Ротенбургский король. Перевод с немецкого Людмилы Шаровой

В то время как Якоб Топплер держал ответ перед бургграфом, в сердце он пообещал своему покровителю, святому Якобу, две толстыe восковыe свечи, если он счастливо выйдет из этой опасной ситуации. Теперь же, когда это было позади, он решил сделать большее пожертвование, если святой поможет доставить важные письма в руки отца. Тогда он не только поставит две свечи, но в добавок пожертвует новое бархатное одеяние для фигуры святого, стоящей в алтаре часовни Коболцеллер. Эта маленькая часовня в долине Таубера была особенно дорога ему с самого раннего детства. Там внизу в долине Таубера находился маленький замок его отца, окруженный садом из роз, необычное, похожее на голубятню сооружение, подобного которому не было нигде во Франконии и Швабии. Когда раньше вся семья весело проводила там время в окружении природы, перед тем как вечером возвратиться домой в стены города, его благочестивая мать вместе с ним и его сестрами каждый раз шла в часовню и молилась перед алтарем. С тех пор мальчик видел в святом своего особого покровителя, и Святой Якоб всегда помогал ему в больших и малых неприятностях. Как, например, в том случае, когда он вместе с другими мальчиками рвал яблоки в саду Фуксмюллера и за это мог быть строго наказан. Тогда святой после его горячей молитвы направил преследователей на неверный след. Или когда он столкнул своего самого близкого друга детства и нынешнего деверя Каспара Вернитцера в Таубер, то только с помощью Святого Якоба удалось вернуть бездыханное тело друга к жизни. Короче говоря, между ним и Святым Якобом в часовне Коболцеллер существовалa старая и очень тесная связь, и это будет совершенно естественно, если он перед въездом в город выразит свою благодарность святому в маленькой часовне.

Поэтому в получасе езды до Ротенбургa Якоб свернул c большого тракта на небольшую проселочную дорогу, чтобы объехать большую часть города. С гребня холма он направился к западу в долину Таубера. Сначала густая роща закрывала ему вид на город, однако, внезапно каменистая дорога спустилась в долину, и тогда Ротенбург раскинулся перед его глазами.

Он резко остановил лошадь, и слезы подступили к его глазам. То, что он никогда не замечал будучи мальчиком и юношей, он вдруг мгновенно почувствовал теперь, а именно: насколько чудесной и несравненно прекрасной была его родина. Он видел много на чужбине, и королевское величие Градчина, и великолепие золотой Праги, но все это померкло перед видом родного города, который стоял теперь перед его глазами.

Там внизу в долине сверкал Таубер, прозрачная, быстрая река, серебряные волны которой жизнерадостно катились над белой каменной галькой между могучими каменными глыбами. Над ним возвышался прочный каменный двойной мост, два ряда расположенных друг над другом полукруглых арок которого протянулись над водой. Мост был архитектурным чудом, удивлявшим всех, кто прибывал сюда издалека. Рядом с ним высилась мощная, твердокаменная башня, из-за зубцов которой каждого, кто захочет проникнуть в город против воли его бюргеров, подстерегала смерть. За ней прилепилась к скале маленькая часовня, где когда-то молился Якоб с матерью, часовня Святого Якоба Целлы, называемой в народе Коболцеллер. И над всем этим, высоко на горном плато на фоне ясного весеннего неба возвышался большой город с его стенами и укреплениями, оснащенными большими и маленькими башнями, крепость, равной которой не было нигде. Одно здание возвышалось над всеми, даже над городской ратушей с ее стройной башней, но это грандиозное строение все еще было сверху донизу покрыто деревянными лесами. Это была церковь Святого Якоба, строительство который началось в то время, когда власть Генриха Топплера в городе стала сильной, и теперь через 30 лет oнa все еще не была закончена. На всем городе с его белыми известковыми стенами и высокими красными черепичными крышами лежал отблеск заходящего солнца, одевающего величественную картину удивительным пурпурным мерцанием.

Поистине не без основания сравнивали возвратившиеся из святой земли пилигримы построенный на холме Ротенбург с Иерусалимом, священным городом евреев.

Якоб Топплер наклонил голову, как бы приветствуя дорогую родину. После этого он медленно поехал вниз в долину.

В то время как он стоял на коленях перед алтарем часовни, его свита осталась снаружи, чтобы защитить молящегося от неожиданного нападения. Но тем не менее он внезапно должен был прервать молитву, так как снаружи послышался стук лошадиных копыт, потом спор, который он не понял, и, наконец, каркающий голос прокричал прямо перед дверью:

– Что-о?! Он сейчас там внутри? Он, что, хочет стать попом?

Якоб Топплер узнал голос, и в это мгновение никакое пение ангела не обрадовало бы его больше, чем этот голос. Он поспешно вскочил с коленей и вышел из двери.

– Еппеляйн! Благодарение Богу и всем святым, что я вижу тебя! – воскликнул он и облегченно вздохнул, словно тяжелый груз свалился с его плеч.

– Так меня встречают очень немногие! – ответил рыцарь с глухим смехом. – Но у тебя есть на это причина. – Oн тихо добавил: Дьявол знает, что за послание я доставил в твое родовое гнездо. Твой отец был до такой степени рад, что не успокоился, пока я не принял от него вот это.

Он вытащил из сумки туго набитый кошелек и при виде мелькнувшей улыбки на лице молодого человека он продолжил, пожав плечами:

– Я не хотел это брать. Но кто может сопротивляться твоему отцу? Якобле, ты – деловой парень, но твой отец – это совсем другой человек, он действует как император!

В это мгновение наверху в городе зазвучал колокол, к нему присоединился второй, и затем звон всех колоколов Ротенбургa пронзил воздух.

– Что это? – возбужденно воскликнул Якоб Топплер.

– Может, ты подумал, что это в твою честь, поскольку ты снова вернулся домой? – насмешливо ответил Еппеляйн. – Нет, Якобле, это не для тебя. Сегодня в полдень в город прибывает кардинал, твой отец собственной персоной встретил его в двух чacaх езды от города. В пять чacoв всем гражданам приказано явиться на рыночную площадь, там должны огласить послание Святого Отца из Рима.

– Что за оказия! – воскликнул Якоб и вскочил на лошадь. – Тогда мне надо поспешить, чтобы не пропустить это. А ты, Еппеле, не хочешь послушать?

– Какого дьявола! – ответил рыцарь и пренебрежительно сплюнул. – Из поповского сословия я могу терпеть только самых низкостоящих, паломников. Среди них еще попадаются честные малые. Однако, когда я вижу прелата, то у меня пересыхает в глотке и по спине бегут мурашки. У меня здесь поблизости есть убежище и я не ночую в вашем городе. До свидания, Якобле. Удачи тебе!

Он покровительственно кивнул сыну бургомистра города Ротенбурга и пришпорил свою клячу.

Якоб Топплер, быстро как только мог, въехал вверх на гору, обменялся со стражем у въездных ворот несколькими приветственными словами и поспешил к рыночной площади.

Там уже собрались все способные носить оружие жители Ротенбургa, их жены и дети толпились за ними, а простой народ заполнил улицы, отходящие от рыночной площади. В самых передних рядах, ближайших к ратуше, стояли члены благородных семейств, которые не входили в настоящее время в Совет. Спешившись, Якоб Топплер присоединился к ним. Некоторые окликали его, другие протягивали руку для приветствия, но у него не было времени, чтобы остановиться и вступить в беседу. Когда колокола умолкли, в окнах наверху показались головы ответственных членов муниципалитета, и на украшенный пурпурными коврами балкон вышли три человека. Первый был приезжий кардинал, маленький, изящный южный итальянец, на желтом лице которого странно светились и загадочно сверкали черные глаза. За ним показалась массивная, крестьянского вида, фигура аббата из Хайльсбронна, и, наконец, затмевая собой обоих высокопоставленных церковных служителей, вышел бургомистр свободного имперского города и фельдгауптман, полевой капитан, Генрих Топплер.

Бургомистр держал в руке пергамент, и в то время как кардинал и аббат уселись в два богато украшенных кресла, он близко подошел к перилам. Он взмахнул правой рукой в знак того, что хочет говорить, и тотчас замолкли все разговоры и шепот, и наступила полная тишина. И тогда над большой рыночной площадью раздался его звучный голос :

– Достойныe уважения господa, гражданe и жители Ротенбургa! Вы знаете, что мы храним в нашем городе драгоценность, которой завидуют во всех немецких и чужих землях. Это хрустальный сосуд со святой и дорогой кровью нашего господина и спасителя Иисуса Христа. Многие тысячи благочестивых пилигримов каждый год приходят к нам, чтобы поклониться этой величайшей святыне. Но вот что я держу в своих мыслях: сейчас приходят многие – но их должно быть еще больше. Поэтому я тайно послал нашему святому отцу в Риме, его Святейшеству Папе Иннокентию, прошение. И я покорнейше просил его, чтобы он оказывал особое благоволение для всех тех, кто паломничает в Ротенбург к святой крови. Бог склонил ум нашего святого отца к тому, чтобы он снизошел к просьбе его покорнейшего слуги. И Его Святейшество так высоко почитает наш город, что велел господину кардиналу, отправляющемуся в Германию, передать нам его благословение и это письмо. Я прошу досточтимого господина аббата перевести это послание для вас на немецкий язык.

Он повернулся к аббату и протянул ему пергмент, и тот с важным выражением лица громким голосом очень медленно и часто останавливаясь стал читать длинный список индульгенций и отпущений грехов, которые обещал папа Иннокентий всем тем, кто захочет паломничать в славный верный город Ротенбург для молитв и пожертвований.

Когда он кончил говорить, еще несколько мгновений стояла гробовая тишина. Но вслед за этим толпа разразилась радостыми криками и хвалебными возгласами, и такой взрыв восторга старая рыночная площадь слышала нечасто. Так как каждый понимал, что это значило для Ротенбургa. Город был издавна большим и знаменитым местом паломничества, его богатство в значительной мере зависело от пилигримов. Прежде всего, то огромное количество вина, которое производили жители Ротенбурга и которое приносило большой доход, было бы трудно реализовать без благочестивых странников. Вино из долины Таубера было вкусным, но непригодным для хранения, его можно было продавать и пить только здесь. Следовательно, ничто не увеличивало так сильно богатство города, как большое скопление пилигримов, и эти индульгенции, которые на десять, двадцать, сто лет освобождали от чистилища, могут сыграть в этом не последнюю роль!

Якоб Топплер от радости готов был обнять всех, кто стоял рядом с ним на площади. Он видел, какой блестящий ход вновь сделал его отец. То, что произошло сейчас, несомненно, должно было гарантировать ему поддержку народа на долгое время. Его аристократические враги могут теперь сколько угодно строить против него козни, могут вступить в откровенную борьбу за кресло бургомистра Ротенбургa – но пока горожане стоят на стороне Генриха Топплера, как это было до сих пор, родовитые семьи едва решатся обесчестить любимца народа.

То, что такие же мысли вращались в других головах, стало ему отчетливо ясно, когда он поднял взгляд к ратуше. Там у открытого окна прямо против него стояли патриархи благородных семей Петер Креглингер и Ханс Оффнер, оба, как он знал, были врагами его отца. Он видел, что они побледнели и заметил изумленные взгляды, которые они бросали друг на друга.

В то время как он еще со злорадством смотрел на обоих, там наверху поднялся посланник папы, поднял руки и по латыни благословил толпу от имени святого отца. Все опустились на колени, и опять воцарилась такая же, как раньше, тишина.

Стоящие наверху господа удалились с балкона и показались снова через несколько минут, сопровождаемые советом, перед входом в ратушу. Там уже стоял паланкин в ожидании кардинала, который хотел отправиться в приготовленную для него резиденцию в гостинице, чтобы там поужинать и переночевать. Бургомистр с непокрытой головой помогал прелату, выглядевшему рядом с ним, как разряженая кукла, поудобнее устроиться на подушках и во главе всего совета проводил его до самой гостиницы.

Якоб Топплер знал, что сегодня он больше не увидит своего отца. В такой день Генрих Топплер прежде всего городской правитель, и поэтому он должен быть с высокими гостями до тех пор, пока они сами не захотят отправиться на покой. И хотя кардинал явно не был настроен на долгое застолье, благочестивый аббат из Хайльсбронна без всякого сомнения знал толк в хорошем вине и любил веселую компанию.

Поэтому Якоб направился к своему деверю Вернитцеру, который, как самый молодой, шел позади остальных членов муниципалитета, и обратился к нему с радостным приветствием. – Скажи моему отцу, Каспар, что я уже здесь! – добавил он. После этого он взял коня за повод и зашагал к близлежащему дому в Kузнечном переулке, с высоким фронтоном и под вывеской с золотым грифоном, где жил его отец.

IV

Генрих Топплер отправился домой только далеко за полночь. От тридцати до сорока членов муниципалитета и уважаемых горожан следовали за ним от гостиницы до дверей его дома. Это был почетный эскорт, исключительно как знак особого уважения, так как он никогда не нуждался в том, чтобы его провожали домой после попойки. Генрих Топплер был очень умерен в повседневной жизни, но если представлялся случай выпить один-другой бокал вина, он не уступал никому. Тогда он перепивал всех повседневных кутил, которые хвалились своей силой, но быстро оказывались под столом. Это к своему несчастью пришлось испытать и аббату из Хайльсбронна; после питейного турнира, на который он вызвал бургомистра, он бессознательный свалился со стула и был, как мертвец, унесен двумя канониками в приготовленную для него комнату. Однако, Генрих Топплер шел прямо и гордо по улицам ночного города, и, в то время как его полупьяные спутники вели различные глупые разговоры, размышлял над серьезными вещами. Бог вина не имел силы над мозгом этого человека.

Перед дверью он попрощался приветливыми словами с сопровождающими, взял из рук слуги фонарь и поднялся по лестнице. Но он не направился сразу к супружеской спальне на первом этаже дома, где, наверное, уже давно мирно спала его супруга Маргарет, а прошел выше вверх к комнате своего сына Якоба. Он не надеялся найти его еще бодрствующим, так как молодой человек, насомненно, очень устал предыдущим днем после долгого пути верхом на коне. Он только хотел взглянуть на спящего, которого ему так сильно нехватало во время его полуторагодового отсутствия, и чьему возвращению домой он так горячо обрадовался еще вечером.

Генрих Топплер сердечно любил всех своих детей, a также белокурую Маргарет, на которой он женился после смерти своей первой жены, так как сорокалетний мужчина не мог обходиться без женской любви. Но сын, которого его незабвенная Барбара родила ему, был близок его сердцу, как никто другой на свете. С первого мгновения, когда он принял крепкого мальчика из рук больной матери и его переполнила отцовская гордость, Якоб стал его любимцем. Это чувство с течением времени крепло все больше и стало особенно сильным после того, как его жена умерла. Так как обе сестры Якоба, Барбара и Катаринa, унаследовали кaрие глаза их отца, a на лице его сына светились синие глаза матери и всегда напоминали ему о безвременно угасшей Барбаре, которая была его первой юношеской любовью. Но при этом он радовался тому, что сын был точной его копией, не только в телосложении, росте и поведении, но и по духу и силе воли. Те же высоко стремящиеся помыслы, те же решимость и смелость, которые вознесли его самого так высоко, продолжали жить в наследнике его имени и его владений.

На несколько мгновений он останoвился на лестнице, и на его лицe мелькнула улыбка. Он вспомнил, как сегодня рыцарь Эппеляйн прискакал в качестве курьера его сына. Не было ли это именно тем, что сделал бы он, Генрих Топплер, в такой ситуации? Он так же быстро оценил бы старого волка, и точно так же молниеносно понял бы всю степень опасности, которая нависла над ним, именно в этом проявились и наивысшая смелость, и наивысшая мудрость юноши. Якоб поступил, как настоящий Топплер, так всегда поступал его отец, и так же теперь поступил сын, в жилах которого текла та же горячая кровь. И внезапно ему в голову пришла мысль, как это чудесно, что в этом мире некоторым людям дано продолжить жить в своих детях, продолжить творить, и даже если смерть уже давно держит их в ином мире, они все-таки продолжают присутствовать в мире живых.

Он принадлежал к этим избранным. У него был двойник на земле, у него есть кому передать свое дело, когда у него закончатся силы, и его идеи не погибнут, даже если однажды внезапная смерть оборвет его путь.

Внезапно он покрылся холодным потом. Это снова было предчувствие смерти, которое в последнее время так часто закрадывалось в его сердце, и именно тогда, когда он меньше всего должен был думать о смерти, будь то на веселых празднествах или посреди заседания совета. В эти моменты ему вдруг казалось, как будто к нему сзади неслышным шагом подкрадывался кто-то невидимый и от него исходил такой ледяной холод, что его охватывала дрожь.

То же самое случилось и теперь, и он остановился как вкопанный. Но он быстро взял себя в руки и, сделав резкое движение всем телом, стряхнул с себя оцепенение. Что за глупые видения и чувства! Они могут испугать только женщин и стариков. Ему же, кто был еще в полной силе, и у кого в волосах и бороде сверкало всего несколько серебряных нитей, не приличествовало допускать мысли о смерти.

Он преодолел несколько последних ступеней, приоткрыл дверь, тихо вошел в комнату, и, осторожно прикрывая свет рукой, приблизился к ложу, на котором лежал спящий. Глубокий сон, ровное дыхание говорили о том, что природа взяла своe и после трудного дня погрузила юношу в страну снов.

Долго Генрих Топплер стоял неподвижно и рассматривал при слабом свете лампы черты своего сына. Они показались ему тверже и жестче, чем были в его памяти. И это было неудивительно, так как в таком возрасте полтора года могут изменить очень много, особенно если эти годы наполнены серьезным трудом, a он знал, что его сын с усердием изучал юриспруденцию в Праге.

Внезапно лицо спящего изменилось. На нем появилось выражение такой мягкости и доброты, какого отец у него еще никогда не видел. Потом он беспокойно заметался во сне, пробормотал несколько невнятных слов, наконец, протянул вперед обе руки, как будто хотел кого-то обнять, и воскликнул ясным и громким голосом: «Агнес! Дорогая Агнес!»

Это так поразило стоящего рядом Генриха Топплера, что он робко и поспешно как вор, который боится быть пойманным, выскользнул из комнаты. Снаружи он, глубоко вздохнув, остановился. Что это было? Не ослышался ли он? В Ротенбургe было несколько девушек с этим именем из благородных семей, члены которых имели право быть избранными в городской совет, или, как их называли, «особо уважаемых» семей по рождению. Но он никогда не замечал, чтобы его сын проявлял интерес к какой-либо из них. Вообще, Якоб издавна относился ко всему женскому полу с прохладной сдержанностью, в этом единственном пункте очень отличаясь от своего отца, который в молодости был женским любимцем и известным сердцеедом. Должно быть, он познакомиться с Агнес на чужбине. Кем она могла быть?

Глубоко нахмурив брови, бургомистр снова спустился по лестнице. Он разделся и улегся рядом с супругой, но, несмотря на выпитое вино и усталость после трудного дня, сон еще долго не смыкал его веки.

На следующее утро оба Топплерa, отец и сын, сидели друг напротив друга за завтраком. Снаружи во дворе младшие братья и сестры были заняты с игрушкой, привезенной им Якобом. Взрослая сестра Катарина хлопотала на кухне, a госпожа Маргарет тоже покинула комнату. Она не испытывала привязанности к пасынку, но при этом она любила его сестер, как родная мать. Когда она вышла замуж за Генриха Топплера, ей было всего двадцать три, а Якобу тогда уже исполнилось пятнадцать лет, и он больше не был ребенком, который легко смог бы признать молодую мать. Также она с первого дня ревниво относилась к той чрезмерной любви, которую ее муж проявлял к мальчику. Тонким женским чутьем она чувствовала, что эта любовь отчасти была любовью к умершей жене, образ которой навсегда остался в сердце ее мужа. Позже, когда Якоб подрос, присоединилось еще и другое чувство. Она с ужасом видела, что он был двойником отца, похож на него во всем – в голосе, в смехе, в каждом движении. Ее пугало то, что в ее снах оба сливались в одно целое, и она боялась признаться себе в том, что из-за этого невероятного сходства ее чувства к нему могли перерасти в нечто большее, чем это подобало для мачехи. И уже одно это предчувствие было для честной и чистой женщины и мучительным и болезненным.

Как ни странно, ее муж также никогда не требовал, чтобы она проявляла материнскую нежность к сыну. Он как будто прочитал то, что творилось в ее душе. Вот и сегодня он ни словом, ни взглядом не высказал удивления, когда она обратилась только с немногими приветливыми словами к Якобу и потом вышла при удобном случае, оставив его наедине с отцом.

То, что он услышал ночью, теперь при свете дня казалось бургомистру всего лишь сном. Якоб не был рассеян, как обычно бывают рассеяны влюбленные, но он говорил с воодушевлением о торговле и положении его родного города, Франконии и Священной Римской империи, и это очень радовало его отца. Прежде всего, Якоб с величайшим восхищением высказался о том, какой блестящий шахматный ход сделал его отец, добыв для города буллу об отпущении грехов, вследствие чего новые потоки золота устремятся в хранящий святую реликвию город Ротенбург.

– Как тебе это удалось, отец? – спросил он.

Генрих рассмеялся.

– Ты еще спрашиваешь? Я договорился с Римом. – И он сделал жест, как бы считая деньги.