Цикл «Как тесен мир». Книга 2. Миролюбивый поход

Потом решил планомерно заняться огневыми точками ручных пулеметов вдоль дороги. Начал справа. Выстрел. Промах на пять метров вправо. Выстрел. Недолет. Все еще невредимый пулеметчик, подхватив свой браунинг, скрылся в кювете за дорогой. Исчезло и большинство касок над поперечной дорогой – поляки попрятались, оставив только нескольких низко пригнувшихся наблюдателей.

– Гурин, выезжай на шоссе и стань перед машиной Сердюка, – скомандовал Иванов, прекратив мало результативную стрельбу.

– Есть, командир.

Колька осторожно выехал из спасительного кювета на шоссе; стараясь не наезжать на лежащие вокруг переднего броневика вражеские тела (хотя несколько раз ему это не удавалось и тяжелая машина слегка переваливалась на колесах, давя податливую человеческую плоть), объехал бронеавтомобиль Сердюка слева; медленно сдал задним ходом, руководствуясь подсказками лейтенанта, выглядывающего из люка назад, и остановился буквально в паре метров от его капота. Иванов через бинокль очень внимательно огляделся вокруг. Ничто опасности не внушало.

– Замените, если мало осталось патронов, диски, – напомнил экипажу командир. – Голощапов, Минько, во все глаза следите за поляками вдоль дороги. Чуть что – бейте без команды. Лучше лишнего убьете, чем позволите кому-нибудь выстрелить. Гурин, глуши мотор и выходи наружу. Проверь, что с ребятами.

– Есть, командир.

Колька заглушил мотор, расстегнул кобуру и осторожно вышел из броневика, прикрыв, но не захлопнув, обратно дверцу. Иванов нырнул вниз, в боевое отделение, взял трофейный ручной пулемет и брезентовые подсумки с запасными короткими магазинами, снова высунулся из башенного люка, поменявшись местами с Минько, снял оружие с предохранителя и с лязгом передернул затвор. Поручив пулеметчику и башенному стрелку следить за дальними поляками, сам решил обезопасить экипаж и особенно незащищенного броней Кольку от, вполне возможно, затаившихся в поле и на дороге вокруг броневика среди убитых очень даже живых вооруженных врагов.

Подбегая к машине товарищей, Колька заметил пробоину с вогнутыми вовнутрь краями аккурат под передней броневой заслонкой водителя. Пробита была и левая часть маски пушки. Разворочена, похоже, изнутри, бронезаслонка в водительской дверце. Он дернул эту дверцу – заперта. Позвал товарищей, погрюкал кулаком – тишина. Оббежав вокруг, увидел развороченную в двух местах правую сторону бронированного капота и еще одну дыру от снаряда сбоку в конце боевого отделения. Подергал дверцу пулеметчика – тоже не открывается. Опять покричал и постучал – глухо. Как в танке. Хотя, это и бронеавтомобиль. Стал на подножку под дверью пулеметчика; с нее, держась за ствол пушки, повернутой на 30

вправо, – на широкое заднее крыло; оттуда – на крышу башни. Полукруглый башенный люк был опущен, но не заперт на защелку и Колька, потянув на себя, смог откинуть его в вертикальное положение…

Изнутри тошно и едко пахнуло сгоревшей взрывчаткой, свежей кровью и содержимым кишечника. Когда глаза привыкли к полутьме, Колька разглядел на полу боевого отделения под башней два беспорядочно переплетенных между собой тела, соскользнувших со своих сидений. Темно-синие и до этого грязные и промасленные комбинезоны были разорваны и густо залиты черным. Хочешь, не хочешь, а в середку лезть надо. Может, кто и живой остался – раненный. Осторожно, стараясь не наступить на тела товарищей, побледневший от ужаса – аж веснушки пропали – Колька спустился вниз. С трудом сдержал рвотный позыв, пересилил (я же мужик!) ударившую в голову панику и, частично отрешив сознание, осмотрел первое тело. Еще с полчаса назад это был башенный стрелок Семочкин. Сейчас перед Колькой в исковерканной позе лежал еще теплый труп с безобразно развороченной спиной и правым боком.

Колька зачем-то (вроде это было сейчас нужнее всего) прикрыл ему глаза, по возможности бережно отодвинул в сторону и с еще большим содроганием посмотрел на второго. У командира экипажа Сердюка совершенно не было лица, глубоко иссеченная грудная клетка сквозь черную кровь кое-где белела осколками ребер, а из вспоротого живота жутко вывалилось на пол безобразное месиво сине-красных внутренностей. Похоже, бронебойный снаряд, пробив маску пушки, разорвался прямо перед ним. Колька, с трудом преодолев жалость к убитым товарищам и брезгливость к их обезображенным трупам, отодвинул изуродованные останки отделенного ближе к корме; низко нагнулся к залитому черным и липким полу и еле смог заглянуть под переднюю снарядную укладку и бензобаки в отделение управления.

Водитель Дубенко навалился влево на свою дверь и тоже был мертв еще с самого начала боя. Легко преодолевший, хоть и под углом, лобовую броню 37-мм снаряд почему-то не взорвался и, просто как болванка, размозжил ему голову до неузнаваемости. Сделав свое убийственное дело, снаряд изнутри врезался в триплекс и, разворотив его вместе с броневой заслонкой, вылетел наружу.

Остался пулеметчик. Никитин. Завалившийся головой вперед под свой пулемет. Живой! Мать-перемать! Даже застонал, когда Колька его тронул. Никитину еще повезло, что ни один снаряд или осколок не пробил внутренние бензобаки. Если бы это произошло, то, судя по рассказу Голощапова, он бы сгорел вместе с полыхнувшей машиной. А там бы и снарядная боеукладка рванула… Гурину с трудом удалось протиснуться верхней половиной своего небольшого, хоть и мускулистого туловища вперед и приподнять защелку на правой дверце. Пролезть целиком в тесное отделение и так занятое двумя телами (раненным и мертвым) он не смог. Поэтому вернулся в башню, выбрался через верх, спрыгнул на дорогу и распахнул отпертую дверцу пулеметчика.

Внезапно непривычным тарахтеньем совсем рядом заработал незнакомый пулемет (свой ДТ, он запомнил, стучал не так). Колька присел у броневика и судорожно полез в расстегнутую заранее кобуру. Тарахтенье прекратилась. Стрелял командир из трофейного браунинга. По «ожившему» справа на поле поляку стрелял. Теперь поляк умер уже окончательно и притворяться перестал. Иванов помахал Кольке рукой: мол, все в порядке, продолжай.

– Только Никитин живой, – уведомил Колька командира.

– Что с ним?

– Еще не знаю, – пожал плечами бледный как смерть Колька, – но он хоть дышит.

Остальные – всё. Мертвы.

– Сам его не тащи из машины. Сейчас Голощапов тебе поможет.

Из броневика, низко пригибаясь, выбрался на дорогу курносый радиотелеграфист-пулеметчик и подбежал на помощь.

Пока они соображали, как сподручнее вытащить раненного товарища наружу, решил пострелять кто-то из поляков, залегших за поперечной дорогой. Самого выстрела они не слышали – пуля неприятно чпокнула в броню рядом с ними, отбив зеленую краску до блеснувшего металла, и ушла в рикошет. Голощапов сразу загородился от польской цепи приоткрытой на 90

дверцей, а Колька перегнулся вовнутрь и, поднатужившись, в одиночку взгромоздил бессознательного отяжелевшего Никитина на его же собственное сиденье.

В ответ на польский выстрел грохнуло осколочной гранатой башенное орудие, и опорожнил до конца вдоль поперечной дороги малоемкий магазин трофейного пулемета Иванов. Поляки попрятали в кювет свои плохо защищенные касками головы и больше не привлекали к себе внимания.

Голощапов перехватил расслабленное тело Никитина под мышки и потянул из кабины, Колька взялся за обутые в грязные сапоги ноги. Нести было неудобно: безвольное тело провисало почти до земли. Положили Никитина прямо на дорогу за кормой своего броневика и стали осматривать. На залитом кровью и забрызганном мозгом комбинезоне никаких лишних дырок не нашли. Осторожно сняли шлемофон: голова в крови, но, вроде, цела. Расстегнули комбинезон и гимнастерку: спереди никаких ран, так, мелкие царапины да синяки. Бережно перевернули на спину – тоже без повреждений. Лейтенант с башни бросил флягу и индивидуальный пакет. Крикнул:

– Голову промойте.

Так и есть: небольшой осколок пробил шлемофон, вошел в череп слева и застрял. Даже край наружу торчит.

– Это от брони осколок оторвался, – оценил ранение более опытный хоть и тоже до Польши не воевавший Голщапов. – Если не глубоко вошел и мозг сильно не поврежден, глядишь, еще и выживет.

Пулеметчик довольно умело перебинтовал голову Никитина поверх осколка и застегнул на нем обратно одежду. Под затылок заботливо подложил его же шлемофон. Порядок. Чем еще товарищу поможешь? В медсанбат бы надо. Командир сверху все видел и распорядился:

– Там тень. Пусть пока полежит. Голощапов, к рации. Свяжись с батальоном. Гурин, броневик Сердюка на ходу?

– Не знаю. Там капот пробит в нескольких местах. Я проверю.

– Давай.

Колька приподнял правую пробитую заслонку капота: снаряд, с легкостью преодолев тонкую противопульную броню, разворотил и мягкий алюминиевый блок цилиндров. Дальше можно было не проверять, и Колька опустил заслонку обратно.

– Каюк двигателю, – ответил на вопросительный взгляд командира. – Может, ребят достать, пока тела не закоченели?

– Правильное предложение. Сейчас Голощапов тебе поможет. Связи все равно нет.

И Олег помог. Вдвоем они вытащили, неприятно измазавшись, всех троих на дорогу, а потом бережно уложили в ряд на обочине, в сторонке от убитых поляков. Колька отрезал своим трофейным штыком кусок брезента и лопатой, взятой с броневика, собрал на него с пола оторванные ошметки тел, стараясь не рассматривать этот кровавый дурнопахнущий кошмар. Связал брезент узлом и положил рядышком с телами.

– Может, похороним? – спросил Колька командира.

– Потом, – вздохнул командир. – Ребята теперь и подождать могут – они теперь не спешат. С батальоном связи нет. Голощапов, – окликнул радиотелеграфиста-пулеметчика, – иди снова пробуй наладить. Нам пока одной машиной дальше двигаться смысла нет, но с оставшимися панами разобраться не мешало бы, – командир кивнул в сторону залегшей в нескольких сотнях метров впереди цепи. Но сначала… Гурин, ты смотрел: там пушка и пулеметы в порядке?

– Вроде, да. Но специально я их не разглядывал.

– Тогда так: нельзя вот этих вот, он кивнул на скошенных картечью и пулеметом поляков вокруг, без проверки оставлять. А то, двинемся мы вперед – с теми за дорогой разбираться, а тут вскочит какой-нибудь притворяющийся убитым, заберется в пустой броневик, да и влупит нам в корму бронебойным. Подойди. На вот тебе твой любимый пулемет. И подсумки с запасными магазинами нацепи. Проверишь: нет ли живых.

– А если есть? Застрелить?

– Ты ведь из Харькова. По-украински говоришь?

– Конечно. В колонии в школе учили.

– Ты вначале подойди к ним поближе и громко крикни, чтобы, кто живой, вставали и сдавались. Мол, кто сам не сдастся, – ты застрелишь. А дальше обойди всех, в чьей смерти сомневаешься – пни ногой или сразу стрельни. Особо не зверствуй: раненых не добивай. Мы, все-таки, Красная Армия, а не германские фашисты какие-нибудь.

– Понял, товарищ командир, в смысле, есть, – кивнул Колька, застегивая на себе второй пояс с подсумками для магазинов и беря тяжелый ручной пулемет поудобнее.

– Для одиночной стрельбы ставь флажок переводчика огня в переднее положение, для автоматической – в среднее. Я на практике выяснил.

– Ясно, – бросил взгляд на переводчик огня Колька.

– Погоди, Гурин, – спохватился Иванов, – постой пока. Я, получается, тебе свой пулемет отдал, а сам останусь тебя прикрывать с одним лишь биноклем и наганом. Голощапов, связи все нет?

– Нет, – ответил тот.

– Тогда сбегай в броневик Сердюка, сними мне курсовой пулемет и принеси. И диски прихвати, сколько сможешь.

Голощапов принес вынутый из шаровой установки ДТ с парой запасных дисков и передал все на башню командиру.