Золотой жёлудь. Асгарэль. Рассказы

«Только бы не Серёженька, – привычно умоляет неизвестно кого Лидия Николаевна, массируя свою впалую грудную клетку. – Лучше я вместо него умру!» Но она так же быстро успокаивается. Сегодня её главными мыслями будут мысли об Асе Грошуниной.

2.

«В эту страну можно попасть, топнув ногой возле замурованной лестницы чёрного хода, тогда лестница продолжиться, сказала я, и Лида сразу попросила: «Покажи». Мы полезли на чердак… не знает, что я подобрала ключ… жёлудь из маминой пуговичной шкатулки. Мама говорит, он мёдный, но пусть это будет золотой жёлудь королевы. Я сказала Лиде, что мы должны его найти во что бы то ни стало.

На чердаке она расшибла коленку и испугалась, но потом ей понравилось. Вечером делали карты, писали расписки кровью в вечной дружбе. Айша и Лижбэ, охотницы за золотым жёлудем. Лидка отказывалась прокалывать палец, но я сказала, что если она такая трусиха…

Мария Ивановна посадила меня с Мальковым, чтобы я на него влияла. Он весь урок пугал меня своим перочинным ножиком. Дома я плакала. Папа посмеялся, что я боюсь коротышку, который мне по плечо. Да не боюсь я его! Но не могу драться, мне жалко любого человека… Папа принёс подушку, и я по ней молотила изо всех сил. «Вот, барышня, тренируйся пока. И завтра так поступишь, если он снова полезет. Никогда не уступай наглецам».

«… У нас появилось метро! Мальчишки устроили в честь этого «салют» – выбрасывали из окна в школе подожжённые газеты. А я на открытии станции «Парк культуры» видела самих (вымарано) и (вымарано)!!!

Народа почти не было, в основном дети стояли, когда оба вышли из машины и совсем рядом со мной прошли! Я ожидала увидеть румяных великанов, ведь на портретах они выглядят такими здоровяками, а они оказались маленькими и жёлтыми… Да, ещё новость! Зиновьев и Каменев теперь – враги народа. Мария Ивановна приказала зачеркнуть их лица в учебнике…

… второй день гости, танцуем под новый патефон, который подарил дядя Юра. Мама всё время ставит «Гавайскую румбу», а мне нравится «Арабелла». Дядя Юра пригласил меня на танец и поклонился, как взрослой.

А потом я накинула на себя мамину лису, надела папину шляпу, взяла лампу и исполнила «Тюх-тюх, разгорелся наш утюг” из «Весёлых ребят». Лампа разбилась, мама сказала: «Аська в своём репертуаре. Всё пополам да надвое». Но я хотела, как Орлова…

Шумели сильно, и Домна своего Михеича несколько раз присылала. Папа налил ему водки, тогда Домна сама пришла, водку обратно со злостью на стол поставила, а Михеича утащила. Смешно, как он её боится.

Потом папа кружил меня… Обращается при всех, словно с маленькой. Потом мама танцевала с дядей Юрой и пела: «И столяр меня любит, и маляр меня любит, любит душечка-печник, штукатур и плиточник»… Не люблю, когда родители пьяные.

.... потому что не так сильно скучаю по Марсову полю. Хотя Ленинград всё равно лучше. Дядя Юра обещал подарить нам дрессированную овчарку из НКВД! Это за то, что папа выдал им очень опасных преступников, убежавших со стройки канала возле его хозяйства. Преступники хотели спрятаться в сарае, их там и поймали. Страшно подумать, какие ещё преступления эти люди могли совершить, если бы их побег удался…»

– Старьё берем, старьё берём, – старьёвщик стоит во дворе со своим огромным мешком. – Костей, тряпок, бутылок, банок!

Лида поднимает голову от разложенного на широком подоконнике домашнего задания и щурится на яркое солнце. Когда-то она боялась, что старьёвщик утащит и её.

Вот Насониха с третьего этажа несёт ему галоши с красной подкладкой, и принимается торговаться, словно рваные галоши имеют ценность. Неожиданно соседка вскрикивает: по улице пулей пронёсся, ударившись о коленки Насонихи, дворовый рыжий кот, а вдогонку за ним – шпиц Кнопс.

Лида смеётся и сажает кляксу на почти законченное домашнее задание. Какая неприятность! Она чертыхается и быстро оборачивается – не слышала ли мать. В их доме «чёрные» слова не в чести. Потом хватает промокашку и так сосредоточенно прикладывает её уголок к испорченному листу, что даже кончик языка высовывает от усердия.

Переулок называется Тёплым. Рядом – веками нахоженные, наезженные, намоленные места, стены Новодевичьего монастыря.

Дом Семилетовых стоит рядом с мрачными корпусами «Красной Розы». Из открытых окон фабрики несется беспрерывный шум станков. Мать Лиды успела поработать там ткачихой, когда фабрика ещё принадлежала французу Жиро. Но потом она вышла замуж за такого же выходца из подмосковной деревни и стала «полукультурной», как сама себя называет, домохозяйкой.

В эту комнату без особых удобств на первом этаже родители въехали ещё до рождения Лиды. После революции уже почти двадцать лет прошло, а Семилетовы до сих пор волнуются, что живут в чужой квартире (авось, господа не выгонят, когда вернутся).

Комната перегорожена надвое шкафом. На одной половине – огромный сундук с пронафталиненными вещами, этажерка с Лидиными учебниками, покрытый белоснежными чехлами диван и круглый стол, на котором сейчас сидит отец, Николай Иванович Семилетов.

На другой половине – большая родительская кровать с горой подушек под белыми кружевами, икона с обгорелыми венчальными свечами за стеклом, видавшая виды швейная машинка «Зингер» с наваленной на неё грудой кусков чёрного драпа, на котором белеют намётки и нарисованные острым сухим обмылком линии. Под стрёкот машинки, управляемой умными отцовскими руками, эта беспорядочная груда скоро превратится в дорогое мужское пальто.

Из украшений в комнате – лишь настенная полочка, по которой не первый год шествует унылая процессия разнокалиберных слоников, и тяжёлый мутноглазый стеклянный шар на комоде, рядом с таким же древним зеркалом, купленным по дешёвке во времена нэпа. Лида разучивает в этом зеркале гримасы и улыбки.

В кроватке с плетёной сеткой спит маленький Алька – ему жарко, к его лобику прилипла прядка волос. Спал бы так ночью. Сегодня, когда она взяла брата на руки потетешкать, Алька разулыбался, внимательно посмотрел на неё, потом схватился пальчиками за ухо сестры и принялся его откручивать.

Лида вскрикнула, вырываясь. Но он, воркнув, больно вцепился ей в волосы. У неё слезы полились из глаз, и это было ещё не всё. У брата недавно выросли два первых зуба, верхний и нижний, все на них умилялись. Не выпуская её волос, младенец впился этими зубками в Лидин нос. У-у-у! Борьба шла на равных. Лида верещала, братик натужно кряхтел, но держал её мертвой хваткой.

Она отодрала его от себя – как ей показалось, вместе с собственной кожей. За свободу пришлось расплатиться клоками волос, которые остались в крошечных кулачках…

Лида пожаловалась на Альку матери: «Отнеси его, откуда взяла». А мать рассердилась: «Ишь, барыня какая!» Брата надо любить.

Девочка отворачивается от окна и смотрит, как в столбике солнечного света вьются белые пушинки. Их много летает по квартире – словно ангелы крылья свои здесь пообтрепали. С кухни тянет переваренным борщом: мать готовит обед и опять ругается с соседом. Лида представляет каждого у своей керосинки, в напряженных позах. У матери руки упёрты в бока – она, маленькая, от этого кажется больше. Оба грозят наслать «фина» друг на друга.

Но в этой коммуналке фининспектор не нужен никому. Ни соседу, который делает на продажу пуховки для пудрениц, ни семейству Семилетовых, чей глава тоже подрабатывает дома.

Николай Иванович с большим куском драпа устроился по-турецки на столе и негромко напевает «Соловья-пташечку», кладя аккуратные стежки. Стол стоит у раскрытого окна – здесь больше света и воздуха. Распахнутые прямо на улицу створки мешают прохожим на узком тротуаре. Народ окно закрывает, портной снова открывает… Время от времени он распрямляется над шитьем, чтобы помассировать свой больной желудок.

Две войны, плен и ссылка не убьют Лидиного отца, а желудок доконает в мирное время. Хотя это ещё нескоро произойдет. Пока что Николай Иванович работает – и дома, и в ателье Комиссариата по иностранным делам, наряжая богатых граждан и советских дипломатов в солидные пальто…

Старьёвщик наконец уходит, и мир за окном ненадолго становится скучным. Но вот раздается цокот копыт, и Лида снова таращит глаза: по улице едет бричка, которой управляет извозчик в кафтане. С тех пор, как метро пустили, брички здесь нечасто появляются.

Во время строительства метро ходили слухи, что под землёй потревожили НЕЧТО. И, по странному совпадению, в то же время жителей Хамовников одолели мыши и тараканы. Бабы во дворе говорили, что от этой напасти можно избавиться с помощью мученика Трифона.

Мать прибегала к иконам прямо с кухни, и после её молений на деревянном крашеном полу оставались отпечатки мокрых пальцев. Молитвы не помогли. Тогда она обратилась к старинному заговору про остров Буян и про семьдесят семь старцев, сидящих там под дубом.

– Возьмите вы, старцы, – горячо шептала мать, ударяя ножом в угол, откуда обычно выползали муравьи, – по три железных рожна, колите, рубите чёрных мурьев на семьдесят семь частей! А будь мой заговор долог и крепок. А кто его нарушит, того чёрные мурьи съедят.

Суеверия уживаются в ней с набожностью. На Пасху она посылает Лиду святить куличи. Хорошо, что хоть на Успенский Вражек, а не к Николаю Святителю. А то одноклассники увидят – засмеют: пионеркой называешься, а в церковь ходишь, как неграмотная бабка. Лида из-за этого не любит ни сам праздник, ни церковный мир.

Лида стесняется своих родителей. Особенно после того, как услышала разговор учительницы немецкого с Марией Ивановной: «Неужели Семилетова – дочь портного?»

Крестьянские корни не скроешь ни с отцовской, ни с материнской стороны. Когда отец трезвый, он шутит, возвращаясь домой: «Можно к вам, хозяева?». Когда пьяный, объявляет свой приход: «Открывай! Хозяин пришел!»

Родственники Семилетовых, собираясь за праздничным столом, поют свои простые песни. После «Священного Байкала» обычно затягивают «Бродягу». Голоса сильные, особенно у отцовской сестры. Приземистая скуластая тётя похожа на Чингисхана в юбке, но стоит ей взять первые ноты и продолжить проникновенно, достигая недостижимых для других высот и глубин, как её внешняя непривлекательность исчезает. От тёти начинает исходить сияние, словно от жар-птицы. Каждый за столом теперь хочет петь, как она.

К песне присоединяюся хозяева и гости – даже те, кто обычно стесняется петь в одиночку. Женщины стремятся слиться голосами с тётей, мужчины ведут свою партию, их проникновенные низкие ноты придают песне значительности. Лида раньше даже думала, что отец и его братья сами пережили каторгу. Да что там Лида – весь двор тихо волнуется, слушая «Бродягу», льющегося из широко распахнутого окна.

Но Лиде хочется, чтобы её родители были похожими на Асиных: чтоб музицировали на белом рояле, танцевали под патефонную «Арабеллу» и говорили красиво, без всяких там «ихний», «значить» и «табаретка». И чтобы мама носила такую же шляпку и муфту из лисьих хвостов, а у отца были кожаные портфель, пальто и краги.

«Может, меня перепутали с кем-то при рождении?» – думает иногда Лида и тут же отметает эту мысль: нет, она слишком похожа на своего отца, у неё тот же разлёт бровей и глаза цвета лесного ореха. Но чувство, что она не принадлежит миру родителей, не оставляет её. Она бы не раздумывая поменялась местами с Асей. И ей всё чаще кажется, что Ася заняла место, приготовленное жизнью именно для неё, Лиды. Именно в такой семье должна была родиться Лида со своими способностями и тягой к прекрасному.

Асин отец возглавляет гигантский совхоз неподалеку от строительства Беломорканала. У Грошуниных даже телефон к квартире висит – вдруг Асиному отцу когда-нибудь позвонит сам товарищ Сталин? И пусть у них дома неубрано и безалаберно, зато всегда есть цветы в вазах.

В самый первый приход туда Лиду поразила белая дверь, разделявшая комнату и коридор: она была такая высокая, со стеклянной вставкой наверху. И вообще в этой квартире, хоть она и коммунальная, было светло – не то, что у Семилетовых на первом этаже, с этим длиннющим мрачным коридором и замызганной общей кухней.

У Асиной мамы пальчики тонкие, прозрачные. Они не для мокрых тряпок и жирных половников. Этими пальчиками она красиво берёт кусочки разрезанных шоколадных конфет, когда пьет свой кофе и рассказывает девочкам, как была небогатой петербургской барышней и летом снимала чердачок на даче в Финляндии, по соседству с личным водителем самой балерины Ксешинской. Как покупала лайковые перчатки в ломбарде, а потом относила их обратно, потому что денег на еду не оставалось. Как в стачках участвовала. Как будущий муж просил её руки у её родителей.

Белый хлеб Асина мама называет булкой, тротуар – панелью. Исковерканные французские словечки, то и дело слетающие с её языка, раздражения не вызывают.

– Выставки, музЭи, театры… Опера… – мечтательно говорит она.

А Лида вздыхает: она сама, хоть и родилась в Москве, ни разу не бывала в театре. История с походом в Большой случится позже. Вова Римаков позовёт Асю и Лиду смотреть балет «Три толстяка». Когда они приедут в театр, то окажется, что взволнованная Лида забыла билет дома.

Придётся Вове мчаться обратно в Тёплый переулок. Хорошо, что Лидин отец, как обычно, будет работать у окна. И хорошо, что теперь есть метро, иначе бы Вова не успел. В Лидиной памяти после того похода в театр на всю жизнь останутся две яркие картинки: запыхавшийся, раскрасневшийся Вова со смятым театральным билетом в кулаке и летающий над сценой продавец воздушных шаров.

Представление они будут смотреть из партера. В одном кресле усядется Вова, в другом – Ася с Лидой…

– Илюша, хочешь кофе? Я свежий недавно заварила.