Божена Прекрасная

Няня тихо исчезла, прикрыв дверь.

– Ведьма… – прошептала она, отойдя на приличное расстояние, а Божена осталась страдать, с тоской взирая на серые тучи и Эйфелеву башню.

– Божественная…

Она обернулась.

– Божественная моя, – повторил появившийся в дверях генерал, – тебе нездоровится?

– Отчего ты так решил, Николенька?

– Когда тебе нехорошо, ты всегда смотришь на башню. – Генерал подошёл и поцеловал Божену в белый гладкий лоб.

– Да, ты прав, мне нехорошо… А эта башня отвратительна, она выбивается из общей архитектуры.

– Ты совсем как Ги де Мопассан, – хохотнул он. – Он и ещё многие деятели искусства терпеть не могли Эйфелеву башню и даже направили протест в муниципалитет, описывая её как бесполезную и чудовищную.

– Вот как!

– Да… Мопассан обедал в ресторане башни, уверяя, что это единственное место в Париже, откуда её не видно.

Божена рассмеялась, потом посерьёзнела.

– У меня дурное настроение. Как представлю, что эти разбойники заняли наше имение, ходят по нашему дому, доят наших коров, гоняют лошадей…

– О каких разбойниках ты говоришь?

– Как – «о каких»? О тех самых, которые приходили к нам и просили отдать землю.

– Ну-ну, не думай об этом. Кто им позволит? Я оставил управляющего, он следит, – успокоил генерал.

Божена насмешливо скривила губы:

– Господь с тобой! Этот индюк сбежал в первый же день, прихватив лошадь. Никто ни за чем не следит. Мебели уже нет, а в нашем доме живут эти… босяки, – она почти выплюнула последнее слово.

– Ты получила письмо от своей родни?

– Нет.

– Тогда не беспокойся, Божественная, это только твои предположения.

Николай Григорьевич опустился в качалку, на которой любила сидеть Божена, кресло затрещало под его большим весом.

Если бы предположения! Она своим глазами видела пустой дом, из которого вынесли всю дорогую мебель, оставив за ненадобностью лишь рояль. Чужие люди поселились в барских комнатах, брали муку и пшеницу из ларя, доили их коров, запрягали в телегу их лошадей… Но мужу Божена ничего не сказала. Представила, как он нахмурится, посопит и скажет:

– Боженочка, колдовать – это дело греховное, не богоугодное. Больше так не делай.

Ещё и проповедь прочитает, Библию на столик у кровати положит, в церковь поведёт… А в церкви Божене дурно становится, то бледнеет, то краснеет, веером обмахивается. Она всё чаще стала отказываться, ссылаясь на нездоровье. Горничная Жюли хлопотала над барыней, прикладывала на лоб уксусный компресс, открывала окна, чтобы впустить свежий воздух.

– Милая, тебе опять нездоровится? – обеспокоенно спрашивал генерал.

И она, поправляя уксусную салфетку, безжизненным голосом говорила:

– Да, Николенька. Идите уж без меня. Для Майечки накидку возьми…

– Хорошо. Береги себя, Божественная.

Николай Григорьевич уверен, что после родов у жены пошатнулось здоровье, жалел её. Нет, лучше уж молчать.

С наступлением ночи, дождавшись, когда захрапит муж, Божена встала с постели и, набросив пеньюар, прокралась в свою комнату. Перед большим зеркалом на столе, где стояли баночки с кремом, румянами, помадой и прочими средствами для поддержания красоты, она расставила в подсвечники чёрные свечи, вынув их из запиравшегося на ключик ящичка, поочерёдно зажгла их. Закрыла глаза с трепещущими ресничками и погрузилась в полусон…

***

На стене бывшей господской гостиной одиноко висел портрет Божены в раме, где питерский художник изобразил её в чёрном платье, с веером в тонкой руке. Другие картины, среди которых были и ценные, принадлежащие кисти великих мастеров, увезли вместе с мебелью и дорогой утварью представители новой власти. Куда? А неизвестно. Сказали огорчённым коммунарам, почёсывающим подбородки, что всё изымается в пользу государства.

– А нам на чём спать, на чём есть? Али по-собачьи, на полу, прикажете? – сердился председатель коммуны.

– Доски вам дадут, сколотите столы и топчаны.

Раздосадованный Игнат скользнул взглядом по единственной оставшейся картине:

– А эту чего не забрали? Всё уж забирайте!

– Ценности не представляет… Кто это?

– А я знаю?

– Барынька это, – отозвалась Васёна, толкавшаяся неподалёку, – я видала… точно она.

– Красивая… – одобрил представитель. – Ну и оставляйте себе.

Божена в чёрном платье с обнажёнными плечами, сжимающая тонкой белой рукой пышный веер из страусовых перьев, словно ожила на холсте, раздвоилась, и вот её лёгкая призрачная тень ступила маленькой ногой в кожаной домашней туфле на грязноватый паркет.

Что стало с гостиной! Ни мебели, ни зеркал, ни ковров, ни дорогих бронзовых подсвечников. Голые стены с торчащими гвоздями, на которых висели раньше картины и гобелены.

– Мра-а-ази… – прошептала Божена и горько, со всхлипами, рассмеялась.

– Матерь Божья! – услышала она за спиной.

На лестнице стояла повариха со свечой в руке и таращилась в лежащую у ног темноту, барыни она не видела. Щёки у Анны побледнели, лицо исказилось от страха, она мелко крестилась, шепча молитвы.

Божена захохотала, глядя на дрожащие поварихины руки, шагнула в холст, будто в дверь, и исчезла.

Весь следующий день у неё было дурное настроение, она без причины накричала на няню и горничную, а потом, утомившись, застыла у окна с видом на Эйфелеву башню, где её и нашёл муж.

Генерал повозился с кресле-качалке, от чего оно жалобно скрипнуло.

– Не хмурь свой хорошенький лобик, усадьба в целости и сохранности… Надевай шляпку и поедем кататься с детьми, они давно просят. Хорошо?