Про красных и белых, или Посреди березовых рощ России

Его товарищи встали. Они были настоящие, лихие революционеры. Никто не власть, и никто не указ. Они не собирались отдавать Павла. Он был такой чужой и непонятный, и все-таки – свой.

– Не надо, – тихо сказал Павел. – Я ведь прежний офицер. Офицеры не прячутся за спины других.

Дядя Ваня вышел вперед. И сорвал красную повязку с его рукава. Повернулся к своему спутнику:

– Не делайте из него героя. Пусть проваливает. Лучше просто выгнать. А то слишком много чести. Он никакой не контрреволюционер, он просто дурак.

Павлик и не знал, до чего же, оказывается, убедительно может говорить дядя Ваня. Даже и в такой безнадежной ситуации. Или это просто гордость? Гордость, которая не может принять всех этих обидных слов. Почему они и кажутся такими убедительными, что их ведь надо обязательно оспорить. Перед всеми. Ценой жизни. Но он спасен. Он правда спасен.

– Мандат… Оружие… – коротко говорит тот, другой.

Треск рвущейся бумаги. Вместо выстрела. Вместо ареста. Потому что они уходят. Они ушли.

– Поехали домой, Петра. Нет нам места в этой новой России.

Он придет домой, скинет куртку. Решение понятно. Все решено за него. Когда провал есть провал, и приказ есть приказ. Он бы сам, наверное, поехал сейчас на Дон. Все-таки Дон – он Дон. Все просто и понятно. Первое и понятное решение. Но не так. Он был теперь послан от пытающегося все-таки организоваться здесь подполья в Сибирь. Там поднялось восстание чехословаков против большевиков[29 - Мятеж Чехослова?цкого ко?рпуса – вооруженное выступление Чехословацкого корпуса в мае – августе 1918 года. Чехослова?цкий ко?рпус (Чехословацкий легион) – национальное добровольческое воинское соединение, сформированное в составе российской армии в годы Первой мировой войны, в основном из пленных чехов и словаков – бывших военнослужащих австро-венгерской армии выразивших желание участвовать в войне против Германии и Австро-Венгрии.], и некоторые офицеры уезжали наоборот туда, а не на Дон. Там была противобольшевистская сила, и нельзя было терять такую ситуацию. Надо было тоже собрать своих офицеров.

– Крысы бегут с корабля, – коротко и ясно сказала Петра.

Он улыбнулся. Она истинная сестра своего брата.

– Да, – кивнул он. – И все-таки я пошел, узнаю, когда будет поезд. И можно ли на него попасть. Ты должна уехать.

– Почему? – замечает она. – Мы ведь вместе.

– Уже не вместе. Надо разъезжаться. Потому что я больше не красный командир. И ты больше не сестра красного командира. Получилась не очень хорошая история. Теперь все другое.

– Конечно, потому что ты ходишь в этой своей гимнастерке, – порывисто подошла к окну Петра. – Зимой она была у тебя под шинелью, а сейчас посмотри на себя сам. Хорош красный командир.

– Нет. И это тоже, но это все равно сейчас неважно. Просто был один случай.

– Зачем ты и сейчас пойдешь в ней?

Она смелая. Она ничего не боится. И все-таки – боится, подумал Павел. За него. Его сестра.

Она улыбнулась. Она была Петра, но он был – Павел.

– Потому что крысы бегут с корабля, – сказал он. – А я ничего не сделал, чтобы прятаться.

Он все-таки снял эту гимнастерку. Без прежнего мандата его теперь и правда ведь сразу расстреляют. Петра отошла к окну. И ничего не сказала. «Так, конечно, лучше», – подумала она. Но все равно, кто знает, тот поймет – кадетский корпус и юнкерская школа…

А Павел садится, серьезный и спокойный.

– Ты поедешь домой, Петь, а я остаюсь. У меня задание ехать в Сибирь. Боевое задание. Ты сама все понимаешь.

Петра мгновение молчит. Что-то раздумывает. Она уедет. Павел – нет. Но он – Павел, а она – Петра.

– Я поеду на Дон, – говорит она. – Я уже думала. Я хочу вступить в эту Добровольческую Армию, которая там. Потому что все равно надо что-то делать. А не сидеть и ждать, пока сделают другие. Каштаны из огня – да чужими руками.

– Нет, – решительно сказал он. – Нет, Петя! Не докатилась еще Россия, чтобы ты ехала.

Они молчат. Она сама все понимает: Павел прав. Что он еще может сказать. Он – брат. Она – сестра. Хотя это он просто надеется и верит в лучшее. Россия как раз докатилась. Она тоже должна ехать. Вместе родились, вместе выросли, вместе – и в гроб тогда. Но она молчит. Не спорить же и не доказывать. Не такой же ценой. Страшно в таких делах настоять своим своеволием. Если нет на это братнина согласия. Когда это – война. Ладно. Она поедет домой. И все-таки Петра знает, что все равно не уедет. Она останется на Дону. Но Павел… Но как все равно Павел?..

– Но ты, Павлик?..

– Ты думай всегда на хорошее, – замечает он.

– Я и думаю на хорошее, – вздохнула та. – Я просто вижу, как все вокруг. Ладно.

Она роется в своих книжках, тетрадках и достает фотографию, где они вдвоем. Его выпуск. Тот счастливый день. А потом они пошли и сделали памятное фото. Смотрит и прячет. Находит другую, наверное, это единственная фотография Павла, где он не в военной форме. Просто она и он. Никто не узнает, и никто не догадается, что офицер, если вдруг найдут. «Хорошо все-таки, что как-то так получилось, что есть простая, обычная карточка», – думает Петра. Она пишет на оборотной стороне: «На многая лета. На вечную память». Что-то раздумывает и не решается. Но семь бед – один ответ. Она дописывает. На всякий случай: «Большая просьба вернуть. По адресу…». Передает ему.

А потом они просто сидят. Он протягивает руку. Она кладет свою ладонь на раскрытую его. И Павлик накрывает это рукопожатие другой рукой еще и сверху.

– Христос Воскресе, Петра, – говорит он. – Воистину Воскресе!

Петра уедет. Она должна уехать. Наверное, она все понимает. Но не поверить в плохое. Все хорошо. Все правда будет хорошо. Потому что надежда. Она ведь всегда – надежда. Вера. Надежда. Любовь.

IV

У нее были хорошие, надежные документы. Сестра красного командира. Правда, уже опального красного командира, но кто там будет проверять на чужой стороне, наверное, понадеялись они. К тому же это был аргумент на крайний случай. Она была «своя» в этом городе. Как будто учительница-революционерка.

Это была первая серьезная разлука. Но у нее были хорошие, надежные документы. Может быть, поэтому они так легко и просто расстались, а может быть, просто они оба были – Лессы. С серо-стальным взглядом своих серо-голубых глаз.

Правда, Пелагея не видела потемневших глаз Павла, когда поезд тронулся, правда, она старалась и сама не думать, что она уезжает, а он остается. Без связи. Без весточки. Когда опасность. Когда всюду опасность. Павел… Почему-то она думала только про брата. Про себя забыла. Про себя она была уверена – у нее были хорошие, надежные документы.

– Расстреляю, – тихо сказал Павел. – Если ей не дадут доехать. Расстреляю всех. И еще тысячу. И другую. Правых и виноватых – все равно.

А потом он снова стоит прежний. Павлик Лесс. Он сейчас забыл. Но есть они, брат и сестра, он и Петра. И нет никого остальных: «С нами Бог, разумейте языцы, и покаряйтеся: яко с нами Бог… Страха же вашего не убоимся, ниже смутимся: яко с нами Бог»[30 - На Великом повечерии.]. И есть его имя – Павел. «

А язык укротить никто из людей не может: это – неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда.

Им благословляем Бога и Отца, и им проклинаем человеков, сотворенных по подобию Божию.

Из тех же уст исходит благословение и проклятие: не должно, братия мои, сему так быть.

Течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая вода?

Не может, братия мои, смоковница приносить маслины или виноградная лоза смоквы. Также и один источник не может изливать соленую и сладкую воду.

Мудр ли и разумен кто из вас, докажи это на самом деле добрым поведением с мудрою кротостью.

Но если в вашем сердце вы имеете горькую зависть и сварливость, то не хвалитесь и не лгите на истину.

Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская» (Иак.3:8–15).

Пришедший вместе с ним его друг молча пожал ему руку.

Павел кивнул. И они пошли. Петра садилась не с платформы. Пока поезд стоял на запасных путях. Поезд ушел. И они пошли тоже.