Разбегающиеся миры, или Вселенская толкотня локтями

Он силой навёл лицо пленника на себя, приставил к его левому

глазу ствол и, трясясь в изнеможении и брызжа слюной, почти попросил:

– Скажи, что веришь мне, и я тебя отпущу! Век свободы не видать, отпущу!

– Врё-ё-ёшь! – зациклившись, отрицательно мотал головой Заковыкин.

– Скажи, что веришь, и я тебя отпущу! Папой-мамой клянусь, отпущу!

– Не-е-е! – мотал головой настырный Заковыкин.

– Дак что тогда там, полудурок? Гля-ка, там же всё в натуре, в натуре! – сдуваясь, подобно лопнувшему пузырю, шипел Вован, тыча стволом в направлении монитора.

– Там?…Эта…Дипфейк[18 - Дипфейк – монтаж и управление контентом посредством искусственного интеллекта.]…Подстава…, – на последнем дыхании выдал Тихон.

– Па-а-а-дла! – завопил бандит.

И мучитель снова пнул Заковыкина по раненой ноге, выбив себе большой палец. Вован аж запрыгал от боли, а увидев, что упрямец потерял сознание, наказал Шранку:

– Мне это…Мне щас надо одно палево разрулить…Я пригашусь до понедельника…А ты этого сучёнка чтоб метелил по-чёрному по пять раз на дню! Навешай ему хрюнделей от и до! Приеду – проверю…

3

Шранк добросовестно исполнял порученное. Два раза в день он приводил Тихона в пыточную. Там гигант «приторачивал» пленного к стене, начинал вышагивать перед ним туда-сюда и нудно, заученно долдоня, предлагал ему «заложить Листрата». «Идеологическая прелюдия» неизменно заканчивалась хлёстким, со свистом, кистевым ударом наотмашь по носу Заковыкина.

Студент, прекрасно изучивший эту манеру Шранка, ждал коварного удара, и всё же, несмотря на собранность, постоянно зевал «стартовый момент». Надо отдать должное заплечных дел мастеру, знавшему своё дело: Шранк великолепно вуалировал намерения, а удар наотмашь «неглядя» наносил так, что попадал точно по кончику носа – не больше и не меньше. Оказалось, что это очень болезненная телесная точка, во-первых, и аккумулятор кровеносных сосудов, во-вторых.

Свой коронный удар Шранк называл «мазня хлыстом». От «мазни хлыстом» кровь у Заковыкина начинала хлестать во все стороны, а кончик носа чудовищно распухал. Из-за систематических побоев нос у парнишки постепенно превратился в настоящий «шнобель», которому позавидовал бы «его крестник» – уголовник Шнобель.

«Разыграв увертюру», верзила переходил к «методичной лупцовке». «Слышь ты, груша боксёрская, ща я тебя буду окучивать квадратно-гнездовым способом», – сообщал он «спарринг-партнёру» таким тоном, словно это был с детства любимый Тишкин метод, и, услышав про него, парнишка обязан был заплакать от избытка радостных чувств. Сделав предупреждение, Шранк начинал бить Заковыкина не спеша, «с чувством, с толком, с расстановкой».

Устав, заплечных дел мастер брал перерыв. Он подставлял табурет под «боксёрскую грушу», сам же садился к столу, пил чай и читал газету. Тихон заметил, что Шранк читал исключительно «Советский спорт». Тогда в минуты совместных перекуров он стал рассказывать своему мучителю, что с первого класса болеет за ЦСКА и с этого же возраста играет в хоккей. А когда Заковыкин, отлично знавший историю футбола и хоккея, был в ударе и рассказывал верзиле про Льва Яшина и Альберта Шестернёва, про Григория Федотова и Всеволода Боброва, про Анатолия Фирсова и Валерия Харламова, про Анатолия Тарасова и Бориса Аркадьева, тайм-ауты существенно удлинялись. Соответственно и заковыкинские «сказки» максимально растягивались.

Восстановившись, «Гитлерович» педантично промокал платочком пот на лбу, устало потягивался и вставал, приговаривая: «И вечный бой, покой нам только снится…» И возобновлял «набившее оскомину» занятие. «Квадратно-гнездовой способ» приносил должные плоды: повреждения у зиндановской «Шахерезады» красовались везде – с головы до ног, спереди и сзади, с левого бока и с правого…

Вскоре Заковыкин представлял собой живое воплощение

мозаичного абстракционизма: некогда свежие кровоподтёки «выцветали», превращаясь в синяки, а затем – в бланши цвета недозрелой сливы. Недавние же повреждения ярко сияли пурпуром. Оттого голый Тихон являл собой сплошное багрово-сине-жёлто-зелёное пятно.

Как-то раз в зиндан на минуту заскочил Вован Палач. И даже он, повидавший за свою криминальную карьеру всякое, был поражён «шедевром», сотворённым Шранком в жанре «ню». Разноцветный Заковыкин (с «разбарабаненной сопаткой», с глазами в узких щёлочках, с чудовищно распухшими ушами) являл собой настолько жалкое и полуфантастическое зрелище, что аж и Змея передёрнуло.

– Слышь, Твёрдый Шанкр, – впервые в жизни решил посоветоваться главный экс. – Может, ну его нафиг! Может, просто мочкануть студентика, да и дело с концом?

– Вован, дай мне его ещё на пару дней, – попросил верзила.

– Так ведь молчит, как партизан.

– Я из него всю душу вытрясу!

– Да ты, Фриц, понтовый кореш! – расчувствовался главарь. – С тобой дерьмо хорошо хавать – ты прям из хавальника выхватываешь.

– Стараемся, – прочавкал Шранк.

– Если что, – обнадёжил его Вован, – через неделю у меня юбилей: ровно двадцатник, как я родную бабку зарубил. Вот тады я и попраздную – сам всю презервацию сперматозоидов мочкану.

И Пакостин уехал из зиндана довольный и преисполненный уважения к трудам «понтового кореша».

При всём при том, Шранк был странный субъект. Так, он регулярно обрабатывал у Заковыкина рану на бедре, и та быстро заживала. Два раза в день он водил Тихона принимать прохладный душ. Незаметно подкармливал его. Зато на усмешки Шнобеля, Сипатого и других бандитов по поводу «возни с сынком», он серьёзно отвечал, что из мёртвого военную тайну не вышибешь, а Вовану студент нужен живой и «свой в доску».

Наедине же с уральцем верзила неизменно подчёркивал, что

здоровье – это когда болит каждый день, но каждый раз в другом месте. Парнишка вначале на этот афоризм лишь грустно усмехался, однако потом действительно подметил, что ушибы и ссадины у него ноют поочерёдно. А внутренности – сердце, почки, печень, лёгкие – как будто в норме. Само собой, в той норме, насколько данное выражение вообще применимо к такому заведению, как зиндан.

На войне, как известно, мелочами вроде насморка, ангины, поноса вообще не болеют. Не болеют, разумеется, настоящие воины. Вот и Тишка держался стойко: «Подумаешь, хрюнделей навесили. Превозмогём!»

А однажды Шранк и вовсе повёл себя непонятно. По окончании очередной экзекуции он, для отвода глаз вталкивая студента взашей в камеру, шепнул ему:

– Если вызовут в пыточную, а я вдруг вякну про Освенцим, будь готов ко всему…

Глава шестая

1

.

Полковнику Топтыжному из Перми поступил «груз особого назначения». Вчера нежданно-негаданно по шифрованному каналу с Иваном Сергеевичем вышли на связь из краевого управления КГБ и известили об объявившемся Листратове, который самолично запросился к нему на аудиенцию. И вот сегодня «груз-400» в виде агента Глюка прибыл «на конечную станцию», то бишь в чекистскую цитадель на Лубянской площади.

– Ну что, Глюк, явка с повинной? – спросил его полковник, когда Листратова завели в кабинет.

– Явка с повинной, – покаянно вздохнул тот.

– Выкладываем всё без утайки?

– Угу. Без утайки.

– Слушаю тебя, Жора, – сказал чекист, беря протокол и нажимая на тумблер диктофона.

И агент приступил к исповеди. Он действительно выложил всю подноготную: и про сотрудничество со «скунсами», и про аппаратуру, и про Милену. Внешне Иван Сергеевич поглощал информацию сосредоточенно и ровно. Меж тем, в мозгу у него эпизодически вспыхивало что-то наподобие протуберанцев, особенно в той части изложения, когда зазвучали предложения про резонатор, а также о Бобе Сноу.

– Кроме изобретений Сноу у тебя ничего не пытался выудить? – как бы мимоходом осведомился полковник, когда Глюк замолчал.

– Пытался, – с готовностью подтвердил тот. – В мае этого года на международной научной конференции в Доме учёных я общался с отцом Милены Кузовлёвым Андреем Ивановичем. Мы беседовали как …м-м-м…два близких человека. Это случайно увидел Сноу. Боб понял, что между нами особые отношения. И сразу же, выгадав момент, американец завёл речь о Кузовлёве и об объекте «Ост». Чего уж душой кривить, я был повязан, а потому, для отвода глаз, посулил кой-чего разнюхать. Но я ж не маленький: отличаю продажу технологических секретов невоенной тематики от прямой измены Родине. Это и ускорило мой побег. А на Западе я бы соврал, что вынужден был срочно свалить из России, так как меня раскрыли вы, Иван Сергеевич. Посему, клянусь: по «Осту» я ни грамма не слил – нечего сливать было.

Уточнив у Листратова ещё некоторые детали, Топтыжный резюмировал про себя, что на сей момент, пожалуй, он выжал из агента максимум возможного. Дальнейшее требовало проверки.

– Что ж, Жора, – раздумчиво проговорил оперативник, потирая лоб, – сам понимаешь, что твоё будущее напрямую зависит от того, как тебе удастся загладить вину перед державой.

– Моё будущее напрямую зависит от будущего Милены, – вежливо, но твёрдо поправил его тот. – И я у вас стопудово из-за неё. Ради неё я сделаю всё, что вы мне скажете. Прошу об одном: спасти её от бандитов. Христом-Богом молю, Иван Сергеевич!