Джевдет-бей и сыновья

– Да, таким и надо быть. Твоя осторожность мне очень нравится. Торговец в особенности должен быть осторожным. А ты мало того что торговец, так еще и мусульманин. Тебе труднее всех приходится. И ведь дела у тебя хорошо идут! Раньше деньги кому в руки плыли? Гяурам и бессовестным казнокрадам-чиновникам. А теперь пришло время таких, как ты, – трудолюбивых, осторожных, умеренных. – Паша взглянул на свою пустую рюмку и улыбнулся. – Какие они маленькие! Не замечаешь, как выпил. Да, твоя умеренность – важное качество. У нас все постоянно бросаются в крайности. Кроме того, нужно уметь держать язык за зубами – что в торговле, что в политике. – Паша снова наполнил свою рюмку и разом осушил ее. – Да, держать язык за зубами. Раз уж я нынче столько выпил, я тебе расскажу кое-что… Я себе всю жизнь испортил из-за того, что не сумел промолчать в нужный момент. Сейчас расскажу.

Разволновавшийся паша поменял позу, снова налил в свою рюмку ликер и начал рассказ:

– Покойный Рюштю-паша составил мне протекцию, и я стал министром. Как его бишь… Да, министром по делам общинных имуществ. Не прошло и полугода – разразился мятеж Али Суави[22 - Али Суави (1838–1878) – турецкий писатель и общественный деятель, в мае 1878-го поднял мятеж против султана Абдул-Хамида II с целью восстановления на троне Мурада V. В мятеже участвовали студенты, солдаты и крестьяне.]. Когда мы узнали, что случилось, скорее побежали с садразамом[23 - Садразам – в Османской империи – высшее должностное лицо, великий визирь.] из Бабы-Али[24 - Бабы-Али – здание, в котором находились канцелярия садразама, министерства внутренних и внешних дел и Государственный совет.] во дворец. Меня тоже пригласили в покои его величества. Султан разговарива ет с садразамом, я слушаю, ни жив ни мертв. Его величество говорит: эти мерзавцы, мол, хотят меня с трона скинуть и министры тут наверняка тоже замешаны. Ошибочное мнение! Ну ошибся султан так ошибся, тебе-то что, Шюкрю? А я по молодости лет не сдержался и говорю: «Помилуйте, ваше величество, если бы в этом деле были замешаны министры, разве бы так все было? Разве с такой ничтожной кучкой людей большие дела делаются?» Его величество испугался: этот молокосос, стало быть, думал о том, как можно свергнуть султана, знает, как такие дела делаются, – опасно это! Тут же отправил садразама в отставку. И в новом кабинете для меня должности не нашлось. Двадцать семь лет прошло, а должности в кабинете для меня по-прежнему нет. За это время побывал я губернатором в Эрзуруме, в Конье… Был послом во Франции… Ждал-ждал, так приличной должности и не дождался. А почему? Потому что не держал язык за зубами. – Паша внезапно усмехнулся и тут же снова погрустнел. – А я всего-то и хотел, что услужить его величеству!

Воцарилось молчание. Потом паша спросил:

– Стало быть, ты не знаешь, что говорят о покушении?

– Не знаю, – сказал Джевдет-бей.

– Ну и хорошо. А если и знаешь, то никому не рассказывай. Ты мой будущий зять, ты мне нравишься, и я тебе дам один совет: никому не доверяй! А в особенности тем, кто болтает попусту. Времена нынче странные. Молодежь через одного революционеры. Знаю, ты человек осторожный, не позволишь втянуть себя в эти дела – и все-таки будь осторожен! Если увидишь или услышишь что-нибудь такое – знай, рано или поздно они тебя тоже захотят втянуть. Не поддавайся! Как увидишь, что у них дурное на уме, что они и тебя погубить хотят, – беги прочь и расскажи кому надо. Мне кажется, мой младший сын увлекся этими революционными бреднями. Он учится в Военно-медицинской академии. По четвергам и пятницам приводит сюда своих однокашников. Запрутся в комнате, курят и часами о чем-то говорят. Если я внезапно к ним захожу, тут же замолкают, а некоторые еще и глядят на меня волками. Понятно, конечно, – люди молодые, горячие, восторженные. Но всякий ли захочет понять? Наш мальчик – чистая душа, не интриган, не заговорщик. Но разве это будут брать в рассуждение? Так что я на всякий случай, чтобы не подумали чего плохого, пишу во дворец об этих сборищах, сообщаю. Он ведь наивный, жизни не знает, того и гляди попадет в беду! Прав я?

– Правы, господин паша!

– Э, да ты и первую рюмку все никак не допьешь! Допивай, я тебе еще налью. Так вот, мой младший сын – простая душа. Что скрывать – мать моих сыновей хоть и была в молодости красавицей, умом похвастаться не могла. Вот мать моих дочерей – та умница. Весь дом на ней держится. А младший сын – мальчик простодушный, да… Собственно, я больше-то старшего люблю – только тсс, кроме тебя, я никому этого не говорил. Этот пойдет в гору! Весь в отца! Пока он еще на скромной должности в канцелярии Министерства иностранных дел, но знает, что к чему в этой жизни. Вот его я люблю! Шалун! Выезжает в Чамлыджу, бывает в Кагытхане, развлекается… В Бейоглу завсегдатай… А сколько у него знакомых! Всех знает, и все его знают и любят, но, заметь, никакого панибратства ни с кем. Все у него в меру! Да будет тебе известно: для того чтобы сделать хорошую карьеру на государственной службе, знакомства и связи не менее важны – а может, и более, – чем прилежание и способности. Гляжу я на него и вспоминаю, каким сам был в юности. Интересно, какой паша его возьмет под крыло? Без этого ведь никак нельзя. В торговле, вероятно, и можно быть самому по себе, а в политике, в нашей-то стране – ни за что! От меня толку уже не будет – тридцать лет обо мне не вспоминали, теперь и подавно не вспомнят. Хоть бы, думаю, попал он под покровительство к дельному паше, – тут Шюкрю-паша издал короткий смешок и снова наполнил свою рюмку, – потому что у плохого паши придется затягивать пояс потуже. А наш-то – жизнелюб! – Паша вспомнил о чем-то, и на его лице появилось озабоченное выражение. – Была у нас карета, он ее заказал по своему вкусу. Запрягал в нее лошадей разной масти: чалую и вороную. Жаль, продал я эту карету – слишком много на нее уходило денег. И я вот еще что скажу: этот дом весьма недешево мне обходится. А Ниган в такой обстановке выросла, привыкла. Тебе придется это учитывать… Карету мы продали, теперь и особняк в Чамлыдже продаем… Не знаю, понимаешь ли ты, о чем я говорю?

– Понимаю, господин паша!

– Молодец. Значит, мы друг друга понимаем, – сказал паша и улыбнулся. – Наше время уходит. На Абдул-Хамида покушаются, молодежь сплошь революционеры. Все чем-то недовольны. Кто бы мог подумать, что на Абдул-Хамида могут совершить покушение? Скинут его, вот увидишь. Он обо мне за двадцать семь лет ни разу не вспомнил, но я зла не держу. Вся моя служба на годы его правления пришлась. Министром был, пашой, губернатором, послом… За своих детей я, в общем, спокоен. Когда я губернаторствовал в Эрзуруме, подыскал дешевый участок земли. Дай, думаю, куплю. Там у меня есть управляющий – и себя не обижает, и нам отсылает кое-что. Но может, и эти земли придется продать. Уж больно дорого обходится особняк! Как тут тебя не ценить? За будущее Ниган я спокоен.

– Спасибо, паша, – сказал Джевдет-бей и покраснел.

– А что ты не из знатной семьи, так это пустяки! Что это ты, однако, никак рюмку не допьешь? Уж больно ты осторожен, – сказал паша, качая головой.

Джевдет-бей, смутившись, допил сладкий, вязкий ликер.

– Вот молодец! Не умер ведь? То-то, дай-ка я тебе еще налью. Не робей! Понял, ты при мне не хочешь пить из уважения. Ценю, ценю. Но ты эти церемонии оставь, мы ведь с тобой теперь друзья! Вот скажи-ка мне, ты в свободное время чем себя развлекаешь? Гуляешь, повесничаешь?

– Так ведь, господин паша, не остается у меня свободного-то времени!

– Ну-ну, меня стесняться нечего!

– Я серьезно говорю! Раньше, бывало, ездил в Шехзаде-баши, а теперь и на это времени нет.

Паша снова покачал головой:

– А что же ты тогда так улыбаешься? Блудливая улыбочка, меня не проведешь!

Джевдет-бей впервые почувствовал некоторую неприязнь к старику; мысль о том, что он может перестать уважать пашу, его испугала.

– Все молчишь! И чего молчишь, спрашивается? Это уж чересчур! – сказал паша. – Я, слава Аллаху, пожил, земных благ вкусил. А ты? Нет-нет, ты тоже, должно быть, малый не промах, только… – Увидев застывшее выражение на лице Джевдет-бея, паша осекся. – Ладно-ладно, не будем об этом. С тобой, однако, не поговоришь. Я все говорил, а ты только слушал. Раз уж ты такой молчун, давай тогда хотя бы в нарды сыграем. Рука у тебя сильная?

– Не знаю, – сказал Джевдет-бей с тем же застывшим выражением на лице.

Сели играть в нарды.

Глава 8. О времени, о семье, о жизни

Джевдет-бей не любил нарды. Две первые партии вчистую проиграл. «Мой брат борется за жизнь, а я тут в нарды играю», – крутилось у него в голове. Потом кости стали падать удачно, он несколько раз выиграл, и паша уже было расстроился, но тут Джевдет-бей опять начал проигрывать. Когда паша один раз вышел из комнаты, Джевдет-бей взглянул в проем открытой двери на часы, что стояли на лестнице, и с удивлением увидел, что время приближается к одиннадцати, понял, что в лавку уже не успеть, и разозлился. Страсть паши к нардам и его болтливость теперь казались ему отвратительными. Паша между тем не замолкал: рассказывал о каком-то парижском театре, который ему случалось посещать в бытность послом, о неблагодарности какого-то своего секретаря, об источнике, который он распорядился устроить в Конье, о похождениях молодых лет и о взятке, которую отказался принять, будучи министром. Когда Джевдет-бей проиграл очередную партию, в комнату вошел слуга и обратился к паше:

– Госпожа собираются в Шишли к Наиме-ханым, изволят просить карету.

– Пусть берет. Куда мне ехать в такую жару? – сказал паша, но потом вдруг поднялся на ноги. – Хотя подожди. Поздно уже! Иди спроси, когда она собирается выезжать. Я, может быть, в клуб поеду.

Паша снова уселся на стул и улыбнулся Джевдет-бею, стараясь, чтобы улыбка выглядела добродушной. Потом ему два раза подряд выпали две шестерки, но пашу, казалось, это уже не обрадовало. Он сложил нарды и снова встал.

– Поехать, что ли, в клуб, поболтать с кем-нибудь? – пробормотал паша, обращаясь сам к себе. Потом обернулся к Джевдет-бею. – Что скажешь? Не хочешь ли поехать со мной в клуб?

– Боюсь, господин паша, что буду вам в тягость, – ответил Джевдет-бей. На какое-то мгновение ему показалось, что старик и в самом деле хочет взять его с собой, но потом он понял, что не оправдал ожиданий паши и на сегодня ему уже наскучил.

– Да нет, сынок, какая такая тягость, – неискренне сказал паша. Потом голос его погрустнел: – Люди, дожив до моего возраста, живут впустую. Не знают, чем день занять. Вот я все вспоминаю, вспоминаю… Но ведь нужно же этими воспоминаниями с кем-то поделиться. Я был в Европе, знаю: там люди пишут мемуары, печатают их в газетах, издают книги. А здесь? Да попробуй я хоть слово написать – беды не оберешься. Хе-хе. Свободы здесь нет, сынок, свободы! Да здравствуют младотурки. – Последние слова он произнес вполголоса. – Молодец мой младшенький! Хм… Вот скажи, ты знаешь, как надо жить? Смог ты это понять? Хотя непохоже, чтобы ты много книг прочел… Не обижаешься?

– Что вы, господин паша! – сказал Джевдет-бей. Его бросило в пот.

– Да-да, ты у нас вежливый, знаю! – сказал паша немного раздраженно и принялся ходить по комнате, чуть покачиваясь. – Вот ты, поди, думаешь, напился я! Видел ты когда-нибудь пьяного пашу? Собственно, ты пашей вблизи много видывал? Со сколькими разговаривал? Недим-пашу ты откуда знаешь, а?

– Он однажды в мою лавку зашел, – пробормотал Джевдет-бей.

Паша замер посреди комнаты и, глядя на Джевдет-бея так, словно увидел таракана, прошептал:

– Торговец… Я раньше как-то не задумывался, что отдаю дочь за торговца… Да еще и доволен этим! Сынок, я тебя ценю, пойми меня правильно: если я и скажу грубое слово, так это оттого, что ты мне не чужой уже человек! – Паша все стоял на месте, лицо его застыло, словно он напряженно пытался вспомнить забытую молитву. – Как до такого дошло? Почему? Зачем бомбы? Все на султана ополчились! – То ли оттого, что ноги больше его не держали, то ли от огорчения паша тяжело осел на диван и взглянул на Джевдет-бея. – Ты мне понравился. Понравился, потому что я подумал, что ты похож на меня.

Джевдет-бей попытался улыбнуться и сделать вид, что все идет именно так, как должно идти. Нужно было что-нибудь сказать, но слова никак не приходили в голову, поэтому он только молчал, чувствуя, как пот струйками течет под одеждой.

Вернулся слуга и доложил, что госпожа уже собралась ехать к Наиме-ханым и намерена взять с собой дочерей.

– Ладно, пусть едут! – сказал паша и прикрикнул: – Но скажи, чтобы допоздна не задерживались, а то пожалеют у меня!

По безмятежному выражению на лице слуги было понятно, что он давно привык к пьяным выходкам паши. Понимающе улыбнувшись, словно был не слугой, а старым приятелем паши, он осведомился:

– Эфенди, не подать ли чая?

– Подать, конечно, что стоишь? – буркнул паша. – Впрочем, принеси сначала кофе. Сынок, выпьешь со мной кофе?

– Я, пожалуй, уже пойду, господин паша, – сказал Джевдет-бей. – Не буду больше вас беспокоить.

– Что? Уходишь? Нет уж, я тебя так просто не отпущу! Постой, ты на меня обиделся, что ли?

Джевдет-бей, не отвечая, уставился в пол.

– А ну, сиди, где сидишь! – велел Шюкрю-паша. – Я тебя ценю, имей это в виду. Не ты первый к Ниган сватаешься. – Паша поднялся с дивана и тут заметил слугу, который по-прежнему стоял рядом. – Что ты стоишь?! Два кофе нам, да сахар клади умеренно! Ты ведь не очень сладкий пьешь? – спросил он, обернувшись к Джевдет-бею, и снова принялся мерить комнату шагами. – Наверное, не стоило мне столько пить. Дай, думаю, развею немного скуку… Подождем, когда женщины с каретой вернутся, и поедем в клуб! Куда они бишь едут? К Наиме-ханым! Зачем? Будут там пересмеиваться, чай пить, лясы точить, перебирать последние сплетни… Книги читают, о прочитанном говорят да о платьях. Приехала тут из Франции портниха. Ходит по особнякам, платья шьет. Жена хочет ее позвать, сегодня утром говорила мне об этом… Будет с ней по-французски говорить, вспоминать те времена, когда мы жили в Париже… Девочки будут читать стихи. Я все дивлюсь, какие они у меня нежные, утонченные, будто француженки. Иногда думаю: вот бы моя вторая жена была дурой, зато красавицей! Или молодую жену взять? Но нет, только хуже будет. Радость уйдет из дома. Начнутся раздоры, ссоры… Лучше уж так. Жена у меня умная, и дочери в нее пошли. Они меня считают грубым, неотесанным. А кто им образование дал, кто их в Париж возил – об этом не думают. Захотелось вот им фортепиано – купил. Играют на нем, веселятся, читают, перешучиваются, передразнивают всех, словно мартышки, – я этого не понимаю, но пускай развлекаются! Мне это даже нравится, даром что я сердитым кажусь. Такой уж я человек. Да, нравится мне, потому что в доме должно быть шумно, весело! Это ж не кладбище. Да и потом, нужно усваивать европейские обычаи. Бывал я в Европе, видел, каких они там дел наворотили. А мы все ни с места. Огромные заводы, вокзалы, отели…

Там и работать умеют, и развлекаться. Даже я – старик уже, а хожу в клуб. Слово-то какое: клуб! Нам заводы нужны! Кто их будет строить? Такие вот, как ты, коммерсанты. Ха! Где там… Вы все только продаете да покупаете, покупаете да продаете… Вот построили железную дорогу. Вагоны с хлопком и табаком отправляете, вагоны с люстрами и тканями принимаете – и знай себе подсчитываете прибыль! Нет-нет, ты мне нравишься, и на сердце у меня спокойно, потому что я Ниган за тебя выдаю. – Паша, все расхаживавший по комнате, внезапно остановился перед окном. – Смотри, карету подали. Сейчас они будут садиться. – И с игривой интонацией, словно разговаривая с приятелем по холостяцким шалостям, добавил: – Если хочешь посмотреть на свою невесту, иди сюда!

Джевдет-бею очень хотелось встать и посмотреть, но от смущения он так и остался сидеть.

– Что, разве не хочешь посмотреть? – спросил паша. – Знаю, хочешь, но стесняешься. Это я виноват. И почему я ее сюда не позвал? Небо, что ли, на землю упало бы, если бы она сюда пришла? Я ведь не какой-нибудь замшелый ретроград. Да она, собственно, всегда сидит за обедом с гостями. Эх, надо было тебя к обеду пригласить! Я и пригласил, только Бекир забыл передать. Иди сюда, сынок, сейчас они будут садиться.