Горькое логово

– Я не задумывался, почему главная планета созвездия так называется. «Дом». А почему, Гай?

– Отвяжись, – взмолился Гай. – Откуда я знаю! Надо хоть часа три поспать. Лезь давай и спи сразу! Переход – силы нужны!

Сташка послушался, разулся, содрал свитер и школьный галстук, полез на печку. Горячие кирпичи там были в несколько слоев застелены разноцветными старыми ватными одеялами, валялись подушки в наволочках с цветочками, и едва глянув на это, он почти уснул. Яська, кажется, уже спала – только косички торчали из-под одеяла. Сил хватило только на то, чтоб доползти до подушки и упасть. А потом стало темно, и, кажется, одеялом его укрыл уже Гай.

Под утро смутная тревога заползла в сон. Еле-еле, по какому-то скользкому склону он вылез из сна. Темно, тихо, только дыхание Гая рядом и в углу нежное, милое посапывание Яськи. Все хорошо, спокойно, тепло….И больше не удержаться наяву…

Злобный, чужой голос вдруг прошипел что-то. Сташка подскочил. Ни Гая рядом, ни Яськи! И светло. Пахнет какой-то отравой… Пестрые пустые одеяла. На четвереньках он подобрался к краю: из комнаты какой-то человек выносил спящую Яську – только золотой невидимый след растаял, и зеленый краешек платья мелькнул в распахнутых крашеных дверках. А другой, посреди комнаты, громадный и тощий как Кощей, жуткий, шипел вслед тому, кто уносил Яську. Сквозь занавески безучастно слепило яркое солнце, на столе стояли вчерашние чашки, сверкала среди них фольга шоколадки – от равнодушия мира стало так страшно, что заболел живот. В какую-то ужасную гадость он вляпался. А Яську – куда ее унесли? Как спасать? Это вот уж точно не сказки…

Человек глянул на него – Сташка передернулся от его ледяного прозрачного взгляда, который вдруг стал по-человечески изумленным, живым. Взрослый растерянно посмотрел на аэрозольный баллончик в руке, очнулся, быстро сунул его в карман, что-то скомандовал в двери и прыгнул к печке. Сташка врезал ему по морде подушкой. Тот глухо выругался, и в комнату вломился еще кто-то. Стало тесно, Сташка изо всех сил швырнул еще подушку. Потом начал пинаться, но что толку, если босиком – кошмарная лапа тут же ухватила его за лодыжку и легко подтащила к краю. Свободной пяткой он успел влепить в рявкнувшее и щетинистое, но тут еще одни железные лапы ухватили его за бока и сволокли вниз. По пути он укусил чье-то запястье, выдрал два клока жестких волос и расцарапал твердую шею, ни на секунду не переставая выкручиваться. Внизу тоже пинался, извивался и кусался, пока его с головой не замотали туго в толстое одеяло. Тогда он, задыхаясь, беззвучно заскулил, но вдруг осознал, что никто ни разу его не ударил, хотя им проще всего было разочек стукнуть его по башке одним из железных кулаков и не мучиться с одеялом. И что все они молчат. И теперь его волокут куда-то тоже довольно аккуратно и молчат – только тяжело дышат.

Он снова задергался, когда по босым ногам провело холодом, но тут вдруг его положили вниз – сквозь ужас, в безумии ему показалось, что в какие-то сучки и траву – и крепко прижали в несколько рук. Кто-то тяжело подбежал, шурша сухой травой, ловко выпутал из одеяла Сташкину руку, которую тут же перехватили жесткие пальцы и, как он ни визжал и ни бился, в венки на кулаке укололо едким и ледяным. Кулак онемел и разжался, вся рука отнялась, медленно и мягко перехватило саднящее от визга горло. Он заплакал, чувствуя, как тело превращается в холодный кисель. Его осторожно развернули, и у самых глаз – вялая трава, серенькая сухая веточка, а над этим – золотые и желтые листья больших деревьев, а еще выше – синее бездонное небо. Какие золотые листья, если уже снег, ноябрь, почти зима?

Глаза закрылись и он почти перестал быть, с бесконечной скоростью сжимаясь в мячик, в точку – но тут вдруг все главное в нем очнулось. Возмутилось, взвыло и яростно взорвалось, раскидав врагов в стороны. Он ликующе вскочил и помчался прочь по белому мху – быстро, быстро, еще быстрее! Что он и где он, Сташка не мог понять, и торопился лишь скорее убежать, улететь отсюда, и сознание заволакивало дурной темнотой. Потом он все-таки почему-то полетел, только что-то цеплялось за ноги и волосы. Наконец он врезался во что-то огромное, и тупой удар отозвался в нем ужасом и пустотой.

3. Старый знакомый Мост

Невыносимо болела голова. И холодно, и вообще все болит. И золотого зова в сердце больше нет. И ничего не понятно. Открыл глаза и долго не мог сообразить, что видит, и почему желтые листья, когда уже конец ноября – правда ведь? – зима, и должен быть снег. С пасмурного неба медленно слетел красный круглый листик. На лицо. Сташка сдул его с холодной щеки и наконец-то понял, что валяется на дне заросшего кустами оврага, странные звуки плещутся не в его дребезжащей голове, а рядом шепотом журчит ручеек. Помедлив, он пошевелил руками и ногами – нигде больнее не стало. Роняя с себя рыжие и красные невесомые листики, он перевернулся на живот, попил горькой коричневой воды из ручейка и медленно встал на четвереньки.

Что с ним случилось?

И что он помнит – электричка, гонец и фея Яська, потом этот ужас и безумие, и как он бежал – это все вправду? Если вправду, то как спасать Яську?

Не поднимаясь на ноги, он полез через кусты вверх из оврага. Все болело, башка кружилась до тошноты. И где-то ободрался он, белая рубашка в лохмотья… и не белая уже… Только крепкие школьные штаны целы, но промокли… и ноги босые саднит и щеку расцарапанную. Холодно. Из оврага он выполз уже на пузе, и долго лежал, пережидая тошноту. Может, зря он вылез, может, тут его ищут везде? Очень тихо вокруг. Пусто. Никого нет. Вообще никого. Не страшно. Правда, не видно ничего сквозь коротенькие колючие елки, и все шевелится и шуршит от опадающих листиков – но все равно, вокруг – ни души, он чувствовал. Перевернулся на спину – сверху, низко под небом, тоже все шевелится желто-рыжей чешуей веток и темно-зеленой хвоей, будто там в сизом воздухе ворочается кто-то невидимый, неторопливый и сердитый. Он набрался сил и сел, озираясь. Под опавшей листвой все пригорки и ложбинки покрывал желтоватый мох в пятнах жестких кустиков брусничника, над мелкими елками вокруг стояли тяжелые стволы огромных сосен. А из мха-то, ха, куда не глянь, торчали шоколадные шляпки боровичков. Сташка вздохнул. Есть хочется. Он встал и, переждав головокружение, зачем-то куда-то побрел, равнодушно выглядывая врагов и чудовищ за каждым деревом и на всякий случай уговаривая себя, что все это сон. Ему же вот этот самый лес сколько раз снился. Хотя во сне ведь не мерзнешь, и не качает, и так сверляще башка не болит. Ноги ободрал… Больно. По самому-то мху идти не колко, но то и дело в ссадины попадают сосновые иголки и корявые сучки. Надо не обращать внимания… Выбирая, куда ступить, он долго брел и старался идти прямо – куда только? К кому? А солнце за облаками, по солнцу ничего не поймешь, да и что понимать в этом невозможном лесу?

Он набрел на поваленную лесину, перешагнуть не смог и сел на нее, бездумно сощипнул крупные ягодки брусники и положил в рот. Потом еще и еще, и оказалось, что можно не плакать, и голова стала болеть меньше, и даже перестало тошнить. Выковырял сор из ссадин на ногах, закутал их в холодный влажный мох. Холодно… Еще поел брусники. Захотелось лечь, согреться и спать – даже мысли о холоде, врагах, зверях и змеях притупились, не пугали. Только больно из-за Яськи… Он-то удрал от этих мерзавцев, а она-то как же, крошечная? Трус он… Надо было драться… Спасать. Как теперь-то? Гай сможет ее защитить? Как вернуться туда? А куда – вернуться?

Лес… Пахнет всем своим лесным… Небо вверху… Лес этот – странный, как во сне, весь золотистый от осени и очень уж тихий. Ни птиц не слышно, ни ветра… Старый лес, знакомый… как он пахнет родным… Так, спокойно. Этот лес совершенно точно – не там, где они со своими уколами остались. И не там, где осталось прежнее. Это правда? Ой. Это как же случилось? Уже? Это наяву – лес родной, волшебный, такой свой? Или где? Да он раньше в этом детстве такого леса и не видывал… В «этом детстве»? А что, у него еще другое было? Тьфу. Это он башкой крепко ушибся… Болит.

Ну и что! Болит все, но шею-то не свернул в этом овраге. Может, его правда занесло наконец на ту сторону? Туда, куда он всю жизнь хотел? Он усмехнулся, вспомнив, как ему казалось, что он летит. В сказке, которую он придумал давным-давно, в бестолковом раннем детстве, звездочка тоже свалилась в овраг, а потом превратилась в лешего мальчика. Может, он тоже теперь леший? Лес-то, кажется, – тот самый. Настоящий. Тот, который всю жизнь снится. Который мог быть только в его настоящем мире. И это все наяву, по правде. Не снится. Он здесь. Там, куда хотел попасть. В настоящей, родной координатной системе. Дома. Это реальность, холодная и колючая, как елки. Кислая и вкусная, как брусника.

Здесь жить будет куда труднее. И Яськи нет. И замерз до слез, и время к вечеру. Как бы согреться?

Что теперь делать, куда идти? Тут в Лесу где-то был домик… Нет, шалаш сначала… Простой шалашик, из березовых стволиков и еловых лап, сложили его быстро, чтоб спать теплее… Так он развалился, еще когда… Когда что? Голова болит… Не вспомнить. Куда идти? На сосну залезть, чтоб оглядеться? Был такой опыт, да. Не вспомнить только, когда. Но ужасный. Сверху ничего не понять – все ветки загораживают. И слезал полчаса, вцепляясь в сучки и зажмуриваясь, чтоб не смотреть вниз. А потом попало. Нет уж.

Во все стороны этот лес был одинаковым, разноцветным и ярким от осеннего подлеска даже под хмурыми тучами. Желтые, красные, рыжие праздничные деревья. Темные аккуратные елочки. Пахнет грибной сыростью и тлеющей опавшей листвой – родной запах… Сон это или что? Вчера был снег. Сегодня опять ранняя осень. Вообще-то понятно, что чудо, к которому он всю жизнь рвался, с ним наконец-то стряслось. Вот новый мир – холодный, но какой-то чуткий – будто замер и смотрит на него. Вот лес из снов, но это совсем не похоже на сон. Это похоже… Похоже на дом. Во всяком случае, дом где-то поблизости. За рекой. Тут где-то должна быть река. И мост…

Надо перейти мост.

А то пока он ни там, ни тут… А в буфере между… Чем и чем? Прошлым и будущим? Ненастоящим и настоящим? Надо домой.

Он позволил себе поверить понятному чувству, очень отчетливому, узнаваемому – что перешагнул порог… И начнется все настоящее. Но куда идти – непонятно. И жутко болит голова, а до моста еще далеко… И скоро ночь. Так. Нечего трястись и плакать. Надо найти сухое, колюче шелковистое местечко под елкой, натаскать туда сухого мха с листиками, зарыться в эту кучу, согреться и поспать. Переночевать. А утром будет солнышко, и можно будет пойти, например, на юг, где должна быть река; да и голова, наверное, перестанет болеть… И вообще все прояснится. В двух шагах, в ложбинке, он облюбовал себе широкую елку, под нижними лапами которой было много места, и с сухих пригорков вокруг натаскал туда легкого желто-белого мха. Потом голова опять сильно заболела, он устал, посидел, объедая вокруг крупную темную бруснику, потом набрал еще мха под елку. Это занятие успокоило настолько, что захотелось спать. Согреться бы. Не дожидаясь темноты, он залез под елку, закопался в чуточку влажноватый мох и решил спать. И даже не заметил, как согрелся и уснул, – понял, что спит, когда лес незаметно укрыл туман, белый, волшебный.

Из тумана вышел такой же белый и волшебный огромный волк, чей зов он слышал всю жизнь. Как в его сказке, и он счастливо улыбнулся:

– Здравствуй!

В груди было горячо оттого, что сон хороший, родной: сам он леший Котька, и вот пришел волк, и что-нибудь наступит хорошее. Волк тоже улыбнулся, ничего не сказал. Лег и долго смотрел внимательными синими глазами, положив голову между лап. Сташка уснул нечаянно под этим синим взглядом. Но на нижнем этаже сна ничего не снилось, только туман сгущался, скрыл ближние елочки и бруснику… Выше над туманом плыла большая белая луна, и туман тоже стал лунным и немножко светился. Казалось, у этого островка с елкой, под которой он спит, туман размыл края, и вместе с елкой островок поднялся и тихонько поплыл сквозь светящиеся лунные волны. Он чувствовал, как качается вместе со своей кучей мха, от которой теперь почему-то так тепло. Почти жарко. Вдруг опять приснилось: несет его на мохнатой, переваливающейся теплой спине огромный медведь, потому и жарко, и пахнет зверем и лесом, и покачивает. Туман отстает бледными лентами, путает следы; сбоку идет вернувшийся белый волк, и рядом с ним – мальчик в знакомом капюшоне с кошачьими ушками – Котька? Но ведь Котька этот леший – он сам? Но так даже лучше…

Сташка замер от счастья, и вдруг понял, что это не сон. Перестал дышать, а волк глянул на него внимательно, опять улыбнулся и отстал. Исчез, как не бывало. Сташка приподнялся, оглядываясь, и тут же медведь покосился на него спокойным маленьким глазом, понюхал остатки тумана и, проворчав что-то, остановился. Котька подошел ближе, пожал плечами, и сказал каким-то уж очень знакомым голосом:

– Ну вот. Дальше он тебя не потащит, раз ты проснулся.

Сташка осторожненько сполз с медведя, погладил его по глубокому меху вздрагивающей ладонью – одно дело придумывать волшебных медведей и совсем другое – с ними рядом стоять. Медведь был огромный, полуседой, жуткий, резко пах своей шубой и немного болотом. Сташка тихо отступил и почувствовал, что опять замерзает.

– Иди уж, – сказал медведю Котька.

– Спасибо, – нерешительно проговорил Сташка. – Ты… Такой большой…

Медведь медленно повернул к нему седую, посверкивающую под луной морду, понюхал еще. Словно бы усмехнулся и пошел, переливаясь лунной шкурой, в сторону к высоким густым елкам, унося с собой тяжелый звериный запах. Котька почесал под капюшоном и снова пожал плечами:

– Придется тебе самому идти. Дойдешь или голова сильно болит?

– Да не уже болит… А ты – Котька?

– Я – Кот, Леший Кот, – слегка сердито ответил Котька.– Это тебе Гай про меня рассказал?

– Нет. Мне всю жизнь снилось, что я – это ты, – Сташка посмотрел сквозь черные верхушки деревьев на очень крупные редкие звезды, и с надеждой ошибиться сказал: – Это я, наверно, все еще сплю.

– Некогда спать, – неожиданно возмутился Котька. – Знаешь что, сокровище, ты давай решай, идешь или нет. Все равно перед мостом разбудили бы и спросили. Ну, что уставился? Что тебе еще Гай рассказывал?

– Ничего, – Сташка подумал, что Котька на него сердится, раз попали в беду Гай и Яська. Испугался, что он убежит, и быстро взял его за маленькую горячую ладошку, потянул в ту сторону, куда из-за спины стелила черные тени луна. – Пойдем.

– А ты откуда знаешь, что туда? – забежал вперед и удивленно заглянул ему в лицо Котька.

– Так, – Сташка вслед за ним перешагнул лежачее дерево. А пахло от Котьки тоже чем-то детским, знакомым… Лесом, мхом… и молочными ирисками!! У Сташки засвистело в животе. Надо потерпеть. – Я тут, кажется, про многое знаю.

– Откуда? – настойчивее спросил Котька. – И про что – многое?

– Про мост, например, как на нем превращаются… И про тебя, и про лесок твой, – опять пришлось перелезать через толстое дерево, и Сташка решил – не стоит говорить, что он сам все это давным-давно придумал.

– Так не бывает, – тихо буркнул Котька. – Откуда ты знаешь?

– …Мне снилось, – он ведь правда придумал это во сне.

Они остановились еще перед одним лежачим деревом, с таким толстым гладким стволом, что даже Котька влез на него с трудом. Сташка забрался за ним, про себя удивленно охая от боли во всяких побитых и ободранных местах, выпрямился, посмотрел по сторонам – ни комля, ни верхушки бревна не было видно, будто ровный ствол тянулся бесконечно. Задумываться об этом не стоило, и он торопливо спрыгнул на белый мох. Опять укололся подошвой обо что-то, но даже не вздрогнул:

– А Гай? Ты знаешь, где он? И девочка?

– Не знаю, – тоскливо сказал Котька. – Волк говорит, что рано утром вы проспали переход, а потом он сам опоздал… Но тебя почему-то все равно выкинуло сюда, хотя… Я не знаю. Разве ты только, как Волк, тоже можешь открывать любые двери… А про какую девочку ты говоришь?

– С Гаем была маленькая такая девочка, он сказал, что фея. Яська.

Он чуть не заревел с досады и стыда. Они спускались пологим склоном. Ноги уже так искололись и замерзли, что лучше было про них не вспоминать. Черные ветки раздвигались, впереди внизу под луной блеснула вода.

– Не знаю, – опять вздохнул Котька.– Но все равно, за фею ему наверняка башку оторвут, когда вытащат. Если еще вытащат…

– Они к каким-то ужасным людям попали?