Жена фокусника

– И однажды забьешь до смерти. Не самая приятная альтернатива, но в моем положении выбирать не приходиться.

Он поднимается, притягивает меня к себе, обнимает:

– Ну чего ты хочешь от меня? – шепчет он. Его горячее дыхание жжет мое кожу, губы судорожно сыплют словами. – Я не отдам тебя, Кукла. Я не могу тебя отдать… Я сдохну в этой дыре, понимаешь ты или нет? – его руки впиваются в моё тело, его голос все тише, слова все быстрее. – Я только с тобой начал нормально спать. У меня кроме тебя нет никого. Ничего нет. Я совсем один. Один, мать твою! Слышишь меня?

Я слышу, я киваю, я поворачиваю голову и утыкаюсь носом во впадину за его ухом. Я втягиваю носом аромат его тела, и слушаю музыку, что рождает внутри меня его запах. Господи, как неповторимо человеческое тело, каким уникальным, каким сладким, каким совершенным оно может быть. Я чувствую тепло его кожи на моих губах. Мы были созданы друг для друга, мы оба это знаем, только вот, создавая нас, Бог, зачем-то разделил нас годами, любовниками и непреодолимой тягой к смерти. Если бы не его, вывернутое наизнанку осознание человеческой жизни, я бы простила ему его возраст и жила бы с ним, не боясь того, что скажут люди. Если бы не его друзья, я могла бы вырастить здесь свою дочь и не дать ей оскотиниться. Если бы не уродство его психики, я бы закрыла глаза на проституток и наркоманов у себя под ногами, и приходила бы сюда каждый день, как в самое тихое и уютное место на земле. Ведь есть же служебный вход… Жаль только, что нет служебного входа в сердце, которое позволило бы миновать изувеченное сознание. Если ты принимаешь человека, то полностью. Смиренно и послушно. Либо не принимай вовсе. Не давай ложных надежд. Господи, сколько же всяких «но» и «если»… И только один довод «за»:

– Я люблю тебя, Максим.

Он сжимает меня так сильно, он дышит рвано, часто, он еле может говорить:

– Ну, так останься со мной! Останься и люби меня! – он отстраняется он меня, он обнимает ладонями мое лицо, он заглядывает мне в глаза, ища в них прощение. – Прости меня, Маринка. Прости и забудь все, что было! Я стану лучше, я все прекращу. Закрою двери, взорву этот гребаный завод, снесу все к чертям собачьим, только останься…

Я смотрю на него и понимаю – не снесет, не забудет, не перестанет. Он тоже понимает это, и серые глаза наполняются рафинированным отчаяньем:

– Ну чего ты хочешь от меня? Я не умею быть другим, я не научен быть хорошим. Так может это и есть самое главное во мне? То, что я такой урод и делает меня таким… таким, каким никто не хочет быть. Но может за это ты и любишь меня? Помнишь, «Лабиринт[5 - «Лабиринт» – фантастический фильм 1986 года американского режиссера и автора «Маппет-шоу» Джима Хенсона.]»? Старый престарый фильм, детская сказка, но там в самом конце… совершенно не детская мудрость. Помнишь? «Бойся меня, люби меня, и я буду твоим рабом» – помнишь это? Я все что угодно сделаю, только останься! Умоляю тебя, Маринка… Пожалуйста…

Соньке здесь оставаться нельзя. Я без Соньки – живой труп, как и Максим без меня.

– Максим, – я смотрю в серые глаза, полные боли. Ненависти там больше не осталось – её выжгла любовь. – Свою дочь я люблю больше.

Есть моменты когда жизнь рушиться. Есть люди способные перевернуть твой мир. Есть решения от которых зависит все.

Он смотрит, он думает, он судорожно ищет ответ. Он кивает – быстро, нервно:

– Тогда давай бросим монетку. Я предлагаю тебе пари – последняя игра.

***

Мы спускаемся вниз.

Я подхожу к Соньке, беру её за ручки и поднимаю с пола:

– Пуговица, я ненадолго спущусь вниз. Нам с Максимом нужно съездить по делам. Ты останешься с Пашей, Артемом и Егором, ладно?

С этими словами я поднимаю глаза на Белку. Он смотрит на меня серьезно и молчаливо. Я перевожу взгляд на Низкого – тот смотрит на меня исподлобья, взгляд его напряжен. Я смотрю на Егора, но его глаза тут прячутся под веками, опущенными к самому полу – его брови хмуро сходятся на переносице, его губы поджаты. Они все поняли, чутьем учуяли, что должно произойти что-то серьезное. Белка и Низкий обмениваются взглядами, а затем одновременно смотрят на Егора. Тот кусает губы. Господи, как они слышат друг друга без слов? Как читают мысли?

– Егор, топай домой – слышно позади меня. Голос Максима тихий и до того спокойный, что мне становиться не по себе от этой молчаливой истерики. Всем становиться не по себе.

Молчун поднимается, перешагивает через «монополию» и подходит к брату – поднимает глаза:

– Ты скоро вернешься? – спрашивает он.

– Скоро, – кивает Максим. – Оглянуться не успеешь.

Егор кивает. Егор верит. Егору ничего не остается, кроме веры. Он пересекает гостиную, быстрым шагом направляется к двери, открывает её и выходит из квартиры.

Я едва не вою. Я сдавлено говорю:

– Соня, Пуговица, сходи наверх, принеси мне кофту, а то я забыла.

– Ладно, – говорит немного смущенная, но ничего не подозревающая дочь. – Черную? С длинными рукавами?

– Да, зайчик.

– Сейчас, – говорит она и поднимается на ноги.

Она легко и быстро пересекает гостиную и поднимается наверх. Черная кофта где-то очень далеко, так что у меня есть время.

Мы остаемся вчетвером. Я смотрю на Белку – голубые глаза бездонные и где-то на дне этого океана рождается боль. Он переводит взгляд кукольных глаза с меня на Максима, и я впервые вижу растерянность на его прекрасном лице. Наверное, именно так он выглядел до того, как стать омерзительной тварью – очень красивый, очень тонкий, почти прозрачный, хрустальный мальчик. Он останавливает взгляд на Максиме:

– Макс, перестань… – говорит он. – Пусть идет. Опусти их и пусть они живут, как жили, а?

Я смотрю в его глаза и понимаю – Белка – тварь, сука, не человек, мерзкое животное, которое уже ничто не спасет… но, когда речь заходит о тех, кого он любит, тех, кто ему дороже его собственной шкуры, он становиться таким же, как все – слабым, голым и совершенно беззащитным. Простым смертным.

Максим смотрит на него. Максим улыбается. Максим виновато пожимает плечами:

– Не могу, – еле слышно говорит он. – Уже не могу.

Белка хмуриться и прячет глаза, Низкий часто моргает и шмыгает носом. Максим говорит им:

– Егора к ним не подпускайте. Держите его подальше от Сони.

Белка бросает быстрый взгляд, снова прячет глаза и кивает. На его кукольных глазах наворачиваются слезы. Я смотрю на него и думаю – какой бы черной не была душа, а слезы у него, как у всех – прозрачные.

***

Мы стоим у железной двери и держимся за руки. Мы смотрим на огромную стену и на железное полотно двери, покрытое ржавчиной. Щеколда на ней совсем как новая.

Максим поворачивается и смотрит на меня:

– А давай сбежим? – улыбается он, не скрывая грусти в глазах. – Давай заберем твою дочь и рванем в деревню? Куда-нибудь в глушь, где люди даже не догадываются, что телевидение уже давно цветное, а?

Я смеюсь. Я смотрю на его лицо и запоминаю каждый изгиб.

– Ты там, через неделю всех перережешь, и останемся мы втроем в этой глуши. А потом ты и вовсе останешься один.

Максим смеется, Максим кусает губы от боли, и кивает. Максим ненавидит себя. Никуда ему не уехать от зверя, что сидит внутри.

– Ладно, – говорит он, – Даешь мне пять минут, а потом заходишь сама. Уговор такой…

– Я помню, помню, Максим.

– Нет, давай все-таки повторим – если ты находишь меня – я вас отпускаю, если нет – вы остаетесь, и ты уже никогда не заговариваешь о том, чтобы уйти или покончить с собой – приспосабливаешься и радуешься жизни, в том её варианте, в каком есть – с Соней или без неё. Договорились?

– Договорились, – киваю я.

Он не оттягивает момент – он отпускает мою руку и быстро исчезает за железной дверью.