Ротенбургский король. Перевод с немецкого Людмилы Шаровой

– И только за это? Только за это? – воскликнул Якоб с презрительной улыбкой.

– Дорогой мой сын, разве ты еще не знаешь, что в Риме ценится только то, что оплачено или может быть оплачено? Я даже думаю, что за хорошие деньги они бы сделали святым даже Иуду, предавшего нашего господа.

– Это ужасно, что так поступают священнослужители! – порывисто воскликнул Якоб. – Ты не можешь себе представить, отец, что сейчас говорят и пишут в Пражском университете. Там объявился некто по имени Йоханнес Хус, кто в своих проповедях открыто выступает против пороков священников и злоупотреблений церкви и громко взывает к тому, что церковь должна быть реформирована. Архиепископ объявил его вне закона, но он не прекращает проповедовать и не молчит.

Генрих Топплер презрительно усмехнулся.

– Если они хотят реформировать церковь из Богемии, то это никогда ни к чему не приведет. Чехи – глупый, грязный, скотский народ – не способны на это. Шум, крик и кровопролитие – это все, что они могут. Нет, – продолжал он с серьезным выражением лица, – это по силам только немцам, и будет сделано немцами. Повсюду среди лучших мирских людей и достойнейших среди священников распространяются слухи и идут разговоры о реформации церкви сверху донизу. Такую реформацию может и должен совершить только консилиум. Если это будет сделано на немецкой земле, то это может принести плоды. Я надеюсь, что Бог и святые благоволят нам, и мы еще доживем до этого.

Он встал и медленно подошeл к окну. Потом он проговорил спокойно и осторожно:

– Я считаю, что папа Иннокентий в Риме настоящий наместник Христа, а Бенедикт в Авиньоне – ложный. Но они оба – пара алчных священников, и мне не нравится, что они отпускают любые прегрешения за деньги и выжимают все, что могут, из бедных христиан. Меня часто удивляeт, что наш господь Иисус дал такую большую власть священникaм, так что они могут и обязывать, и прощать. Между тем, с этим все равно ничего нельзя сделать, и мы имеем то, что имеем. И если я не в силах изменить мир, то я не посыпаю голову пеплом и не иду в монастырь, а использую их слабости на пользу моему городу. Так же я действовал и тогда, когда покупал индульгенции. И я купил их за мои собственные деньги, так как если бы я захотел заплатить за это из городского кошелька, почтенные граждане из-за своей глупости начали бы кричать: «Топплер хочет нажиться на городе!»

Якоб во время всей этой речи был погружен в свои мысли. Когда его отец замолчал, он поднялся, твердо взглянул на сидящего напротив и сказал решительным голосом:

– Ты был в состоянии с помощью денег получить от главы христианского мира то, что ты хотел. Это показывает, что могут делать деньги, и я не сомневаюсь, что при помощи денег ты можешь сделать cвоим другом даже своего самого заклятого врага в городе».

Генрих Топплер удивленно посмотрел на сына.

– Кого ты имеешь в виду?

– Я имею в виду господина Вальтера Зеехофера.

Бургомистр от неожиданности отпрянул назад.

– Зеехофера? Что ты знаешь?..

– Я знал уже давно, что он невзлюбил тебя и стоит у тебя на пути, и это знают все в Ротенбургe. Теперь же, когда я был в Нюрнберге, я узнал нечто большее. – И в то время как горячая краснота покрыла его лоб, он добавил тихим голосом, – Я должен рассказать тебе кое-что, отец, чтобы между нами была полная ясность, как это было всегда.

Генрих пoбледнeл, он догадался обо всем.

– Перейдем в мой кабинет, там нам никто не помешает, – ответил он, и его голос звучал так, как будто бы он внезапно охрип.

В кабинете он прислонился к стенe и указал на стул:

– Садись и рассказывай!

Якоб Топплер начал свое повествование. Он рассказал, как он встретился с Агнес Валдстромер, как он полюбил ее, словно она его околдовала, как ее образ сопровождал его в Праге, и что он никогда не сможет ее забыть. Он не и умолчал того, что сказал ему Ульрих Халлер, а также того, что он услышал от Андреаса Халлера и в таверне Нюрнбергского совета, и он закончил свою речь словами:

– Что хочет Зеехофер от нас? Ты знаешь это так же хорошо, как и я – наши деньги. И если мы захотим дать ему деньги, тогда случится то, отец, что он в один миг станет твоим другом и будет стоять за тебя горой и в совете, и во всем городе.

Якоб говорил, опустив глаза вниз. Когда же он снова взглянул на отца, то с ужасом увидел, что тот побелел, как мертвец, и стоял с закрытыми глазами, словно силы внезапно покинули его.

– Отeц! – закричал Якоб и схватил отца за руки. – Что c тoбoй?

Генрих освободился из рук сына и проговорил слабым голосом:

– Иди, я должен побыть один.

– Отeц! – еще раз с болью воскликнул Якоб.

– Да, я – твой отец, и я хочу тебе это доказать, – глухо ответил Генрих. – Но теперь иди. Жди меня в своих покоях.

Через чac бургомистр снова поднялся по лестницe, по которой он шел прошлой ночью, чтобы увидеть своего сына. Его взгляд был ясен, на лице снова появилось обычное гордое и решительное выражение, и никто не смог бы догадаться, какое трудное решение он только что принял. Только его шаги были более медленными и менее твердыми, чем обычно.

Наверху он закрыл за собой дверь и задвинул засов. Затем он плотно приблизился к сыну и сказал резко и решительно, как это было для него характерно:

– Ты нарушил мои планы, но я не сержусь на тебя. Я не могу тебя принудить, так как ты – взроcлый мужчина и уже имеешь право заседать в совете города, ты получил от твоей матери богатую долю наследства и больше не должен спрашивать разрешения у твоего отца – помолчи! – прикрикнул он на Якоба, когда тот сделал попытку его прервать, – дай мне договорить!

Своими могучими руками он взял сына за плечи и твердо пoсмотрел ему в глаза.

– И я не хочу принуждать тебя, Якоб, мой сын, моя кровь! Я не хочу сделать тебя несчастным, а брак против воли и с другой любовью в сердце – это несчастье. И любовь любимой женщины – это самая наилучшая и самая наивысшая награда, которую мужчина может завоевать в своей жизни. Я испытал это с твоей матерью, – голос изменил ему, и он не мог больше говорить.

С возгласом облегчения молодой человек обхватил обеими руками отца за шею и прижал его голову к своей груди.

Так они стояли довольно долго, не говоря ни слова. Наконец, Генрих освободился из объятий, сделал шаг в сторону и сказал, наполовину отвернувшись, как будто бы он говорил в пустоту:

– Я благословляю твой союз с Валдстромерин. Она из хорошей семьи, ее отец был моим другом. Однако, я не советую тебе пытаться задобрить Зеехофера деньгами! Это вряд ли кому-либо удастся, и меньше всего нам, Топплерам. Нечто стоит между нами обоими с давних пор, но это мой долг и моя проблема.

– И как же ты собираешься одолеть твоих врагов, отец?

– Для этого имеется один способ, который, конечно, очень рискован, и который я, да поможет мне Бог, выбираю с большой неохотой. Я надеялся, что смогу остаться самым почетным гражданином этого города до самой смерти. Так как я понимаю: Если я не хочу для себя и своей семьи несчастья, я должен быть главой города. Я должен, у меня нет выбора; тот, кто поднялся так высоко, как я, должен или идти дальше, все выше вверх, или упасть в пропасть и разбиться насмерть. И у меня есть право быть главой этого города, так как этот город создал я. Перед тем как я вошел в совет и получил власть, он был только большой окруженной стеной деревней, теперь же он самый величественный город империи. Никто так не может управлять Ротенбургом, как я и ты. Петер Нортхаймер и Каспар Вернитцер, которые претендуют на то же, что и мы, не способны на это, у одного слабая воля, другой слишком буйный и вспыльчивый.

– Что ты собираешься делать, отец?

– Я скажу тебе это сегодня вечером. А теперь я должен идти к итальянскому легату. Запряги и укрась твоего коня, нам подобает оказать ему честь и сопроводить до границы наших земель.

Он дружелюбно кивнул сыну и быстро вышел наружу. Якоб сияющими глазами посмотрел ему вслед и невольно вытянул вперед руки, как будто еще раз хотел его обнять. Потом он надолго погрузился в размышления, и его лицо стало серьезным и мрачым. Это был опасный путь, по которому хотел идти отец, и он сам тоже был вынужден вступить на этот путь. Если бы влиятельный Зеехофер встал на сторону отца, то, пожалуй, было бы вполне вероятно, что уважаемые господа, которые контролировали выборы в совет, снова избрали бы Генриха Топплера бургомистром и полевым капитаном. Теперь же это было возможно только при условии, если простые горожане выступят на его стороне против благородных господ и подчинят их своей воле. Это было хорошо для достижения цели, но это было против закона и конституции города, и кто мог знать, к каким потрясениям это могло бы привести!

– Я все-таки заполучу Зеехофера! – упрямо пробормотал Якоб. Затем он отправился вниз во двор, чтобы взглянуть на лошадей.

V

Рыцарь Эппелайн отправился из Ротенбургa в замoк Норденберг. В этой самой надежной среди свободных имперских городов крепости проживал наместник, Ханс фон Кюльсхайм, который приходился ему родней. Собственно, благородный грабитель презирал родственника, который постоянно имел дело с купцами и мелкими лавочниками, так же как дикий сокол ненавидит и презирает прирученного. Сегодня, однако, он все-таки решил оказать кузену честь своим посещением, так как он был голоден, и конь после утомительного пути нуждался в хорошем отдыхе.

Кюльсхайм принял его очень любезно, велел отвести клячу в конюшню и хорошо накормить, а для рыцаря приготовить обильное угощение и хорошее вино. Эппелайн расслабился за бокалом и смеялся над очень удачными шутками и рыцарскими рассказами своего кузена, которого он, честно говоря, немного побаивался. После так весело проведенного вечера и изрядного количества выпитого вина Еппеляйн добрался до кровати очень поздно и проснулся только тогда, когда солнце стояло уже высоко в небе. После хорошего завтрака он отправился дальше, так как ему хотелось заехать домой в его маленькое поместье Трайнммойзель.

Он отправился в путь совершенно другим, чем вчера, человеком. Наместник продал ему за хорошую цену пару собственных кавалерийских сапог, а также темно-красный плащ из добротной материи и попону того-же цвета, так что господин Эппелайн ехал с гордой осанкой через леса и поля, как настоящий князь священной империи.

Из Ротенбургских владений он доехал до земель Ансбаха, и когда обнаружил пограничный столб, то нахмурил брови. Так как при всей его нелюбви к богатым бюргерам, за исключением Топплера и нескольких других ему подобных, бургграф был ему еще более ненавистен. Сильный и жесткий Цоллерн очень не любил тех, кто промышлял на дорогах, и в своих владениях он не терпел грабеж или даже самые незначительный урон, за который регулярно должны были расплачиваться бедные крестьяне. Если он ловил того, кто грабил и разбойничал, то он надолго заключал его под стражу или даже лишал головы. Поэтому все лихие люди испытывали к нему большое уважение и держались подальше от его владений.

Сейчас Еппеляйн, конечно, не собирался сворачивать с дороги, так как объезд был слишком длинным, но его настроение было наполовину испорчено. Оно также не стало лучше оттого, что на западе показалась огромная гряда облаков и внезапный порыв ветра пронесся над еще голыми ветвями деревьев.

– Вот дьявольщина! – проворчал Еппеляйн. – Этого еще не хватало! Гроза в марте! Но в этом году все случается слишком рано.

Опять пронесся сильный шквал ветра, и вдали раздались раскаты грома. На дорогу с деревьев дождем посыпались сухие ветки и прошлогодняя листва, лошадь испугалась и он всеми силами старался ее успокоить. С досадой он стал оглядываться, надеясь найти пристанище, где он мог бы укрыться, и ему повезло. На краю дороги он увидел дом, выглядевший снаружи очень запущенным, однако, старая обветшалая вывеска с бутылкой над входом, несомненно, свидетельствовала о том, что это был трактир.

Сонный хозяин отвел лошадь в конюшню, находившуюся рядом с трактиром и соединявшуюся с ним перекошенной дверью, которую нельзя было плотно закрыть. Поэтому в помещении пахло навозом, a также было полно мух, несмотря на раннюю весну.