Все мои дороги ведут к тебе. Книга третья

Все мои дороги ведут к тебе. Книга третья
Ольга Шипунова

Россия 1917—1924 гг… Страна стремительно сползает в пропасть, ломая привычный мир людей, перемалывая судьбы гигантскими незримыми жерновами, стирая многих в прах и пепел. В этих условиях так важно не просто выжить, а остаться человеком! Но все ли из героев смогут сохранить себя и остаться в живых? И что могут значить долг, честь, любовь и верность в реалиях братоубийственной войны, превратившей жителей одной страны в лютых врагов? Что станет спасением для Саши, едва не потерявшей все?

Все мои дороги ведут к тебе

Книга третья

Ольга Шипунова

© Ольга Шипунова, 2024

ISBN 978-5-0064-5555-9 (т. 3)

ISBN 978-5-0064-3123-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВСЕ МОИ ДОРОГИ ВЕДУТ К ТЕБЕ

Книга третья

Часть VI. ДВИГАЯСЬ НАОЩУПЬ

Уши твои будут слышать

Слово позади тебя, говорящее:

«Вот путь, иди по нему»,

когда бы ты ни пошел направо,

или когда бы ты ни уклонился налево.

Исаия, 30:21

6.1.

Бессонница стала ее постоянным спутником в последнее время. Большой живот сдавливал все органы, тело ломило от одной и той же позы. На спине лежать не могла совсем. А потому постоянно ворочалась и не могла заснуть. Да и как было заснуть от всех тех мыслей, что постоянно крутились в ее голове?

Обычно лежа в небольшой квадратной спальне, окно которой выходило на кованую ограду и кирпичную стену соседнего дома, она гладила свой живот и прислушивалась к тихому дыханию Кати. Иногда ее слух ясно улавливал, как внизу вдруг скрипнула дверь, и слышались знакомые шаги. Тогда она поднималась, стараясь быстрее сунуть ноги в домашние туфли, и, придерживая тугой большой живот, поспешно открывала двери в темный коридор.

Ночью в доме было тихо. Держась за стену, она делала шаг вперед, напрягая слух снова и снова. Но как же? Она же отчетливо слышала!

Глядя в темноту, с тоской переводила взгляд на соседнюю дверь, за которой теперь жили Глаша и Иван, а когда-то бывшую спальню Екатерины Никитичны, бабули, как отныне называла ее при Катюше. В такие моменты страшная тоска подкатывала к горлу.

Затем опять прислушивалась, прикрывала дверь своей комнаты и, подойдя к перилам лестницы, заглядывала вниз, где в темноте едва угадывалась входная дверь. Однако ничто не нарушало эту тишину. Тогда Саша вздыхала, медленно спускалась на верхнюю ступеньку и, придерживая свой живот, садилась на мягкий, кое-где потертый ворс ковра и мучительно вглядывалась в запертую дверь в надежде, что ключ щелкнет в замочной скважине. Ждала. Тихо, безропотно, молча.

Ранним утром просыпалась от той неудобной позы, в которой заснула, сидя на ступеньках, прижавшись к деревянным балясинам перил, выкрашенных светло-голубой краской. Высокое летнее солнце уже заливало пустую маленькую парадную сквозь квадратное окно внизу. Замученное бессонницей и тоской сознание воображало на старом коврике черные высокие сапоги и большую квадратную морду пса. Но коврик был пуст. Обхватив себя руками, Саша сдавленно вздыхала, стараясь справиться с душившей ее тоской, цеплялась за деревянные перила слишком крутой лестницы и тяжело поднималась, разминая затекшую спину и придерживая живот.

Одно утешало, так это Катя. Она просыпалась, словно пташка, ни свет, ни заря, и пока Саша в шелковом халате расчесывала свои черные волосы, сидя у окна, скидывала с себя одеяло и радостно переползала на ее кровать. На ней она отчаянно принималась прыгать и дурачиться, падая на подушки и кувыркаясь, от чего ее рыжие, слегка вьющиеся волосы дыбом вставали во все стороны, как у домовенка. Саша лишь слабо улыбалась ее проделкам, замечая, как в дверях появлялась Глаша. Та качала головой, скрестив руки на пышной груди, и ворчала:

– Ну, полно, полно, расшалилась, – затем проходила в комнату, пытаясь поймать малышку. Но Катюшка с веселым визгом отскакивала и бросалась к матери на руки, пытаясь увернуться от Глаши. Саша обнимала ее, прижимая к своему животу, но стоило ей заглянуть в эти озорные карие глаза, как вся сникала, быстро отворачивалась, закусывая губы, с силой пытаясь сдержать подступавшие слезы. Катюшка обычно в такие минуты дергала ее за рукав и тараторила:

– Мама, мамочка. Не плачь. Не плачь!

Но Саша не могла найти в себе силы отозваться. Тогда Глаша подхватывала девчушку и выходила с ней из спальни, удивленно и жалостливо поглядывая на барыню.

В доме на Грузинской, в доме ее дочери, они теперь жили вчетвером. Маленький компактный дом оказался довольно уютным. Он быстро нагревался за счет выходивших на южную сторону окон, в нем не пахло сыростью, а пахло теплым деревом полов и стен. Глаша была счастлива, когда Саша приехала за ними в нанятой пролетке. Правда, извозчик тогда сильно ворчал, что они долго возились со своими вещами, и что от их тяжести якобы коляска могла поломаться, но им удалось перевезти на Грузинскую довольно много вещей. Иван споро заколотил все оставшиеся окна в доме Бессоновых, все, что можно было погрузить в пролетку, перетаскал, а потом шепотом, заговорщически оглядываясь по сторонам, заявил Саше, что надо бы Стешку ночью тайком привести в их новый дом. Это была настоящая проблема, потому что в доме на Грузинской был лишь маленький хозяйственный пристрой, где прежде содержали лошадь и фаэтон. Однако его ворота выходили сразу на окна соседнего дома. А потому Саша опасалась, что держать в нем незаметно от чужих глаз корову явно не получится. И все же решили попробовать, ведь молоко спасало их все это время.

Это была целая операция. Иван замотал буренке морду, чтобы она не мычала по дороге, и нацепил на нее старое одеяло, пытаясь спрятать ее рога и вымя. Под покровом ночи гнал ее дворами в сторону Грузинской, сильно боясь, что кто-то встретится по пути и отнимет. Но, к счастью, никто не попался ему навстречу. Стешка благополучно миновала пару кварталов и поселилась в своем новом стойле. Правда, ненадолго. В условиях тотальной нехватки самых элементарных продуктов кто-то из соседей все же сообщил, куда надо. И в один прекрасный день за коровой пришли люди в форме народной милиции и угнали в неизвестном направлении. Как потом рассказывала Глаша, Иван матерился страшно, а потом долго сидел в опустевшем стойле и тихо плакал.

В тот самый день Саша сдавала последний экзамен в университете уже будучи глубоко на сносях. Сидя перед комиссией после очередной бессонной ночи, она чувствовала страшную разбитость и слабость. И вроде билет знала, а спотыкалась на элементарных вопросах и датах. Даже глава экзаменационной комиссии, их декан профессор Пыстогов несколько раз смущенно сказал своим коллегам:

– Господа, курсистка Кадашева всегда отлично готова. Возможно, интересное положение стало причиной некоторых ошибок в ответе. Я бы похлопотал за возможность пересдать, чем ставить удовлетворительно.

Саша, чувствуя сильную боль в висках, видела, как члены экзаменационной комиссии согласно кивали предложению профессора, но сама она хотела покончить со всем этим быстрее, ощущая совершенную пустоту внутри. А потому вскинула глаза на профессора и с трудом сказала:

– Благодарю вас, господин профессор. Но мне не нужна пересдача. Прошу вас, закройте мой экзаменационный лист той оценкой, которую считаете справедливой.

– Дорогая Александра Павловна! – профессор даже заморгал сильнее обычного, вглядываясь в ее лицо и нервно перебирая пальцы. – У вас блестящие результаты, и эта итоговая оценка все испортит!

Она подняла на него потемневшие несчастные глаза, затем опустила их на свои бледные руки и дрогнувшим голосом прошептала:

– Боюсь, что оценка лучше уже ничего не исправит в моей жизни, – с этими словами она поднялась, тяжело опираясь о спинку стула, придерживая живот и показывая, что на этом ее обучение в Университете закончено.

Спустя несколько дней выпускниц Высших женских курсов Казанского университета собрали в центральном зале и торжественно вручили свидетельства об окончании. Саша на вручение не пошла, подписав заранее все необходимые бумаги и договорившись, что ее документ заберет Света Сулейманова. Во-первых, стоять во время утомительной церемонии в душном зале с огромным животом было выше ее сил. А во-вторых, ее измученное тоской сердце больше не понимало значимости данного события. Когда же свидетельство оказалось у нее в руках, единственное, что сделала Саша – проверила титульный лист. Как она и добивалась, во всех документах, в том числе в свидетельстве об окончании Высших женских курсов, она снова значилась Кадашевой Александрой Павловной, вычеркнув из своей жизни все, что могло напоминать о Бессонове.

Намного дольше и унизительнее пришлось дожидаться переделки Катюшкиных документов, чего потребовал Никита. В конторе худосочный служащий с маленькими подвижными глазками, в серой рубахе с засученными до локтя рукавами, неприятно улыбаясь, ждал ее объяснений о причине смены фамилии и отчества дочери. Когда же Саша объяснила, что дочь была записана на мужа, который не имеет к ней отношения, он откинулся на спинку стула, всплеснув руками, и несколько раз, неприятно сверля Сашу осуждающим взглядом, воскликнул:

– Ну, бабы! Ну, бабы!

Наконец, после долгих мытарств по кабинетам, которые подчас то не работали, то беззастенчиво теряли ее документы, Саша получила бумаги на имя Шацкой Екатерины Никитичны 1914 года рождения, уроженки губернского города Казани. В ее метрике матерью значилась Кадашева Александра Павловна, вдова купца 3 гильдии, курсистка, а в графе отец, в соответствии с ходатайством, Никита Васильевич Шацкий, инженер путей сообщения Общества МКЖД. И хоть Сашу смущала приписка «незаконнорожденная», все встало на свои места.

В заботах и хлопотах дней горечь и отчаяние, накатывавшие бессонными ночами, потихоньку отступали. Вместе с Глашей наводили уют в доме своими силами, перемыв все окна и деревянные поверхности, кое-где переставив мебель, привезя Катюшкину колыбель в ожидании малыша и разобрав старенький комод, что стоял в прежней комнате бабули. Саша ловила себя на мысли, что здесь было уютнее и намного душевнее, чем в доме Бессоновых, где она все время ощущала давящую тишину и дыхание смерти. В комоде Екатерины Никитичны Саша обнаружила много нужных вещей. Например, там был приличный запас йода и медицинского спирта, а также порошок горчицы и разных трав. Помимо прочего лежала старая, с пожелтевшими от времени страницами толстая тетрадь в зеленом переплете, где мягким округлым почерком Екатерины Никитичны были записаны различные настойки и рецепты для лечения многих болезней. Листая эту тетрадь, Саша догадывалась, что многое было записано ею еще при жизни Катюшкиного прадеда, известного врача, почетного жителя города Царицына. Некоторые рецепты были выделены надписью «Для деток», и Саша уделяла им больше внимания, пытаясь запомнить и прикинуть, какими бы травами запастись, пока стояло лето.

Но даже не эта тетрадь с медицинскими рецептами стала самой ценной находкой. Наибольшее волнение и даже неудержимые слезы вызвал у Саши найденный в комоде в нижнем ящике толстый за счет плотных картонных листов семейный альбом Шацких в приятно шершавом темно-коричневом кожаном переплете. Отныне он стал для них с Катей настольной книгой. Они садились в маленькой уютной гостиной, где стоял массивный диван и два кресла мягкой темно-зеленой обивки с мелкими белыми цветами и круглыми мягкими подлокотниками. Саша подкладывала под спину плюшевую подушечку, и, прижав к себе дочь, они снова и снова листали страницу за страницей, разглядывая небольшие с красивыми отрезными краями фотографии. По ним Катюша учила новые слова: деда, бабуля, папа. Саша пыталась выудить из кладовых своей памяти все, что когда-то долгими вечерами в дороге Никита ей рассказывал о своем деде, Никите Никифоровиче Горине, врачевателю от бога, об отце, Василии Георгиевиче Шацком, отставном поручике, взявшемся за транспортное дело, и, конечно, о матери, Екатерине Никитичне. Разглядывая их старые, где-то уже выцветшие фотографии, Саша с волнением отмечала, как Никита походил на деда и мать, а Катюшка – на него. Его фотографий было больше всего, и разглядывать их стало ее маленькой тайной радостью. Вот он – пухленький и большеглазый младенец на руках отца. А вот он – уже забавный морячок лет пяти, важно держит бутафорский штурвал в интерьере фотоателье. Или вот – он гимназист в строгом сюртуке и щегольски зачесанной на бок челкой. Было несколько фотографий в студенчестве, и он уже тогда заметно выделялся и ростом, и статью, а его темные красивые глаза на всех фотографиях так прямо и с едва уловимой насмешкой смотрели на нее, что у нее тоскливо сжималось сердце.

Больше всего им с Катюшей нравилась последняя фотография, очевидно, сделанная где-то очень далеко в горах. На ней Никита стоял вполоборота на фоне неба и далеких гор в широкой рубахе с засученными рукавами и темных штанах, заправленных в высокие грязные сапоги, опираясь на лопату. Его глаза были так знакомо веселы и довольны, а сам он, широко улыбаясь, смотрел в объектив сквозь густую, сильно отросшую бороду, и его вид отчаянно бередил Сашино сердце. Именно таким он предстал перед ней в ту единственную ночь, когда, спустя несколько долгих дней в поездах, оказался практически на другом краю земли, для того чтобы только увидеть ее под Рождество. От этих воспоминаний слезы сами наворачивались на глаза, она понимала, что упустила, потеряла что-то самое главное в своей жизни. Пытаясь скрыть свои слезы, нежно касалась пальцами фотокарточки и тихо говорила Катюше:

– Катюша, это твой отец. Папа.

И когда Катюша в очередной раз ткнула пальчиком в его лицо и впервые тихо прошептала, словно пробуя на вкус, слово папа, остановить слезы Саша уже не могла. Она долго прижималась лицом к ее рыжим волосам, пытаясь успокоиться, и только кивала удивленно поглядывавшей на нее дочке. И надеялась, что этот старый фотоальбом мог хотя бы отчасти исправить те ошибки, которые совершила она.

Очередной ночью, когда Катюша давно безмятежно спала, раскинув в стороны ручонки и тихо посапывая, Саша, мучимая бессонницей и навязчивыми мыслями, бросилась к своим вещам, что лежали в старом кожаном саквояже и, перерыв их вверх дном, вынула старый потертый бумажный конверт. В нем лежали сильно пожелтевшие рисунки. Края некоторых из них были изрядно потрепаны, и их пришлось безжалостно отрезать. После чего, разведя в маленькой плошке клейстер из пары ложек муки и кипятка, при свете керосинки Саша принялась вклеивать рисунки в пустые листы альбома, лист за листом, взволнованно кусая губы и улыбаясь сама себе сквозь капающие на картонные листы слезы. Сколько лет она не трогала и не вспоминала про них, гоняясь за призраками! Снова ком подкатывал к горлу, когда вглядывалась в уверенные карандашные штрихи, которыми Никита рисовал ее. Как юна и наивна она была там, на Шоуланском мысе! Как смущена и прекрасна – в чудесном платье с рукавами, напоминавшими крылья вольной птицы! Какой пленительной и желанной она казалась теперь сама себе, нарисованная обнаженной в ванне с медным ковшом! А потом пальцы сами раскрыли письмо. Уронив голову в руки, Саша долго сидела над ним. Как слепа и глупа она была! Ведь пойми она раньше, все могло пойти совсем другой дорогой! Как же беспечно она сама оттолкнула от себя счастье!

++++++

В конце июня Саша родила маленького недоношенного мальчика. Рожала тяжело с Глашиной помощью, пока перепуганная Катюшка сидела в гостиной, то и дело прислушиваясь к стонам и крикам матери за стеной, вжимаясь в глубокое кресло. Малыш родился синюшный, крошечный, не сразу, но все же слабо и жалобно запищал, когда Глаша вынула его и похлопала по маленькой мокрой попке. Когда же он жадно впился в налитый мягкий сосок крошечным ртом, Саша испытала уже знакомое безусловное счастье.