Истории-семена

– Я тоже так думаю, но малышка противится, отказывается, – пожаловалась мать, – утверждает, что с ней всё в порядке.

И тут, как бы в подтверждении слов, заговорила сама Бити:

– Со мной всё хорошо, мамочка. Госпожа Алесса, отговорите маму звать доктора. Мне только бы поспать.

В смятении Алесса перевела взгляд с сиявших серебряной позолотой глаз девчушки на стену в изголовье кровати. Там в центре висели забавные, выполненные в виде звезды, часы. И тут отметила наблюдательная госпожа Алесса новую странность: стрелки на часах замерли где-то с четверть часа назад и упрямо стояли на месте. Как раз тогда, когда началась эта канитель с минутами. Конечно, часовой ход могли просто забыть завести. Но слишком много чудного творилось с утра.

– А что с часами? – прямо спросила дама, не отрываясь от молчаливых стрелок.

– Ах, часы, – Клара только теперь их будто заметила, – да кто ж знает. Да и дело ли теперь до них? Что с Бити делать? – и запричитала как заведенная. – Моя малышка, моё солнышко, моё дитятко.

Но Алесса прямо-таки чуяла крепкую связь часов и болезни соседской девочки.

– А ты знаешь? – обратилась она к Бити.

– Время заболело, – слабеньким, уставшим голоском отозвалась девчушка, протяжно зевнув при этом.

– Откуда тебе это известно? – осторожно поинтересовалась госпожа Алесса, косясь на Клару. Та в недоумении и с упрёком уставилась на подругу, правда, позабыв о своих завываниях.

– Оно пришло ко мне под утро, – прошептал детский голосок, Бити начинала погружаться в сон, её сияющие глазки с трудом моргали, отгоняя сонный дурман. – Время тоже болеет. Ему нужно как следует выспаться, ведь ему всегда некогда.

– Она бредит, – опомнившись, заохала мадам Клара, оправдывая слова дочери. – Ну какое время? Да и как время может заболеть ни с того ни с сего? Ерунда.

– Как знать, – только и раздалось в ответ.

Но на ощупь лобик малышки оказался прохладным, что, впрочем, ни капельки не угомонило беспокойную мамашу.

– Спать… нужно поспать, – вылетело еле слышными вздохами из уст Бити.

Алессе даже послышался тонкий, тщедушный голосишко, точно волос, вплетшийся в слова девочки.

Бити сомкнула глаза и уснула. Ничего не оставалось, как просто дать девочке хорошенько выспаться.

– Идём, Клара, пусть Бити поспит.

Алесса вытолкала из детской спаленки хныкавшую мать и уговорами довела до кухни, где уже вовсю хозяйничала мадам Росанна.

– Но может, всё же пойти за доктором? Вдруг это серьёзно? – не унималась Клара, правда, поддалась влиянию соседки и послушно села на стул.

– Бити же сказала, что ей нужно поспать, – внушала госпожа Алесса, чувствуя, что медлительная тяжесть в ногах и руках потихоньку тает.

– Но как же её глаза?

– Пройдёт, – отмахнулась Алесса, её взглядом поддержала мадам Росанна, подав обеим женщинам чашки с горячим чаем.

– А покамест попьём чай, – изрекла пожилая дама, громко отхлёбывая из своей чашки дымящийся напиток, – нам спешить некуда, не так ли?

– Ага, – кивнула госпожа Алесса, – пускай время отдохнёт, ему ещё столько предстоит идти.

Бити очнулась лишь наутро следующего дня, и глаза её вновь обрели каре-зелёный оттенок, полностью утратив смесь серебра и золота.

Как оказалось, весь остров, пока спала Бити, сотрясала череда странностей: у кого часы дома вращали стрелками, как ошпаренные, у кого, напротив, еле двигались, точно их смазали мёдом. Но как только девочка проснулась, время возобновило свой прежний ход, а жители Чэро больше не испытывали на себе чудного дискомфорта.

Уже через неделю история была позабыта, всё вернулось на острове к былой привычности, но госпожа Алесса, по обычаю наведываясь к соседям, всё же пристальнее обычного задерживала взор на ясных очах Бити. Со странной смесью тревоги и надежды женщина высматривала в двухцветных радужках глаз проблеск золотого серебра. Вдруг Хроносу вздумается вновь поспать.

Но прислушиваясь к себе и вдруг улавливая промельк искорки в глубине детского взгляда, Алесса честно отмечала, что не боится, а скорее надеется.

Чудеса для художника

Дом маленький, но уютный, располагался на границе Тихого Леса, который звался так из-за одной особенности: какой бы шустрый ветер не навещал те места, деревья стояли недвижно, лишь верхушки крон чуть заметно дрожали. И такая необыкновенная тишина и невозмутимый покой царили в этом лесу, что местные люди давно были уверены – лес находится под чарами особой магии, а потому священен и уникален.

В доме жил Художник. Конечно, у него было имя до того, как он поселился на лесной опушке, но селяне, жившие в простоте и по той же простоте душевной с первого дня стали звать новожила Художником, по призванию, кое привело его в местные края. Вскоре прозвище прилепилось и подмяло под себя истинное имя, а сам новосёл так к тому привык, что иной раз с трудом мог припомнить собственное наименование, охотнее откликаясь на дарованный ему титул.

На льняных холстах Художник изображал пейзажи. Стены его домика пестрели бесчисленными закатами на равнинах и рассветами в горах, пасмурными днями в городах и грозовыми ненастьями в морских далях. Ярчайшими звёздочками среди полотен сияли солнечные полдни лесных полян и каменистых плоскогорий.

Всяк переступая порог жилища Художника, входил с благоговением в сердце и долго ещё хранил торжество увиденного, не в силах передать в пересказе всю красу красок и точность линий.

И, конечно же, Тихий Лес настойчиво манил Художника своею тайной и клубящимся, точно морской прилив, утренним туманом – завзятым гостем леса. Сделав около сотни набросков карандашом и написав акварелью не меньше изображений деревенских окрестностей, и само собой, лесной опушки, после года обитания бок о бок с Тихим Лесом Художник наконец твёрдо решил направиться в лесную глубь в поисках новых видов для будущих картин. Не то чтобы он ни разу не наведывался в тенистую гущу спящих деревьев, очень даже много раз Художник прохаживался по единственной, пользовавшейся доверием у местных, тропинке, забираясь порою так далеко, что все деревенские звуки тонули. И постоянно выходила чудная странность: всякий раз живописец ненароком забывал дома то кисти, то нужную краску, а то и вовсе холст, что уже ни в какие ворота.

– То лес хитрит, не желает просто так свои красоты делить с холстиной, – пошучивали селяне всяк раз, когда несолоно хлебавши возвращался незадачливый Художник из Тихого Леса.

– Да не лес то, а моё разгильдяйство, – сетовал тот, но всё ж кидал украдкой озадаченный взгляд на спокойные верхушки деревьев.

– Ну, ну, – озорно щурясь и беззлобно скалясь, вторили селяне, – и разгильдяйство.

И вот одним погожим весенним утром Художник, пересчитав все краски, карандаши и кисти, уложил их в чемоданчик, свернул в рулон с десяток чистеньких холстов и, закинув за спину треножный мольберт, бодрой походкой направился из своего домика в глубь опушки.

Чуток продвинувшись, он вдруг обнаружил – привычная белёсая дымка не стелилась по земле как всегда, точно на сегодня туман передумал заявляться в гости в лес, тем самым нарушив привычный ритуал.

«Вот ведь неудача. Именно сегодня, когда я прихватил всё, ничего не забыв. А как хороши деревья в туманной пелене», – озадаченно размышлял Художник, растерянно оглядываясь по сторонам: вдруг да углядит где дымчатую полоску на травянистом ковре. Но шага не сбавлял, по-прежнему двигаясь в самую чащу Тихого Леса.

Порой тишина пробирала чище, чем утренняя свежесть воздуха. До мелкого, неприятного озноба. Художнику иной раз чудилось, будто за ним тишком наблюдают, да не с одной стороны, а со всех разом.

«Никак лес следит за мной. Вот те на».

Иногда бодрый порыв ветра налетал на путника, обдавая лицо пряным, хвойным запахом с примесью незнакомых, но чудных ароматов. Безусловно, цветочных, отчего-то решил Художник. И всякий раз ни единая веточка, ни один юный листочек не дрогнул – будто для леса не существовало понятия «ветер». Впрочем, и время Лес не признавал: как позже оказалось, часы, прихваченные из дома, застыли под воздействием лесных сил – стрелки стояли точно в том расположении, когда нога Художника пересекла лесную границу. Естественно, Художник сбился и потерял счёт минутам, не говоря уже о часах – ему уже мерещилось, что он бредёт не меньше дня.

Ориентироваться по солнцу не представлялось возможным, высокие и пышные кроны деревьев, точно банные веники, плотно закрывали небо, оставляя на обзор лишь мелкие его заплатки. Тем не менее, солнечный свет непостижимым чудом просачивался до самой земли, оседая золотистыми крупицами на траве, чего вполне хватало Художнику в пути.

Как обычно бывает, идя очень долго, можно неожиданно прийти к цели. Так случилось и с Художником: сделав пару шагов по тенистой тропке, он вдруг очутился на открытой поляне, где свет заполнял собою всё пространство. Путник невольно прикрыл глаза – тем после густых сумерек было больно взирать на столь яркий светоч, ведь поначалу Художнику привиделось, будто поляна сама по себе сияла, не зависимо от небесного светила.

Но то заблуждение быстро прошло, когда зрение привыкло вновь к яркому свету. И тогда Художник ахнул: поляну самую обыкновенную из всех прочих на свете, в прямом смысле слова поливали солнечные лучи. Потоки света уподобились речным горным водам, которые с неимоверных высот обрушиваясь на землю, порождают в подножье облачные клубы из водяных брызг. Что-то похожее происходило на той поляне с ниспадавшим светом, только вместо пенившихся брызг, на траве стелился туман, не привычный дымчато-белый, а золотистый с белыми искорками.

– Что это? – изумился оторопевший Художник. Он тут же скинул свою поклажу и принялся нервно устанавливать мольберт и прилаживать на нём один из холстов. – Это необходимо запечатлеть. Немедленно!

У карандаша, сделавшего несколько нервных линий, надломился грифель. Художник отбросил в траву страдальца, взял в руки другой, но и тот не продержался дольше своего соплеменника. Плюнув в сердцах, живописец схватился за кисть и краски, но итог вышел печальный: краски не желали ложиться на полотно как нужно, растекались или вдруг густели в самый неподходящий момент. Как ни смотри, а пейзаж не давался.

– Это катастрофа, – упавшим голосом констатировал Художник. – Я бездарь. Передо мною такое великолепие, а я не в силах отразить на холсте даже его тень.