Птолемей и Таис. История другой любви. Книга вторая

– Конечно, я ее хорошо помню. Меня она не любила. Считала бастардом.

– Почему?

– Было мнение, что на самом деле мой отец – царь Филипп, и мы с Александром сводные братья.

– Ну, и насколько это правда? – поинтересовалась Таис.

– Навет, как ты выражаешься, – и Птолемей хитро усмехнулся.

Хотя, ему самому было приятно так думать. Этим возможным кровным родством он объяснял свое отношение к Александру. Он ему нравился еще мальцом. Хоть Александр был младше на четыре года, но Птолемей всегда признавал его главенство. И никогда не подтрунивал, как другие взрослые мальчики, тот же самый Филота, сын генерала Пармениона, лучшего друга покойного царя Филиппа. Филота любил его подразнить, все какие-то глупые розыгрыши выдумывал. Дурак, как будто не знал, что дразнит своего будущего государя. Птолемей в школе – а они все учились у Аристотеля – постоянно дрался с ним из-за этого. Да Филота и братьев своих третировал. Это сейчас попритих немного, отец его, видно, приструнил.

На этот раз царь отпустил Птолемея, даже так надолго. Выдумывать, что едет по делам, не пришлось, да и не имело смысла врать Александру. Он этого не переносил.

– Мне надо в Афины, надо позарез.

– Опять? – удивился царь, а потом с усмешкой прибавил: – Что, забыл, как Парфенон выглядит? Или уже всех красоток в Македонии перебрал?

Посмеялся, но отпустил. И вот он здесь, в доме Таис, в ее постели, а это в миллион раз лучше, чем даже на Олимпе. Его ожидание, титаническое терпение, все усилия втиснуться в ее жизнь окупились.

Птолемея раздражало только одно: наличие массы увечных животных в ее доме. Таис эту живность подбирала и выхаживала. Но что поделать – все люди со странностями, решил Птолемей. Александр тоже в свое время полудохлого щенка выходил и сделал из него лучшую собаку в Македонии. Без своей рыжей Периты ни шагу теперь. А эта история с неуправляемым брыкастым Букефалом! – О ней до сих пор говорят.

У Таис на правах хозяйки жила крикливая ворона с перебитыми крыльями, обитал один слепой и один кривой кот, под ногами мешалась древняя и тоже наверняка слепая черепаха. Птолемею так и хотелось поддеть ее ногой, но он сдерживался. Даже лицемерно вызвался наливать «уродке», как про себя называл ее Птолемей, молоко каждое утро, матеря ее при этом по-македонски. А ворон оказался не промах – говорящий. Сам выучил от Птолемея самое неприличное слово и выдал его Таис. Та удивилась: «Архип только и умел „Гер-р-о“ говорить. Здорово, что ты его научил. А что такое „марак“?» Пришлось соврать, что это по-македонски «ворон» и понадеяться, что она никогда не произнесет этого слова при македонцах.

Но все эти мелочи испарялись в одну секунду, стоило ему прикоснуться языком к ее бархатной коже, втянуть носом все ее вожделенные женские запахи, который вызывали в нем дрожь бешеного счастья и неутолимого желания. Казалось, он превращался в дикого зверя, готового заглотить свою добычу целиком, и боялся потерять над собой последний контроль, чтобы не закусать и не растерзать ее. Что это было за наваждение? И чем объяснить эту ее абсолютную, ей самой ненужную власть над ним? Что в ней было такого, чего не было в других женщинах? – Ничего! И почему же тогда?..

Двадцать дней пронеслись, а он так и не смог ответить на этот вопрос. Наоборот, запутался еще больше, увяз по самые уши, заболел ею неизлечимо. И не знал, как перенесет неотвратимую разлуку и когда увидит ее опять.

Таис плыла с Менандром в Эпидавр, город-здравницу на восточном берегу Пелопоннеса. Менандр направлялся в театр, где собирались ставить его прошлогоднюю комедию. Таис захотела сопровождать его. Пришлось пару дней добираться от острова к острову на чем придется. Вообще-то триера из Пирея доходила до Эпидавра за день, но не нашлось мест на судне, идущем прямо до места.

В последнее время Таис опять замкнулась; так уже было с ней, и Менандр прекрасно помнил то время. Таис снова отдалилась от него и от всего мира, стала недосягаемой и непостижимой. Ужасное состояние бессилия помочь. За последние три дня, кроме «да» и «нет», она почти ничего не говорила. И эта тоска! Менандр отвел глаза, когда их взгляды встретились. Казалось, он подглядывает в чужую душу, как в чужую жизнь через щелочку в занавешенном окне.

Таис никогда не принадлежала ему одному, Менандр всегда понимал, что он – один из нескольких:

«…И никогда, ни – вдруг,
Не опустить мне рук
На море, на песок,
На дюны твоих плеч…»

Она хотела иметь брата, и он стал ее братом, спасибо и на этом. Чем не завидная судьба? А ведь сколькие ему завидовали, и эта зависть поддерживала Менандра в те минуты, когда ему отчаянно не хватало роли брата. Нет, конечно же, он счастливый мужчина. Он знает ее характер, душу, тело. Характер у нее мягкий, душа – светлая, тело – бесподобное. Не зря Динон так держится за нее! Смотреть на это тело доставляло несказанное эстетическое удовольствие, обладать им… – не хватало слов, чтобы описать это неземное наслаждение, даже у него, хорошего поэта. Да, он знает ее, знает ее привычки, любимые блюда, любимые книги. Ее походку, смех, манеру кусать костяшки пальцев в волнении или расстройстве. Вот и сейчас не выпускает кулак изо рта. И он, такой любящий, такой понимающий, ничего не может для нее сделать.

– Тебе будет хорошо в Эпидавре, ты ведь любишь там бывать. (Она кивнула). И Асклепион, там такой целебный воздух. Тебя это взбодрит. (Она опять кивнула, глядя на свинцовые волны за бортом). А какие окрестности, особенно осенью, какие краски – роскошь. (Она кивнула и слегка улыбнулась). Ты не одинока, Таис, на свете столько людей, которым ты даришь радость. Ты ведь такая хорошая, тебя невозможно не любить. (Она равнодушно пожала плечами). И так хочется быть благодарным…

Таис, молча, взглянула на него.

– Будешь сидеть на репетициях на самом верху и проверять качество звука. Начитаешься всласть, ты же любишь. Насушишь грибов на всю зиму, как белка.

Таис представляла то, что говорил Менандр. Вот она сидит на верхнем ряду знаменитейшего в Элладе театра, куда, предпринимая многодневные путешествия, стекаются зрители со всей Греции. Но ведь какой это праздник для эллина – театр! Другой гордостью и славой Эпидавра был Асклепион, святилище бога врачевания Асклепия. Присутствие бога ощущалось во всем: казалось, достаточно вдохнуть чистейший воздух и всмотреться в гармонию окружающей природы, и все болезни отступят. Так и происходило на самом деле. Массажи, купания, сон в храме, гипнозы составляли большую часть лечения. В дар божеству выздоровевшие люди оставляли изображения своих излеченных членов и органов. А что оставит она, если выздоровеет здесь? Свою унылую душу?

Такую, какой она стала, нельзя не только любить, но даже уважать. Кому интересна зануда, не способная властвовать над своими настроениями? А где же характер, воля, женское обаяние, ум, наконец? Как-будто пелена начала спадать с ее глаз, когда Таис посмотрела на себя со стороны. Глупо и просто невежливо по отношению к окружающим так распускаться и запускать себя. Запустение вообще украшает только кладбище. Из любой ситуации надо выносить положительный опыт, иначе не сдвинешься с места. Таис приободрилась, разглядев дорогу, по которой она сможет вывести себя из хаоса. С благодарностью взглянув на Менандра, она проговорила совсем другим тоном:

– Спасибо, что мы едем в Эпидавр.

– Что?

– Хорошо, что мы едем в Эпидавр. Спасибо тебе, ты настоящий друг. – А потом серьезно добавила. – Я, видимо, немного больна… унынием. Я – Персефона, боюсь зимы, одиночества, разлуки… с миром.

– За каждой разлукой следует встреча, как за каждой зимой – весна. Думай о том, что в твоей власти подарить радость, – воодушевился Менандр.

– Кому?

– Нуждающимся в ней.

– А не-нуждающимся? – усмехнулась Таис.

– В радости нуждаются все; в тепле, в дружбе, в любви, в ощущении своего не-одиночества.

Таис задумалась. Ей так хотелось, чтобы Менандр оказался прав.

– Вот послушай: «Да будет жизнь твоя для всех других отрадой, дари себя другим как…» – он запнулся в поисках рифмы.

– …Как гроздья винограда! – подсказала Таис, улыбнулась и обняла Менандра.

– Не бойся зимы, зима еще не скоро, ее вообще не будет ни в мире, ни в душе. Мы можем ее перехитрить и поехать хотя бы на Крит или еще южнее, туда, где год завершается осенью.

– Не знаю, – Таис смотрела на море за спиной Менандра, – может быть, надо наоборот – идти на север, зиме навстречу, назло, наперекор… И вообще, я еще не видела по-настоящему, до пояса, заснеженного леса. Говорят, когда снег, небо ночью – розового цвета.

Менандр кивнул и понял, что боя он не только не выиграл, но еще и не принял.

– Ты еще рада, что мы едем в Эпидавр?

Но Таис уже не слышала вопроса.

Глава 3. Две осени. Эпидавр, Фивы, Дельфы. 336—335 г. до н.э.

Пребывание в Эпидавре растянулось на полгода. Время как будто остановилось: осень задержалась на два срока, и после нее сразу пришла весна. Таис опять не увидела снега. Менандр оказался прав: в этом году они обманули естественный ход времени и обошлись без зимы. Поездка в Эпидавр вполне оправдала себя – девочка выросла, но выздоровела ли она? Блуждая по Арголидским лесам, Таис немножко ощущала себя Артемидой. Страстью богини была охота, она заменяла ей все удовольствия жизни. Не любила мужчин богиня-дева. Значит, так тоже можно? Значит, можно.

Таис подружилась с одним из жрецов Асклепия по имени Креон, который посвящал ее в тайны лечебных растений. Таис восхищалась людьми, которые что-то хорошо умели или много знали, Креон был таким человеком. В медицине, как и в любом знании, существовали два уровня: общедоступный и тайный, к которому допускались лишь посвященные. Своим усердием и заинтересованностью Таис настолько завоевала доверие Креона, что он показал ей тайные приемы гипноза, внушения, с помощью которых в Эпидавре лечили больных.

Время проходило с пользой: Таис купалась в тени кипарисов в лечебной воде Фолосского бассейна, смотрела репетиции спектаклей в лучшем театре Эллады, читала старинные трактаты Гиппократа в храмовой библиотеке. Особенно запомнила Таис следующее высказывание великого врача: «Жизнь коротка, путь искусства долог, удача мимолетна, опыт обманчив, суждение трудно». Как верно каждое слово. Да, путь настоящего искусства долог. Например, как современна история несчастной Федры, написанная Еврипидом сто лет назад. Греховная любовь к пасынку принесла смерть и влюбленной женщине, и ничего не ведающему объекту ее любви – Ипполиту. Будучи ревностным поклонником одной лишь Артемиды, Ипполит недооценивал и не чтил богиню любви. За это Афродита отомстила ему, внушив его мачехе любовь, которую Ипполит с возмущением отверг. Разгневанная мачеха в сердцах оклеветала юношу перед его отцом Тесеем, который попросил бога Посейдона покарать преступного сына. Федра покончила с собой от горя. Если смерть Ипполита еще как-то можно было объяснить святотатством, непочтительным отношением к богине любви, то за что Афродита наказала неповинную Федру? И чем! – Любовью и смертью. Логика бессмертных поистине непостижима!

Возвращаясь в сумерках по кипарисовой аллее домой, Таис и Менандр обменивались впечатлениями об игре актеров и пьесе. Стемнело, восхитительно пахло осенью, ее ядреной свежестью, дымом костров, сыростью прелой листвы. В душе Таис царили грусть и очарование магией искусства, человеческим гением. Театр всколыхнул ее чувства.

«Не надо, чтоб люди так сильно друг друга любили.

Пусть узы свободнее будут

Чтоб можно их было стянуть и ослабить.

Все в меру; и мудрые скажут – все в меру».