстаться. Но одна мысль о неминуемом обоюдном унижении вызывала отвращение и тоску. Уж лучше смириться и перетерпеть.

Он тоже был рад приезду брата.

Степану шел четырнадцатый год, когда родился Николка. Он учился в той же Новгород-Северской гимназии, и перед каждыми вакациями отец запрягал Лохматку, низкорослую лошаденку со сказочно буйной гривой, ехал за сыном. Дорога не ближняя, больше полусотни верст от Коропа, и возвращались они на следующий день, к вечеру. Встречали их в Закоропье, Катя, Оля, Федор, Тетяна неслись с воплями к брату, а он – мимо всех – к нему, младшему, отставшему, копошащемуся в снегу или грязи. Помнилось, как приезжал Степан на похороны матери, вел за телегой с гробом, больно сжимая руку, и не давал освободить занемевшую ладонь. А еще запомнились неясные споры в доме, когда Степан приезжал уже из Петербурга, из Медико-хирургической академии. Стал он высокий, крепкогрудый, с сильным голосом. Гремел: «Нет службы более угодной Богу, чем докторская!» Очень нравилось, как он это произносил. И, выбежав во двор, Николка изумлял приятелей, выкрикивая раз за разом: «Нет службы более угодной!» На вторую половину фразы не хватало дыхания.

Он родился слабым, болезненным и – чем ему еще заниматься в жизни, как не служить Богу, – вопрошал отец, – приславшему его в этот мир, и людям, его принявшим? Именно он, Николка, должен унаследовать семейную традицию, стать священником. Ну, а брат считал, что Николка должен, как и он, стать доктором. Самое время думать, поскольку решался вопрос, куда идти: в гимназию или духовное училище?

После смерти матери он жил с дедом Максимом в Мезени Кролевецкого уезда, откуда его и забирали на время вакаций Степана. Дед тоже считал – надо в гимназию.

Странный был человек, особенный. Тоже когда-то получил духовное образование, однако не захотел стать священником, а вступил в труппу бродячих артистов, что остановились однажды в Мезени. Впрочем, не так легко поменять жизнь: родня вынудила его оставить театр. Вернулся, устроился псаломщиком, позже – учителем закона божьего в церковноприходской школе… Но опять дала знать о себе старая страсть: поставил с крестьянами «Наталку-Полтавку», а в результате по распоряжению архиерея был отстранен от учительства и сослан для исправления пустого нрава на черные работы в Елецкий монастырь… Когда Николай поступил в гимназию и отец отказал в помощи, дед Максим прислал пять рублей и коротенькое письмецо: «В театр после гимназии, внучек, в театр!» – то оказалась последняя весточка от него.

Степан – к тому времени уже военный врач, штабс-капитан, тоже присылал по пять-десять рублей: «Держись, Николка, я тебе помогу». А когда Николка поступил в институт путей сообщения, прилетел в Петербург: что ты сделал? Зачем тебе этот институт? Летом приехал в Короп, где Николай отдыхал на вакациях, неделю твердил с утра до вечера: переходи в академию.

Убедил.

Теперь – не было человека роднее. Вместе с Марией гадали, в какой день и пору приедет он.

Баньку срубили и подняли за пять дней. Протопили для пробы – дух оказался cyxoй, крепкий, однако мыться Мария никому не позволила: любимый муж должен обновить ее с горячо любимой женой. Тропинку от баньки к светлице выложила камнями, засыпала желтым речным песком. «Чтобы мягко было нести себя на долгожданное ложе», – посмеивался ЭнТэ.

«Очень хочу поглядеть на вашего братца», – непримиримая ирония звучала в каждом слове.

И, наконец, брат приехал.

И все было так, как предрекал ЭнТэ. Радостная встреча жены с мужем, сыновей с родителем, денщиков и поденных рабочих с хозяином, роскошный ужин, банька и нежная супруга на мужественных руках.

– Что я вам говорил? – торжествовал ЭнТэ, не отходивший от окна с видом на сад и баньку.

– П-прекратите! – заикаясь больше обыкновенного, ответил Кибальчич, вспыхивая пятнами самому себе неясного унижения и стыда. – Это е-естественно и… п-прекрасно!

– Прекрасно? – смеялся ЭнТэ. – Воистину. Если не считать, что счастливую встречу и ночные наслаждения обеспечивают полсотни крестьян – слава Богу, не крепостных. А если бы?.. Вот было бы славно!

Вечером, в день приезда брата, ЭнТэ не пожелал спуститься знакомиться, а на следующий день не нашел того легкого завтрака – яйцо в смятку, стакан молока, что Мария приказывала оставлять ему. К обеду он не вышел в столовую, сославшись на отсутствие аппетита, а когда явился к ужину, не нашел своего прибора.

– Я решил, что вы и к ужину не придете, – сказал Степан. – Емельян, подай прибор господину студенту.

Первым движением ЭнТэ было покинуть столовую комнату. Но, как известно, голод не тетка, пирожок не поднесет, – остался.

– Извините, – сказал он. – Никак не думал, что у вас и в имении порядки, как в батальоне.

– В батальоне порядки хорошие, – мирно отозвался Степан.

Настроен Степан был весело, громко говорил с Марией о строительстве флигеля, о ценах за косьбу здесь и в Малом Немирове и нимало не обращал внимания на ЭнТэ. Однако, когда выголодавшийся гость в одну минуту проглотил жаркое, тотчас поинтересовался:

– Добавки желаете?

– Покорно благодарю, – ответил тот. Поднялся, ернически перекрестился на красный угол, раскланялся на четыре стороны. – Дай бог здоровья и вам, и супруге вашей и деткам вашим, и скотинке вашей.

Пошел к выходу.

Степан с интересом глядел ему вслед,

– Николка, – спросил, когда дверь за ЭнТэ закрылась, – он что, твой приятель, нездоров? Скажи ему, чтобы вел себя по-человечески.

Кибальчич чувствовал себя униженным и виноватым. Не следовало так легкомысленно приглашать в Жорницу ЭнТэ. Надо было в первые же дни призвать его к сдержанности.

Идти в комнату не хотелось, и он вышел во двор, в сад и – к реке, подальше и от брата, и от приятеля. Впрочем, было ясно, что разговора с тем и другим не миновать. Не таков брат, чтобы пропустить фронду ЭнТэ, и не таков ЭнТэ, чтобы принять унижение.

Две девочки-крестьянки полоскали белье на мостках, оглядывались на него, пересмеивались, привлекая к себе внимание. Одна из них, Глаша, была хорошенькая, бойкая. Слишком часто, чтобы ошибиться, попадалась ему у дома. «Барин, – сказала несколько дней назад. – А я вашу сказку читала». – «Ты умеешь читать, Глаша?» – «Умею, печатное». – «Ну и что же ты поняла?» – «А ничего!» – рассмеялась, исчезла.

Вот и сейчас, водрузив корзину белья на узкое плечико, прошла очень близко, стрельнула быстрыми глазками. Остановилась в пяти шагах, будто ожидая подругу, а на самом деле показывая себя – легкую, стройную.

– Понимаю, что вас здесь держит, – сказал ЭнТэ, увидев ее.

Вторая девушка тоже была хороша. И так славно они удалялись бок о бок, постепенно растворяясь в тумане.

– Вы бы женились на ней?

– А вы?

– Нет, – вздохнул он. – У меня иная судьба, Кибальчич. Вы ни о чем не догадываетесь?..

Догадывался, но не верил. Вошли в моду в Петербурге недомолвки, оговорки, значительность. Хотя, кто знает… Может быть, он, Кибальчич, один из немногих, кто остался в стороне. Ясно одно: какие-то события назревали.

– Я бы на вашем месте женился, – продолжал ЭнТэ. – Станете врачом, купите себе поместье, а она нарожает вам полный двор кибальчат – мал мала меньше. Со временем она станет роскошной женщиной. Господи, как вы будете наслаждаться!

Кибальчич улыбнулся: удел, быть может, не самый славный, но привлекательный. Он научил бы ее читать не только «печатное», и она стала бы ему настоящей подругой. Разве плохо?.. И кто скажет, как надо жить? Возможно, это наиболее достойный путь и способ.

Он тоже искал встреч с ней.

В имение вернулся в потемках. ЭнТэ лежал на постели в темноте, изменив своей привычке читать заполночь. В молчании провели несколько минут.

– Послушайте, Кибальчич! – вдруг громко сказал ЭнТэ. – Добудьте для меня несколько рублей, и я оставлю вас. Живите, как хотите.

– Я попытаюсь, – ответил он.

Окно мансарды было раскрыто, клубился туман над садом, и в тумане послышался смех Марии – благодарный, счастливый.

– Развлекает помещик свою супругу, – сказал ЭнТэ. – Щекочет он ее, что ли?

И опять Кибальчич не смог пресечь его, лишь только закрыл окно. Накрылся одеялом с головой.