Сочинения

Я так рассмеялась, милая мама, что совсем смутила Калиста, и он чуть не рассердился.

– Но, – сказала я, – этот пейзаж, эта сцена составят в моем сердце неизгладимую картину, полную неподражаемых красок.

Ах! милая мама, я так люблю Калиста, что не могу даже притвориться злой или капризной. Калист всегда сделает из меня все, что захочет. Это его первая слеза, данная мне, и насколько она дороже второго объяснения о наших правах… Женщина без сердца после сцены на пароходе сделалась бы госпожой, повелительницей, я же опять потерялась. По вашей системе выходить, что, чем больше я замужем, тем более делаюсь похожа на «этих женщин», потому что я бессильна в счастье и не выдерживаю ни одного взгляда моего повелителя. Я не отдаюсь любви, но привязываюсь, как мать к ребенку, прижимая его к сердцу, пугаясь несчастья.

От той же к той же».

Июль. Геранда.

«Ах, дорогая мама, чрез три месяца я уже знакома с мучениями ревности! Сердце мое переполнено и ненавистью, и глубокою любовью! Мне больше, чем изменили, меня не любят!.. Как счастлива я, имея такую мать, такое сердце, которому могу жаловаться и роптать, сколько хочу. Нам, женщинам, сохранившим еще что-то девичье, нам вполне достаточно сказать:

«Вот заржавленный ключ воспоминаний в вашем дворце: входите всюду, пользуйтесь всем, но берегитесь Туш!» И мы непременно пойдем туда при первом удобном случае, подстрекаемые любопытством Евы. Сколько раздражения внесла мадемуазель де Туш в мое чувство! Зачем было запрещать мне Туш? Что это за счастье, если его может разрушить прогулка, какая-нибудь бретонская конура? Чего мне бояться? Наконец, прибавьте к истории Синей Бороды желание, снедающее всех женщин, узнать силу своей власти, и вы поймете, почему я как-то, приняв равнодушный вид, спросила:

– Что собой представляет Туш?

– Туш принадлежит вам, – ответила мне моя дивная belle-merе.

– Ах, – воскликнула тетка Зефирина, качая головой, – если бы Калист никогда не ходил в Туш!

– Он никогда не был бы тогда моим мужем, – перебила я тетю.

– Значит, вам известно, что там произошло? – тонко вставила belle-merе.

– Это место погибели, – сказала Пен-Холь. – Мадемуазель де Туш натворила там много грехов и кается теперь перед Богом.

– Что ж? – воскликнул шевалье дю Хальга, – все это послужило только к спасению благородной души девушки. Аббат Гримон говорил, что она пожертвовала монастырю Визитации сто тысяч франков.

– Хотите пойти в Туш? – спросила меня баронесса, – его стоит посмотреть.

– Нет, нет! – быстро проговорила я.

«Эта маленькая сцена не напомнит ли вам страничку из какой-нибудь дьявольской драмы? Она повторилась в двадцати различных видах. Наконец, баронесса сказала:

– Я знаю, отчего вы не хотите идти в Туш, и вполне оправдываю вас.

Вы согласитесь, мама, что такой, хотя и невольный удар кинжала, вызвал бы в вас решение проверить, неужели ваше счастье так ничтожно, что может рушиться от малейшего толчка. Я отдаю полную справедливость Калисту, он никогда не предлагал мне посетить этот загородный, доставшийся ему дом. Когда мы любим, мы теряем рассудок; меня оскорбляло его молчание и его сдержанность, и я спросила как-то:

– Один ты никогда не говоришь про Туш, ты боишься его?

– Я была поймана, как все женщины, идущие на это и ожидающие потом случая, чтобы распутать Гордиев узел своей нерешительности.

Мы пошли в Туш.

Восхитительно, все артистически прекрасно! Мне нравится эта пропасть, куда так строго запрещала мне спускаться мадемуазель де Туш. Все ядовитые цветы восхитительны; сеял их, конечно, сатана, так как есть ведь цветы диавола и цветы Бога, и надо только углубиться в себя, и мы поймем, что свет творили они пополам. Сколько острого наслаждения в этой местности, где я играла уже не огнем, а только пеплом. Мне надо было узнать, все ли погасло в Калисте, и я следила за ним до мелочей. Я всматривалась в его лицо, проходя из комнаты в комнату, от одной мебели к другой, напоминая собою ребенка, ищущего спрятанную вещь. Калист был задумчив, и я мечтала уже, что победила его. Чувствуя себя вполне уверенной и сильной, я заговорила о маркизе Рошефильд, которую после происшествия с ней на скале в Круазиге зову Рошеперфид.

Наконец, мы отправились к знаменитому буку, удержавшему Беатрису, когда Калист, не желая, чтобы она досталась кому бы то ни было, бросил ее в море.

– Она должна была быть очень легка, чтобы удержаться здесь, – сказала я, смеясь.

Калист промолчал.

– Надо уважать мертвых, – продолжала я.

Калист все молчал.

– Ты сердишься на меня?

– Нет, но перестань гальванизировать эту страсть, – отвечал он.

Какое слово!.. Заметив мою грусть, Калист удвоил свое нежное внимание ко мне.»

Август.

«Увы! Я была на дне пропасти и беззаботно рвала там цветы, как бедные невинные женщины всех мелодрам. И вдруг ужасная мысль омрачила мое счастье. Я угадала, что любовь Калиста ко мне усиливается от этих воспоминаний. Может быть, он переносил на меня свою страсть к Беатрисе, которую я ему напоминала. И такая натура, зловредная и холодная, настойчивая и слабая, напоминающая собою и моллюск и коралл, смеет носить имя «Беатрисы». Видите, дорогая мама, я начинаю уже подозревать, хотя сердце мое еще полно Калистом. Не катастрофа ли это, когда наблюдательность одерживает верх над чувством, когда подозрения оказываются справедливыми?

Раз утром я сказала Калисту:

– Место это дорого мне, потому что я обязана ему моим счастьем; потому я извиняю и тебя, если ты иногда видишь во мне другую.

Честный бретонец покраснел. Я бросилась к нему на шею, но покинула Туш и никогда не вернусь туда. Ненависть, заставляющая меня желать смерти маркизе Рошефильд (конечно, от какой-нибудь грудной болезни или от несчастного случая), дала мне возможность узнать всю глубину моей любви к Калисту. Женщина эта испортила мой сон; она снится мне; неужели я когда-нибудь должна встретить ее? Ах, как права была монахиня из монастыря Визитации: Туш на самом деле роковое место – все прежние впечатления воскресли в Калисте, и они сильнее нашей любви. Узнайте, мама, в Париже ли маркиза Рошефильд, тогда я остаюсь в Бретани. Бедная мадемуазель де Туш, как раскаивается она теперь! Рассчитывая на полный успех, она одела меня Беатрисой в день свадьбы. Если бы она могла знать, до какой степени меня принимают за нашу гнусную соперницу, что сказала бы она? Но это проституция!.. Я делаюсь не я; мне совестно!.. Как страстно стремлюсь я теперь оставить Геранду и пески Круазига!»

23 Августа.

«Решительно я возвращаюсь к руинам дю Геник. Волнение мое тревожит Калиста. Или он мало знает свет, если ни о чем не догадывается, а если знает причину моего бегства, то он положительно не любит меня. Я так боюсь увидеть ужасную действительность, если стану доискиваться ее, что невольно закрываю глаза руками, как делают дети при внезапном шуме или треске. О, мама, меня не любят так, как люблю я. Правда, Калист восхитителен, но какой человек, если он только не чудовище, не был бы любезен и мил, получая все очарование первой любви молодой двадцатилетней девушки, воспитанной вами, невинной, любящей и красивой, как отзывались обо мне вам многие женщины…»

Дю-Геник. 18 сентября.

«Забыл ли он? Вот единственная мысль, не дающая мне покоя. Ах, мама, неужели каждой женщине приходится бороться с воспоминаниями. Следовало бы выдавать замуж молодых невинных девушек за неиспорченных юношей. Но это, впрочем, только обманчивая утопия; и лучше иметь соперницу в прошедшем, чем в будущем. Ах, пожалейте меня, мама, хотя бы за то, что счастливая теперь, я пугаюсь потерять счастье и цепляюсь за него, что иногда приводит к гибели, как говорила умная Клотильда. Я замечаю, что в продолжение пяти месяцев я думаю только о себе, т. е. вернее, о Калисте. Передайте Клотильде, что теперь мне часто вспоминаются ее грустные рассуждения: Счастливая! Оставаясь верна покойнику, она не боится соперниц. Дорогую Атенаис целую, вижу, что Жюст от нее без ума. Судя по вашему последнему письму, он боится, что ее не отдадут за него. Советую поддерживать этот страх, как самый драгоценный цветок. Атенаис будет госпожою, я же, боясь потерять Калиста, останусь навсегда рабою. Тысячу поцелуев, моя дорогая. Ах, если мои опасения оправдаются, Камиль Мопен слишком дорого заставит меня заплатить за свое состояние. Искренний привет отцу».

Письма эти рисуют вполне внутреннее состояние мужа и жены. Сабина смотрела на свой брак, как на союз любви; для Калиста же он был одним обязательством, и медовый месяц не совсем согласовался с правилами, принятыми обществом. Во время пребывания молодых в Бретани шла поправка и отделка дворца дю Геник известным архитектором Грендо, под наблюдением Клотильды, герцога и герцогини Грандлье. Были приняты все меры, чтобы в декабре 1838 года молодая чета могла бы приехать в Париж. С удовольствием поселилась Сабина на улице Бурбон. Ее особенно занимала мысль, как посмотрят родные на ее брак, роль же хозяйки такого дома уходила на второй план. Калист с полным равнодушием разрешил своей теще и свояченице Клотильде ввести его в свет. Они вполне оценили такую покорность с его стороны. Он занял положение, соответствующее его имени, богатству и связям. Успехи жены, как самой очаровательной женщины, развлечения высшего общества, исполнение обязанностей, зимние удовольствия Парижа – все это делало немного счастливее семью, где время от времени поднимались волнения, стихавшие, впрочем, без последствий. Счастливая Сабина забыла свои мрачные мысли, а мать и сестра объясняли холодность Калиста английским воспитанием, и страх Сабины казался теперь химерой. Наконец, беременность Сабины, но мнению многих опытных женщин, была лучшей гарантией их союза. В октябре 1839 года у молодой баронессы родился сын. Она кормила его сама и рассуждала так же, как рассуждают все женщины в подобных случаях: возможно ли не быть всецело матерью ребенка от боготворимого мужа! В конце следующего лета в августе 1840 года Сабина кончила кормить сына. В продолжение двухлетнего пребывания в Париже, Калист не был уже так невинен, как во время своей первой любви.

Калист, друзья которого были: молодой герцог Георг де Мофриньез, женатый на богатой наследнице, Берт де Сенк-Синь, виконт Савиньен де Портендюф, герцог и герцогиня де Реторэ, герцог и герцогиня де Ленонкур-Шолье и все посещающие салон герцогини Грандлье. Ему вполне стала понятна разница жизни провинции с жизнью Парижа. И у богатых людей есть тоже свои мрачные часы и свои досуги; Париж же лучше других столиц умеет развлечь, занять и рассеять их. Постоянные сношения с молодыми мужьями, оставляющими прекрасные, чистые создания ради сигар, виста, клуба и ипподрома, губили многие семейные добродетели молодого бретонца. Каждая женщина, боясь надоесть мужу, старается сама отыскать ему развлечения и гордится возвращением к ней человека, которому сама дала свободу. Как-то вечером, в октябре, чтобы избежать крика ребенка, которого отнимали от груди, Калист, но совету Сабины, отправился в театр Варьете. Давалась новая пьеса. Лакею приказано было достать место ближе к оркестру; он взял его в части зала, называемой авансценой. В первом антракте, осматривая публику, Калист увидел в одной из лож авансцены маркизу Рошефильд… «Беатриса в Париже! Беатриса в свете!» промелькнуло в голове Калиста. Чрез три года опять увидеть ее! Какое волнение испытывал Калист, который не только не забыл Беатрису, но представлял себе ее так часто в своей жене, что и та не могла не заметить этого. Ясно, что отвергнутая, непризнанная, но сохранившаяся в его сердце любовь заставляла его холодно относиться к ласкам и нежностям молодой жены!

Беатриса соединяла в себе свет, жизнь, день и все незнакомые ему ощущения, Сабина же представляла собою долг, мрак; в ней для него не было ничего загадочного. Одна сулила наслаждение, другая скуку. Это был удар молнии.

Был момент, когда благородный муж Сабины думал уже выйти из зала, но, подходя к оркестру, он увидел полуоткрытую дверь ложи и помимо воли очутился там.

Беатриса сидела между двумя знаменитостями – один литератор, другой политический деятель – Каналис и Натан. За три года маркиза Рошефильд сильно изменилась, но перемена эта делала ее в глазах Калиста еще поэтичнее и привлекательнее. До тридцати лет красивые парижанки не требуют особенных туалетов, но, перейдя фатальный тридцатилетний возраст, они прибегают к чарам и красотам наряда: он придает столько прелести и оригинальности молодости, служит достижением цели, и женщины изучают самые ничтожные аксессуары, переходя от природы к искусству. Мадам Рошефильд пережила уже все перипетии драмы, которую в истории французских нравов XIX столетия называли драмой покинутой женщины. Брошенная Конти, она, конечно, изучила в совершенстве туалет, кокетство и все искусство подобного рода.

– Разве нет здесь Конти? – спросил тихо Калист у Каналиса, после банальных приветствий, которыми обыкновенно начинаются все встречи в свете. Прежний знаменитый поэт Сен Жерменского предместья, который был дважды министром, в четвертый раз сделался оратором и теперь стремился к новому назначению, приложил палец к губам, жестом этим он объяснил все.

– Как я рада вас видеть, – вкрадчиво говорила Беатриса Калисту. – Я узнала вас, когда вы еще не видели меня, и была уверена, что вы не отречетесь от меня. Ах! зачем вы женились, мой Калист, и еще на такой дурочке!.. – сказала она ему на ухо.

Когда женщина приглашает вошедшего в ложу сесть с ней рядом и говорит ему на ухо, светские люди всегда отыщут предлог оставить их одних.

– Пойдемте, Патан! – сказал Каналис. – Маркиза разрешит мне сказать несколько слов Артезу: он там с принцессой де Кодиньян. Интересно узнать о комбинации завтрашнего заседания.

Это добровольное исчезновение дало Калисту возможность прийти в себя после испытанного волнения. У него опять кружилась голова от духов, чарующих его, и хотя ядовитых, но полных поэзии. Худая и поблекшая, с изменившимся цветом лица, с синяками под глазами, она подцветила в этот вечер свои преждевременные развалины всевозможными ухищрениями articles de Paris.