Записки о французской революции 1848 года

9) Lagrange[264 - Lagrange, Лагранж Шарль (1804–1857) – французский офицер и политический деятель, мелкобуржуазный демократ; при Луи Филиппе подвергался тюремному заключению за свои политические убеждения, журналист, сотрудник «Реформы».] (condamnе politique) – 78682

10) Boissel[265 - Boissel, Бойссель Жан Мария (1795–1861) – французский политический деятель, при Луи Филиппе сторонник династической оппозиции.] – 47094

11) Proudhon – 47094[285 - 1) Коссидьер, 2) Моро, 3) Гадебо, 4) Шангарнье, 5) Тьер, 6) Пьер Леру, 7) Виктор Гюго, 8) Луи Наполеон, 9) Лагранж, 10) Бойссель, 11) Прудон.]

Так разрешилась общественная анархия в сфере всеобщего голосования (suffrage universel). Она должна была разрешиться еще кровавым образом на улицах, несколько недель спустя, но это уже относится к следующему месяцу.

Июнь

События этого грозного месяца имеют для современников значение битвы при Лейпциге, при Акциуме, Ватерлооской[266 - …битвы при Лейпциге… – Сражение под Лейпцигом 16–19 сентября 1813 г. французских войск под командованием Наполеона I с войсками коалиции, закончившееся поражением Наполеона; при Акциуме – морское сражение около мыса Акциума 2 сентября 31 г. до н. э. между Октавианом, с одной стороны, и Марком Антонием в союзе с египетской царицей Клеопатрой – с другой; при Ватерлоо (селение в Бельгии) – сражение между войсками Наполеона I и армией под командованием английского полководца Веллингтона 18 июня 1815 г., окончившееся поражением Наполеона.], всех битв, которые решали на долгое время судьбу и физиономию народов. В этом месяце кончилось существование республики социальной [и возникло существование], самое имя ее предано проклятию, и восстанет ли она когда-нибудь – остается тяжелым, но почти непоколебимым сомнением на сердце всякого, кто пережил эти 30 дней, подобия которым надо искать далеко назад в 15 и 16 столетиях.

Как все это сделалось?

Истинно сказать, я глазам и ушам своим не верил, когда 10 июня, в субботу, при вступлении новых парижских депутатов в Палату [толпы народа], увидал толпу народа на площади de la Concorde, которая ждала с нетерпением прибытия Луи Наполеона. Неистовые крики: «Vive Napolеon III», испускаемые ею ввиду молчаливого войска, охранявшего Собрание и как будто разделявшего страдательно ее увлечение, имели для меня какое-то непонятное значение, словно кабаллистическая фигура, смысл которой известен одному учителю. Откуда взялся этот смешной претендент через три месяца после февральской революции, претендент без права и без генеалогии великих полководцев, даже без того уважения, на которое [имеет право] может рассчитывать человек [честный] несомненных способностей и прямой жизни. И, однакож, три департамента послали Луи Наполеона в Палату, а окрестность Парижа (la banlieu) в% числе 80 т. человек, упрочившая его выбор в самой столице, воодушевлена была почти энтузиазмом к его особе, не считая приверженцев в городе [послав], выставлявших этого Булонского и Страсбургского авантюриста[267 - …этого Булонского и Страсбургского авантюриста… – Имеются в виду заговор Луи Бонапарта в Страсбурге 1836 г., предпринятый им с целью захвата трона Франции, и с этой же целью организованный заговор в августе 1840 г. в Булони; в результате обоих заговоров Луи Бонапарт был арестован; в первом случае он был выслан в Америку, во втором – подвергнут шестилетнему тюремному заключению.] человеком обстоятельств и чуть ли не спасителем отечества. Конечно, раздача денег, подкуп выборов тут играли большую роль, но что бы они могли сделать без наклонности самого народа к блестящему деспотизму, какой обещало им имя претендента. Можно судить о неожиданной политической важности Луи по следующему факту. В это же самое заседание 10 июня министр Трела, во исполнение декрета Собрания, требовавшего серьезных работ и распущения национальных мастерских, просил следующих страшных кредитов и все их получил сполна: 2 м. на железную дорогу от Тура до Нанта – adoptе![286 - Принято (франц.).] 12 м. 940000 на пять новых мостов – adoptе! 1 м. на департаментские и общинные дороги – adoptе! 1 м. на морской канал – adoptе! 1 м. на Сенский канал – adoptе! и, наконец, 1 м. на Салунский канал – adoptе! Этот [огромный] кредит, который [должен] мог иметь огромные последствия, прошел почти незамеченным, а изо всего заседания осталось в памяти народной только следующее происшествие. В конце сеанса Гекерн (Петербургский Дантес[268 - Гекерн (Петербургский Дантес) – Убийца А. С. Пушкина Дантес-Геккерн Жорж Шарль (1812–1896), французский офицер, бонапартист, яростный враг Парижской коммуны, организатор контрреволюционного заговора.]) спросил у военного министра, правда ли, будто один линейный полк вступил в Труа, провозглашая: «Vive Louis-Napolеon!» Министр Каваньяк ответил в сильном волнении, подтверждавшем опасность, что слух этот он считает лживым и клеветническим. «Но, – прибавил он, – je dois dire que je dеclare ennemi de la patrie quiconque oserait porter une main sacril?ge sur les libertеs publiques (tonnerre d'applaudissements). Autant on doit d'estime et d'honneur au citoyen fid?le ? son pays, qui en observe les lois, autant nous devons vouer haine, exеcration et mеpris aux malheureux qui voudraient spеculer sur les souffrances de la patrie. (Les applaudissements redoublent. Tous les reprеsentants se l?vent et crient ? plusieurs reprises: vive la Rеpublique!)»[287 - «Я должен сказать, что объявляю врагом всякого, кто осмелится поднять кощунственную руку на народные свободы (гром аплодисментов). Насколько достоин уважения и чести гражданин, верный своей стране, уважающий ее законы, настолько вызовут ненависть, отвращение и презрение те несчастные, которые решились бы спекулировать на страданиях своей родины. (Аплодисменты усиливаются. Все встают и многократно кричат: „Да здравствует Республика!"» (франц.).].

Такое значение приобрел вдруг племянник своего дяди, как сказала про него одна забавная карикатура. И если бы волнение бонапартистское ограничилось только толпой, пришедшей к Палате, которую, действительно, и подкупить можно, но оно перешло в недра общества. Слухи разнеслись, что Правительство намерено препятствовать вступлению Бонапарта в Палату. В ту же минуту образовалась народная партия, которая в этом акте видела оскорбление выборов и пошла об руку с другой партией, которая поддерживала Л. Наполеона из ненависти к Национальному собранию. Вместе с тем, около этого имени сгруппировались [все] уже и многие ретроградные партии, поднявшиеся каждая сделать его имя инструментом для собственных замыслов, новым невольным (неразборчиво) в свою пользу. Отсюда объясняется поддержка, которую он получил от Дюма и от журнала «Assemblеe Nationale», «Libertе» ввиду филиппизма, от Женуда[269 - Женуд Антуан Эжен (1792–1849) – французский публицист, сторонник Бурбонов, редактор «Французской газеты», автор монархической «Истории Франции».] и от журнала «Gazette de France», «l'Union», ввиду легитимизма. Были и бескорыстные почитатели наполеоновских традиций, были [и очень много], которым нужна была только путаница. [И когда смотрел я на все это] И, таким образом, часто [случалось] приходилось мне спрашивать, смотря на все это бонапартистское движение, самого себя и других: неужели трагедия, начавшаяся в феврале, должна кончиться ярмарочным фарсом?

В этот же день вечером (суббота 10 июня) случилось происшествие, доказавшее в одно время и [бессилие] ничтожество Правительства, и решимость его заменить произволом или coup d'еtat недостающую ему силу. С самого начала месяца постоянно в семь часов вечера пространство между Porte St. Denis и Porte St. Martin заливалось народом, который густой массой стоял тут, прерывая все сообщение. Главное зерно этих сборищ составляли работники и приверженцы общества des droits de l'homme, которое после падения Comitе centralisateur 15 мая приняло управление красными республиканцами и вооружило свои секции почти ввиду Правительства и всего общества, несмотря на то, что президент его, кажется, Вулен, сидел тогда в Венссене. К этому зерну присоединились теперь недовольные работники национальных мастерских, адепты нового претендента Луи Бонапарта, старые династики, искавшие смут, и чистые легитимисты, лелеявшие надежду обмануть всех и самим сорвать плод чужого заговора. На улице, как видно, было такое же смятение политических тенденций, как в Палате и журналистике. Впереди, по обыкновению, выступали gamin de Paris[288 - Парижские гамены (франц.).] для шума и придания грозному замыслу той маскарадной веселости, которая отличает, а иногда и закрывает до времени парижские восстания, и все это увеличивалось любопытными иностранцами, женщинами и детьми… Чудно было смотреть на эти сборища. Главная масса стояла, как будто ожидая приказания, mot d'ordre[289 - Пароля (франц.).], чтоб принять участие. Между тем как одна часть, схватившись руками, танцевала карманьолу вокруг костра, сделанного из объявлений кандидатов на депутатство, сорванных со стен, другая часть разрезывала толпу, предводимая мальчишками, которые несли на плечах других и кричали мерно: «Vive Barbes! vive Barbes! vive Napolеon!» Визги, крики, стоны далеко разносились по бульварам, где в одной кофейне, прямо против Porte St. Denis, собирались люди, которые вели или думали, что ведут все движение. Две недели сряду скопища эти собирались на одном месте, грозя ежеминутно ринуться на город, останавливая все попытки к возобновлению торговых сношений и предвещая страшную грозу в будущем. Раз одна толпа, двое по двое, на моих глазах отделилась от сплошной массы народа и направились к дому Тьерса[290 - Тьера.], только что выбранного, снести его дом на площади St. George, но там была встречена и разогнана подвижной гвардией! Экзекутивная комиссия решилась принять некоторые меры, и на долю Мари выпала тяжелая обязанность пожертвовать своею популярностью представлением закона о сборищах (des attroupements). Закон, написанный, однакож, в драконовском духе, что доказывало между прочим опять недоверие Правительства к самому себе, принесен 7 июня в Собрание. Он наказывал всех случившихся в толпе, даже безоружных, не разошедшихся после первой сомации[291 - сомации (от фраки, sommation) – предупреждения.], удваивал наказание после второй сомации, утраивал для вооруженных, учетверял для конных скопищ, и проч. Мари защищал свое произведение энергически, с какой-то трусливой решительностью: будь что будет. Либеральные журналы «Rеforme», «Vraie rеpublique» подняли, разумеется, жаркую полемику, объявляя, что республиканский закон превзошел в жестокости все монархические законы, выдаваемые по этому предмету. Последний журнал, объясняя все скопища ни чем другим, как клубом бедных людей, которые не имеют средств нанять залу для своих совещаний, и, вместо наказующих мер, предлагал, напротив, узаконить их, отведя для народного клуба, например, хоть площадь Лувра. Но дело было совсем не [в клубе] в законе, а в возможности его исполнения, потому что, при правительственной анархии, никто эту обязанность не хотел принять на себя, да и разгонять эту массу – значило начать битву. Тогда новый главнокомандующий н<ациональной> г<вардии> Клемент Тома решился на coup d'еtat[292 - Государственный переворот (франц.).] и произвел нечто подобное африканским razzia[293 - Набег (франц.).]. Он собрал батальона два н<ациональной> г<вардии>, батальон линейного войска и в 9 часов вечера, в субботу, окружил все пространство между обоими воротами, захватывая безразлично и любопытных, и проходивших, и настоящих участников. Всю эту толпу с женщинами, стариками, иностранцами продержал он до часу ночи, осмотрел кофейную, арестовал находящихся в ней подозрительных людей, и потом всю эту массу народа в числе [1000 и 2000] 800 человек между двумя рядами войска направили в префектуру полиции, где она, разумеется, провела бессонную ночь и распущена, за исключением некоторых лиц, только на другой день.

Урок, однакож, нисколько не помог, потому что восстание уже было решено партиями, он только породил жестокую, неумолимую вражду к самому Тома. Не далее как через день, в понедельник 12 июня, снова выстроился блестящий кавалерийский полк перед мостом de la Concorde, ведущим в Палату, снова забили сбор по Парижу, и стала собираться национальная гвардия. В этот день [Палата] Собрание должно было одобрить или уничтожить выбор Л. Бонапарта, которого, впрочем, и сама национальность была еще не определена: его считали швейцарским подданным. В этот день Правительственная комиссия, измученная полудоверием Собрания, решилась поднять министерский вопрос по случаю назначения собственных ее расходов. Ламартин решился выйти на кафедру и требовать отставки или доверия: существовать иначе не было возможности. С утра стали собираться грозные толпы народа на площади de la Concorde, которым ответствовал сбор линейного войска около Палаты и призывный бой барабанов по всему Парижу. Около [часу] двух часов пополудни, когда Ламартин довольно вяло говорил о надеждах Франции, о ее призвании, о бюджете, который устраивает для нее министр Дюклерк, в это время К<лемент> Т<омас> сильными кавалерийскими атаками гнал толпу с площади на бульвары, а в том числе и меня, при непрестанных криках: «? bas Clеment Thomas! Vive Napolеon!»[294 - «Долой Клемент Тома! Да здравствует Наполеон!» (франц.).] В то же самое время начальник подвижной гвардии генерал Дамэт[270 - Дамэт, правильно Дамэн, Эдуард Адольф (1807–1848) – французский генерал, орлеанист, участник подавления июньского восстания 1848 г.] равнял ее перед домом мин<истер>ства иностранных дел и спрашивал ее: хочет ли она поддержать республику, на что она ответила: «Vive la rеpublique». Покуда это происходило, другая толпа с улицы Rivoli ворвалась на площадь Concorde и смяла несколько буржуа [вероятно]: при сем случае у одного из них [конного] выстрелил пистолет или ружье, не помню, в суматохе и поранило его в руку. Тотчас разнесся слух, что Клемент Тома произвел выстрел и уже двое из национальных гвардейцев тяжело ранены. Слух этот [дошел] донесся до Собрания и в ту же минуту обработан был очень ловко Л<амартином>: «Citoyens reprеsentants, – сказал он тотчас после промежутка, следовавшего за апологией собственного правления, – une circonstance fatale vient d'interrompre le discours que j'avais l'honneur de prononcer devant l'Assemblеe Nationale»[295 - «Граждане депутаты,… фатальная случайность прервала речь, которую я имел честь говорить Национальному собранию» (франц.).].

Он возвестил о трех небывалых выстрелах и прибавил: «Ces coups de feu еtaient tirеs au cri de vive l'Empereur Napolеon»[296 - «Выстрелы были сделаны при криках: „Да здравствует император Наполеон!"» (франц.).].

Вместе с тем он объявил, что изготовил закон, которым удерживается положение 1832 г., об изгнании Луи Наполеона[271 - …об изгнании Луи Наполеона… – Речь идет об изгнании Луи Бонапарта в 1832 г. из Франции, куда он вернулся из Италии, где принимал участие в экспедиции, предпринятой итальянским революционером Мелотти с целью освободить Рим из-под власти папы.] и прибавил: «Quand la conspiration est prise en flagrant dеlit, la main dans le sang fran?ais, la loi doit ?tre votеe par acclamation»[297 - «Когда конспирация застигнута врасплох, с руками в крови французов, закон должен быть принят единогласно» (франц.).].

В предчувствии неожиданной беды Собрание взволновалось, как море, и тогда Ламартин потребовал доверия к Правительству, сказав свою знаменитую фразу, которая так хорошо отвечала на тайные подозрения Палаты: «On a dit que j'avais conspirе avec Blanqui, Barbes Spbrier… Oui, j'ai conspirе avec eux, mais j'ai conspirе avec eux, citoyens, comme le paratonnerre conspire avec le nuage qui porte la foudre. J'ai longtemps tenu t?te ? ces hommes!..»[298 - «Меня обвиняют в том, что я конспирировал с Бланки, Барбесом, Собрие. Да, я конспирировал с ними, но конспирировал, как громоотвод конспирирует с тучей, предотвращая вспышку. Я долго противостоял этим людям» (франц.).]

Доверие в форме 100 т. фр. ежемесячно для Исполнительной комиссии было таким образом вырвано у Палаты, но она поступила осторожно в отношении Л. Наполеона. Закон об утверждении его изгнания она не вотировала единогласно (par acclamation), как хотел Л<амартин>, но отослала его, по обыкновению, в бюро свои для предварительного рассмотрения.

Но уже доверенность, выраженная Палатой, ничего не могла сообщить Правительству. Через два дня те же грозные толпы ночью стали собираться вместо Porte St. Denis, перед Ратушей, с теми же факелами, с теми же плясками, выставляя передовых своих мальчишек, как и прежде петь на голос «des lampions!»[299 - «Фонарей!» (франц.).]: «Nous l'aurons, nous l'aurons, Louis Napolеon!»[300 - «Наша надежда, наша надежда, Луи Наполеон!» (франц.).] и сами, стоя угрюмо, как бы замышляя совсем другую песню…

Государство как будто разваливалось.

В то же время один из редакторов журнала «P?re Duchesne», который старался быть грозным, как его образец, и про которого крикуны взывали вместо «il est bougrement mеchant P?re Duchesne – il est joliment mеchant»[301 - «Он чертовски зол „Папаша Дюшен"… Он здорово зол» (франц.).], объясняя тем уже невозможность иметь действительного «P?re Duchesne», этот редактор, кажется, Томасен[272 - Томасен Филипп – французский журналист либерального направления, публицист, один из редакторов газ. «Папаша Дюшен» в 1848 г.], придумал общий банкет по 5 су с человека под открытым небом и созывал на пиршество по билетам 100 или 150 тысяч. Место обеда было назначено вокруг загородных стен и преимущественно в Венссенском лесу, в предместье С. Манде, прямо против крепости, где содержались Барбес, Бланки, Распайль. В революционной цели банкета усомниться было [Трудно] нельзя, несмотря на сантиментальную программу, выданную учредителями, где было сказано, что будет одно блюдо, кружка пива и пол-бутылки вина, ножи и вилки просят взять с собой всех участников и приглашают их потом предаться удовольствию благопристойного танца на лугу перед гласисом крепости. Но такая уже анархия царствовала во всех головах, что настоящий политический оттенок банкета никому не был известен. У подъезда одной из контор, где раздавались билеты (в улице St. Menard), беспрестанно останавливались великолепные легитимистские и бонапартистские кареты, забирая билеты по 5 су сотнями. Сами красные клубы еще не знали, с каким намерением предполагается банкет и следует ли им поддержать или отвергнуть его. Несмотря на радикальные заверения изобретателей его, банкет поэтому беспрестанно откладывался, и, наконец, в общем собрании депутатов от всех клубов окончательно отложен до 14 июля – дня взятия Бастилии. [Недели две перед] Почти месяц предположение этого чудовищного банкета занимало всю публику и все Правительство. Военному министру, генералу Каваньяку, приписывают слова: если не воспрещено законом собираться под стенами крепости 100 тысячам человек для обеда, то закон и мне не воспретит в день банкета собрать 40 т. войска с артиллерией и сделать им учение под стенами той же крепости…

На такую уж почву ставились все вопросы.

Говорить ли о парламентских прениях? Уже с половины прошлого месяца произошло совершенное разъединение между партиями, с одной стороны, и Собранием, с другой, и шли они совершенно в разные стороны, чувствуя сами, что с каждым днем более и более расходятся. [Все решения Палаты наперед казались временными и скоропреходящими даже самим членам ее: они уже считались недействительными, и она могла декретировать, что угодно, не изменив ни на волос планов партий.] Париж и Собрание жили двумя разными жизнями, и несомненно было, что для прекращения этой двойственности, при которой не может быть правления, надо, чтоб которая-нибудь из сторон задушила другую. В заседании 12 июля депутат Севестр сказал весьма замечательные слова, которые к удивлению были приняты со смехом: «Les rassemblements qui se forment dans les rues ne sont que les bras de la conspiration; la t?te qui la dirige et lui donne le mot d'ordre est dans les clubs. Je dis que nous perdons notre temps. (Hilaritе gеnеrale')»[302 - «Сборища, которые образуются на улицах, – всего лишь руки конспирации; голова, которая управляет ею и дает распоряжения, находится в клубах. Я говорю, что мы теряем время. (Общий смех)» (франц.).].

A он был прав. В это же заседание министр Дюклерк представил свой исправленный бюджет 1848 г. и открыл тот секрет, над которым так много смеялись династические журналы и по которому не только покрывались все издержки 1848 г., но в руках Пра<вительст>ва обреталась экстраординарная сумма в 555 и даже в 580 миллионов, и бюджет мог быть, таким образом, достаточен до. 21 декабря 1849 г. Чудный секрет этот был весьма прост: он состоял, во-первых, в выкупе всех железных дорог посредством облигаций (этим разрешался вопрос о нац<иональных> мастерских и государственных работах, но запутывался вопрос о частной собственности и святости контрактов), в займе в 150 мил. у банка, в-третьих, в продаже государственных лесов на 86 мил., в выпуске новых бумаг на 100 мил., несмотря на страшное падение уже существующих, и тому подобное. Рапорт давал еще предчувствовать, что не все [еще] ресурсы государства истощены, и таким образом молча предвещал впоследствии три любимые меры учителя Дюклерка – Гарнье-Пажеса: именно, прогрессивную подать, пошлину на доходы и наследство и подать на закладные. Как приятная перспектива оставалась еще ввиду членов Собрания выкуп и взятие в казну всех общественных застрахований. Этот чисто революционный и отчасти социалистический бюджет, в чем по удивительному противоречию никак не хотели согласиться родоначальники его, был противен Палате, может быть, более, чем чисто социальные попытки: он вел их без сопротивления к тому же результату. Мы знаем уже, что Палата по собственному положению не могла свергнуть Экзекутивную комиссию и министров ее: она старалась только мешать им. Так [и здесь] сделала она и теперь. Она не отвергла проекта Дюклерка, но депутат Бино от имени комитета финансов опровергал и пользу выкупа железных дорог, и справедливость этой меры. Фаллу и Леон Фоше, эти заклятые враги национальных мастерских и [стало быть] министра Трела, удвоили желчные нападки на последнего и утверждали, что работники национальных мастерских не распускаются Правительством с намерением заставить Палату принять закон о выкупе железных дорог, выкупе, который сам по себе есть, во-первых, ложь, а во-вторых, бесчестное дело. Но проект все лежал на очереди до тех пор, пока в Париже не раздались пушки… Тут первым делом Палаты было опрокинуть ненавистный бюджет Дюклерка, и новый министр Гудшо. из всей фантасмагории его цифр оставил только одну: заем в банке, это делалось и прежде. Когда потом тот же самый Гудшо хотел предложить некоторые меры, действительно, справедливые, как, например, увеличение пошлины с наследства и завещаний, он уже встретил сопротивление. Вскоре уже сам Гудшо был сменен, как слишком [республиканский] революционный министр финансов, и особенно за одну меру: он вымучил у Палаты закон об обмене облигаций 3 процентного долга на новые по биржевому курсу в 80 фр. Облегчение великое владетелям, но биржевый курс на другой день был уже только 78 – и снова гнев [мещанства] богатого мещанства, который до того преследовал бедного банкира Гудшо, что он вышел в отставку и преемник его Труве-Шевель первым долгом поставил заплатить владельцам недостающую сумму. И необычайные уступки еще не кончились. Со второго дня одержанной в июне победы правительственной и мещанской партиями видно было, что последняя не остановится до тех пор, пока все не возвратится к старой рутине, не изгладятся все самые законные начинания февральской революции и не задернется наглухо занавеса на беспокойный блеск будущего, ею открытый. Затем, во вторник, 13 июня, Жюль Фавр, назначенный докладчиком от 7 бюро, где разбиралось дело о [допущении] выборе Л. Наполеона, разыграл в Палате старую скандальную роль человека, который в публичном деле хотел выместить личную обиду, ему нанесенную. – Хитро и ловко, задев мимоходом Л.-Роллена за [дело] процесс Луи Блана, где он, Ж. Фавр, так отличился, оратор заключил, что Пра<вительст>во, согласясь на допущение двух членов фамилии Бонапарта в мае и на декрет, уничтожающий их изгнание, не имеет никакого права теперь входить с законом об устранении одного Бонапарта. Он советовал Палате утвердить выбор последнего, и та, действительно, его утвердила [с условием отобрать у него], представив ему впоследствии [оправдать] доказать свою французскую национальность. Ж. Фавр торжествовал. Комиссии нанесен был удар, и она уже хотела просить изъяснения, как ей понимать уничтожение предложенной ею меры, когда все дело поправил сам Л. Наполеон. Он вдруг ни с того ни с чего написал дерзкое письмо Палате, в котором: ни слова не упомянул о Республике, а, напротив, извещал диктаторски:: «Je n'ai pas recherchе l'honneur d'?tre reprеsentant du peuple, parce que je savais les soup?ons injurieux dont j'еtait l'objet. Je recherche encore moins le pouvoir; si le peuple m'imposait des devoirs, je saurais les remplir»[303 - «Я не стремился к чести быть представителем народа, так как знал об оскорбительных подозрениях, предметом которых я был. Еще менее стремлюсь я к власти; если бы народ возложил на меня кандидатские обязанности, я сумел бы их выполнить» (франц.).].

Неописуемое волнение охватило всю Палату особливо, когда вдруг из трибуны какой-то Блум[273 - Блум Исаак Август (1812–1877) – французский ученый-математик, бонапартист.] выкинул бумажку со словами: «Si vous lisez pas les remerciements (его же Бонапарта, приложенные к письму) aux еlecteurs je vous dеclare tra?tre ? la patrie»[304 - «Если вы не зачитаете благодарности… избирателям, я вас обвиню изменником родины» (франц.).].

Ж<юль> Ф<авр> сознался, что он зашел далеко во вчерашней защите Наполеона, и все Собрание с энтузиазмом и негодованием разошлось при неистовых криках: «vive la rеpublique», с намерением не положа никакого ответа или решения на странную цидулю Луи Наполеона. Этот ничтожный человек сам испугался в Лондоне эффекту, произведенному письмом его, которое и читано было на следующий день Президентом и гласило уже: «M. le Prеsident j'еtais fier d'avoir еtе reprеsentant ? Paris et dans trois autres dеpartements… je dеsire l'ordre et le maintien d'une rеpublique sage, grande, intelligente et puisque involontairement je favorise le dеsordre, je dеpose, non sans de vifs regrets, ma dеmission entre vos mains»[305 - «Господин президент! Я горжусь тем, что меня выбрали представителем народа в Париже и в трех департаментах. Я желаю порядка и сохранения великой, мудрой Республики. И так как, несмотря на это, мне приходится невольно способствовать беспорядкам, я, не без глубокого сожаления, передаю свою отставку в ваши руки» (франц.).].

Так кончилось это дело, показавшее еще раз ничтожество претендента, впрочем, нисколько не убедившее партии, а главное, совершающуюся путаницу во всех головах, не знающих, чего хотеть и как начать.

После этого основной идеей всех последующих прений было предчувствие близкой, неминуемой, приближающейся беды. Еще в самый день получения первого письма Наполеона К. Тома сказал с кафедры: «Si mes renseignements sont exacts, c'est une bataille que vous aurez demain»[306 - «Если мои сведения точны, то завтра нас ждет битва» (франц.).].

Он ошибся 9-ю днями. В это же заседание произнес свою первую действенную речь новый депутат Пьер Леру, который должен был впоследствии составить мучение Палаты своими философическими и психологическими трактатами: основание этой речи было то же чувство нестерпимого положения современного общества. Замечательна была смелость, с которой П. Леру, основываясь на неизвестных данных, объявил, что во Франции только 1 миллион человек заказчиков и консематоров всех произведений, а остальные 35 миллионов, по тирании капитала, только их работники и не потребляют произведений, самими ими выработанных. Очевидно, что тут есть насильственный вывод, потому что если бы, действительно, 35 т. служили одному, то само потребление обще им всем, ибо потребление всегда совершает круговорот, и без этого и тот один не мог бы существовать. При нынешнем состоянии промышленности работник только не может выкупить поденной платой всего, что он произвел (и это уже большое зло), но если бы он ничего не мог выкупить, как это утверждал П<ьер> Л<еру>, тогда индустрия кончается и начинается политическая колония. Положение антрепренера или заказчика только тем и несправедливо, что он поглощает у работника ту необходимую часть дохода, без которой последний никогда не может войти в обладание тем, что он породил. Следующая часть речи П<ьера> Л<еру>, где он говорил об обращении рук к земледелию и об земледельческих эмиграциях в Африку, которые туда должны перенести, может быть, и саму историю Европы, – весьма замечательна, но замечательнее всего – это слова, так верно обозначающие страдание настоящей минуты: «Дайте исток нашему мануфактурному народонаселению и не запирайте наглухо Франции, как улей с пчелами, где в мучениях смерти труженицы растерзают сами себя!» Пафос всех речей, несколько иногда замечательных, постоянно был один – предчувствие неизбежной, роковой драмы… Гудшо, которого Палата слушала два дня кряду, объявил народные мастерские моральной порчей работника, открыл, между прочим, что в первое время их основания на них рассчитывали, как на готовую армию против династической попытки Луи Филиппа и его приверженцев, и, наконец, уведомил, что в феврале он вышел в отставку тотчас, как пошли заседания Люксембурга и мастерские начали пускать корни; пособия должны были давать, по его мнению, не работникам, а антрепренерам, питающим работников. Как помочь настоящей беде, он не видел, а произнес только эти горькие слова, чрезвычайно сильно подействовавшие на Палату: «Поверьте, господа, что кожа, отделяющая нас от пропасти, чрезвычайно тонка и с каждым днем делается тоньше». Сам фразистый Гюго умолял с кафедры народных вожатых произнести слова мира и успокоения и сдержать грозу в руке, если еще можно: «l'avenir est aux travailleurs, il ne faut qu'un peu de patience et de fraternitе, et il serait terrible que cette vеritе n'еtant pas comprise, la France, ce premier navire des nations, sombr?t en vue du port qui s'ouvre dans la lumi?re»[307 - «Будущее принадлежит трудящимся. Нужно только немного терпения и братства. Было бы ужасно, если бы эта истина оказалась непонятной, и Франция – этот первый корабль наций, пошел бы ко дну, в виду порта, уже возникающего в лучах солнца» (франц.).].

В это же заседание, вторник 20 июня, за три дня до битвы, Коссидьер, во имя которого она должна была начаться, как бы в тоске ожидания, говорил свою живописную, оригинальную речь, это смешение тривиальных выражений, выражавших глубокое чувство, и резких образов, за которыми светится мысль… Он призывал всех к соединению и говорил: «Unissons nos efforts; jetons toutes nos divisions dans le sac de l'oubli»[308 - «Объединим наши усилия, предадим наши раздоры забвению» (франц.).].

Необходимость возвратить руки к земледелию уже признана: «que les hommes d'intelligence en montrent l'exemple; qu'ils ne rougissenet pas de labourer et de gratter la terre»[309 - «Пусть люди интеллекта подадут пример, пусть они, не краснея, возьмутся пахать и обрабатывать землю» (франц.).].

Он советовал давать простор экспортации, чтобы делать конкуренцию Англии в самой Англии, советовал колонизацию, ассоциации, рассчитку новых земель: «c'est le seul moyen de vous dеbarrasser de 100 000 bouches inutiles que vous avez dans Paris; autrement avec toute votre police, avec vos 200 000 hommes – troupes, je vous dеfie d'emp?cher qu'un beau matin tout cela ne cr?ve comme une vessie trop gonflеe».[310 - «Это единственный способ вам освободиться от 100 000 лишних ртов, имеющихся в Париже, иначе со всей вашей полицией, с вашими 200 000 войск, я вас уверяю, вы не сможете помешать тому, что в одно прекрасное утро все это лопнет, как чересчур надутый пузырь» (франц.).]

Речь произвела сильное впечатление, но этот человек, знавший, как впоследствии оказалось, весь ход заговора, говорил еще: «Nous avons dans Paris 100 000 hommes qui iront sur nos boulevards au moindre trouble; il y a l'or de la Russie, l'or de l'Angleterre, si vous ne le savez pas, qui s?ment le dеsordre»[311 - «У нас в Париже найдется 100 000 людей, которые выйдут на бульвары при малейшем волнении: золото России, золото Англии, да будет вам известно, сеет беспорядки» (франц.).].

Эта коварная и неблагородная попытка сваливать на каких-то воображаемых Питта и Кобурга[274 - …воображаемых Питта и Кобурга… – Имеется в виду несуществующая опасность со стороны Англии и Германии: английский государственный деятель Вильям Питт (1759–1806) стоял во главе коалиции против Франции в 1789 г., саксонский принц Кобург-Заальдфельдский Фридрих Иосиф (1737–1817) командовал в 1793 г. австрийскими и имперскими войсками в их походе против Франции.] все естественные волнения Франции доказывает, во-первых, ребячество нации и пошлость людей, играющих ее доверием. Поддержанная Флоконом уловка эта впоследствии наделала хлопот иностранцам, но вместе и выказала ничтожество [пошлость] новых государственных людей: за этим слухом уже нельзя более скрыться, как прежде, детям, пожалованным в министры. Покуда происходили таким образом прения о работниках и мастерских, что делалось в последних? Они стояли в полной своей организации, несмотря на несколько строгих дисциплинарных мер нового начальника. [В самый день битвы 23 начальника битвы стали добиваться] Еще в самый день начавшейся битвы, в пятницу 23 июня, вышли первые листки газеты «Journal des ateliers nationaux»[275 - «Journal des atelier nationaux» — «Газета национальных мастерских», французская ежедневная политическая газета демократического направления, выходила в Париже 22–24 июня 1848 г.], положившей заниматься интересами их. Осторожные попытки Трела отсылать партии работников на серьезные работы, определенные Палатой и на которые уже он получил кредиты, как мы видели, произвели волнение: мастерские понимали, что наступает час их уничтожения, и собирались на отпор. Вербовка шла медленно, люди [поднятые ими] возвращались назад в Париж с дороги или ничего не хотели делать на месте. Большая часть предлагала невозможные условия, волновала бригады и клуб свой. Напрасно Л. Фоше и Фаллу не давали покоя Трела, он выходил из себя, и все оставалось на своем месте. Напрасно, наконец, Правительство настаивало на учреждении конскрипции[312 - Конскрипции (от франц. conscription) – воинской повинности.] и приписывании всех молодых холостых работников к войскам (мера, казавшаяся, по справедливости, совершенно произвольной). Напрасно в каком-то отчаянии Палата выказывала свое настоящее мнение о национальных мастерских посредством г. Турка[276 - Турк Леопольд (1797–1887) – французский публицист и политический деятель консервативного направления, депутат Учредительного собрания в 1848 г.], всегда отличавшегося неистовством своих [убеждений] консервативных убеждений и предлагавшего следующие декреты все принять к рассуждению: 1) возвратить на прежние места жительства всех освобожденных каторжников, 2) возвратить в свои де<партамент>ы работников, не имевших годичного пребывания в Париже, и объявить ворами тех, которые записываются в мастерские, имея способы существования, 3) возвратить [работников в прежние их мастерские] в частные мастерские тех работников, которые прежде там находили занятия, и вспомоществование давать уж не работникам, а хозяевам мастерских, и проч. – все напрасно. Работники государственные не хотели конкуренции, еще менее позорного возвращения за старые станки [в старые], а также [не хотели] масса их, несмотря на несколько групп, высланных в департаменты к серьезным работам, не хотела покидать Париж, говоря с [великой] непогрешимой логикой, что они имеют право требовать или работы в Париже на новых основаниях, или прокормления себя государством, обещавшим им таковое. Положение делалось безвыходным, и суд божий был неизбежен!

В ожидании развязки разброд всех мнений, интересов, настроений постепенно достиг крайней своей степени. Для того, чтобы показать градус разнузданности идей и головной анархии, стоит только [привести] воспомнить о журналистике этого времени. Это был невообразимый нравственный хаос. Каждый день появлялось несколько полулистков с заглавиями одно другого чудовищней, одно другого странней, и крикуны еще более придавали им эксцентрического, фантастического колорита своими затейливыми прибавлениями и пояснениями. На бульварах уже образовались через каждые пять или десять шагов подвижные лавочки, облепленные и заваленные полулистками, из коих многие имели один только №, другие – два-три, будучи простой спекуляцией на любопытстве парижан. [Несколь] Большая часть, однакож, пользуясь свободой от залога, платимого большими, серьезными журналами [вследствие сокращения], что, между прочим, составляло удивительную несправедливость, возможную только в подобные эпохи, – преследовали самые противоположные интересы, иногда самые невероятные цели. Здесь-то появилось то разъединение личностей, которое обыкновенно предшествует междуусобной войне: все мнения, составленные в уединении чердака или погреба, все [чудеса] нелепости, омрачившие мозг человека в минуту отчаяния или едкой нищеты, выползают тогда на божий свет. Рядом с социальными листками [листами] клубов или обществ появился [тогда] в это время «Cabbuliste»[277 - «Cabbuliste» – «Le Kabbuliste, journal des sciences occultes et divinatoires» – «Загадочный, газета оккультных наук и пророчеств», выходила в Париже в июне – августе 1848 г., носила религиозно-мистический характер.] [занимавшийся], видевший в новейших событиях поверку старых пророчеств и ими же пояснявший будущность Франции; «Le Christ rеpublicain»[278 - «Le Christ republicain» — «Христос-республиканец», французская политическая газета социалистического направления, пародировала библейские сюжеты, выходила в Париже с 8 по 25 июня 1848 г.], который в революции видел только уничтожение касты попов и, вероятно, издавался каким-нибудь отверженным попом в [туманном] фразисто-мистическом тоне; «le franc-ma?on»[279 - «Le Franc-macon» — «Франк-масон», французское ежемесячное журнальное обозрение, орган масонского общества, выходило в Париже с 1848 по 1851 г.] [призывавший], объявлявший, что наступает царство [греха, лжи] масонства, которое, как известно, основалось еще до потопа, и проч. «la rеpublique des femmes»[280 - «La republique des femmes» – «La Republique des femmes, journal des cotillons» – «Женская республика, газета юбок», орган женского общества везувианок, вышел в Париже один номер в июне 1848 г.] – орган везувиянок, о котором мы упоминали, возвещавший буквально высвобождение женщин из-под мужа. Трудно узнать в запутанные эпохи, что шутка и что добросовестная нелепость: так обе они близко граничат. Я еще до сих пор не уверен в настоящей цели последнего листка, несмотря на следующую угрозу мужьям, в нем помещенную, от имени женщины:

«Qu'une vengeance sans pareille
Soit la le?on du genre humain,
Frappons: que les coqs de la veille
Soient les chapons du lendemain»[313 - Пусть не имеющая себе равной местьБудет уроком человеческому роду.Ударим: пусть вчерашние петухиБудут завтрашними каплунами» (франц.).].

Известно разделение республиканцев на р<еспубликанцев> de la veille и du lendemain.

Далее появлялись каждодневные листки, приучившие публику мало» помалу к приемам терроризма, к которому масса ее питала решительное отвращение: таковы были «l'Accusateur public»[281 - «L'Accusateur public» — «Общественный обвинитель», французская политическая газета демократического направления, выходила в Париже с 13 по 26 июня 1848 г.; редактор А. Эскирос.] Ескироса, «le tribunal rеvolutionnaire»[282 - «Le Tribunal revolutionnaire» — – »Революционный трибунал», французская политическая газета демократического направления; вышел один номер в Париже 21 июня; редактор Луи Оливье.], «le Pilori». Любопытно было следить, как осторожно они брались за дело: они давали ужасающие названия журналам своим и объявляли, что в основании имеют невинную, благородную и мирную цель. Так, «l'Accusateur» говорил, что в нынешнее время за партией, которая называется des modеrеs[314 - Умеренная (франц.).], лежит кровь и преступления и что, напротив, партия, именуемая des exaltеs[315 - Пылкой (франц.).], должна теперь воздвигнуться для умиротворения и дружелюбного решения всех вопросов. Так, еще «Tribunal» давал описание несуществующего суда, к которому приводили Луи Филиппа, Гизо, Дюшателя, и, после воображаемых прений и воображаемой защиты, присуждали их к различным легким наказаниям в ожидании настоящего суда и более жестоких приговоров. «Le Pilori», заглавная вывеска которого представляла каждый раз новое лицо на плахе: Тьера, Дюпена и проч. и который потом сам рассказывал жизнь своей жертвы в позорнейших красках, прибавляет, что он это делает без всякого намерения оскорбить кого бы то ни было, и проч. Подобное же замечание относится и к листкам с циническими названиями. Помню удивление, произведшее появлением журнала «Aimable Fauborien, journal de la canaille»[283 - «L'Aimable Faubourien, journal canaille» — «Любезный житель предместья, газета каналий», французская политическая газета демократического направления, выходила в Париже с 1 по 7 июня 1848 г.]. Между тем, название было дано, по-видимому, только для приучения слуха к неблагородному слову. Журнал, как и все и многие другие, восставал против партии Мараста и особенно против ее страсти к захватыванию [мест] всех мест. Разумеется, это делалось с помощью трескучих фраз к народу, но читать его было можно, и только в конце какой-нибудь песенки обнаруживалась настоящая мысль листка:

«Sur le grabat o? le tient sa blessure
De combattant, hеros de Fеvrier,
D?t ? son fils, qu'il console et rassure:
«Je dois subir mon destin d'ouvrier:
«La mort approche. Afin que je m'en aille,
«Certain par toi d'?tre un jour imitе,
«Jure-moi bien de mourir en Canaille bis!
«Car la Canaille a fait la libertе!»[316 - «На одре, к которому его приковала рана, борец, герой Февраля, говорит сыну, которого успокаивает и утишает: „Я должен подчиниться моей судьбе рабочегог смерть близка. Чтобы я мог уйти уверенным, что ты последуешь моему примеру, поклянись мне умереть, как каналья, ибо каналья завоевала свободу”.» (франц.).]и проч.

Один из новых журналов, с названием тоже много скандальным «La Carmagnole, journal des enfants de Paris»[284 - «La Carmagnole, journal des enfants de Paris» – «Карманьола, газета детей Парижа», французская политическая газета демократического направления, выходила в Париже с 1 по 15 июня 1848 г.; редактор Ахилл Коллен.], с эпиграфом «Ah! ?a ira! ?a ira! ca ira!» и двумя рисунками, изображавшими короля, который плачет, и уличного мальчишку, который смеется: «Jean qui pleure, Jean qui rit»[317 - «Жан, который смеется, Жан, который плачет» (франц.).].

Этот журнальчик ответил на предосудительную и злобную выходку Жюля Жанена против него статьей, превосходно написанной и доказывающей опытную литературную руку. В ней он говорит: «la Carmagnole n'est ni la guerre civile, ni l'еmeute,… Laissez-la passer comme un signe de conciliation entre les hommes de la veille que le passе enthousiasme et les hommes du lendemain qui comprennent le passе en saluant l'avenir!!»[318 - «Карманьола – не гражданская война, не бунт. Дайте ей прийти как знаку примирения между людьми вчерашнего, которые восхищаются прошлым, и людьми завтрашнего дня, которые не забывают прошлого, но приветствуют будущее!!» (франц.)]

Удивительное противоречие намерений и средств. Известный портной-писатель, завистливый и низкий Констан Гильбе[285 - Гильбе Жан Дезире Луи Констан (1819 —?), французский журналист.], издавал журнал, появлению которого сперва, было, воспротивилось Правительство, – «Journal des Sans-Culottes»[286 - «Journal des Sans-Culottes» – «Газета санкюлотов»; французская политическая газета республиканского направления, выходила в Париже с мая 1848 г. по март 1849 г., редактор К. Гильбе.]. В первое время глаз был поражен страшно этой публичной выставкой [цинического] слова с таким циническим и страшным знаменованием, но когда заметили, что журнал будет постоянным панегириком Мара и не делает никакого намека на человека, что он ратует еще против аристократии и социальные вопросы называет выдумкой дворян, желающих отвлечь глаза народа от настоящего дела, что, наконец, все современные события он ценит только потому, согласны ли они с статьями и брошюрами Мара или нет, – недоверие и страх много поутихли. Все эти непонятные попытки обновить старое, уже невозможное, новым нашли еще бездну подражателей, несмотря на то, что образцы также были подражанием. Бульвары, улицы, переулки, пассажи буквально были завалены журнальчиками в этом роде: «Diog?ne sans-culotte»[287 - «Diogene sans-culotte» – «Диоген-санкюлот», французская политическая газета демократического направления, выходила в Париже с 18 по 25 июня 1848 г.], «Gamin de Paris»[288 - «Gamin de Paris» – «Le Gamin de Paris. Ou s'abonne sur les quais sur les boulevards a Paris» – «Парижский гамен, или Подписчики пристаней и бульваров Парижа», французская политическая газета демократического направления, выходила в Париже с 4 по 24 июня 1848 г.; редактор А. Коллен.], «Vrai gamin de Paris»[289 - «Vrai gamin de Paris» – «Le Vrai gamin de Paris» – «Истинный парижский гамен», французская политическая газета демократического направления, орган монтаньяров, выходила в Париже в июне 1848 г., носила сатирический характер.], «Rеpublique rouge»[290 - «Republique rouge» — «La Republique rouge» – «Красная республика», французская политическая газета социалистического направления, выходила в Париже с 11 по 18 июня 1848 г.; редактор Цезарь Перушо.], «Bonnet rouge»[291 - «Bonnet rouge» – «Le Bonnet rouge, drapeau des sansculottes» – «Красный колпак, знамя санкюлотов», французская политическая газета демократического направления, выходила в Париже с 11 по 20 июня 1848 г.] и «Boulet rouge»[292 - «Boulet rouge» – «Le Boulet rouge» – «Красное ядро», французская политическая газета демократического направления, выходила в Париже с 13 по 20 июня 1848 г.], «Conspiration des poudres Journal fulminant»[293 - «Le Conspiration des poudres, journal fulminant» – «Пороховой заговор, газета разгневанных», французская политическая газета демократического направления, вышел в Париже один номер 4 июня 1848 г.]. «le Volcan»[294 - «Le Volcan» – «Le Volcan par la citoyenne sans peur» – «Вулкан бесстрашных граждан», французская политическая газета социалистического направления, выходила в Париже с 15 по 22 июня 1848 г.] и т. д. и т. д. Дело только в том и заключалось, чтобы выбрать немыслимо громкое заглавие.

Всех решительней отличался на поприще скандала «Le p?re Duch?ne, gazette de la Rеvolution»[295 - «Le Pere Duchene, gazette de la Revolution» – «Папаша Дюшен, газета революции», выходила в Париже с апреля по август 1848 г., имела демократическое направление; редактор Эмиль Кольфаврю.] (целая семья P?re Duch?ne: le P?re Duch?ne, gazette de la Rеvolution, le vrai p?re Duch?ne de 1848[296 - «Le Vrai pere Duchene de 1848» – «Le vrai Pere Duchene de 1848, journal des classes ouvriers» – «Истинный Папаша Дюшен 1848 г., газета рабочего класса», французская политическая газета демократического и социалистического направлений, выходила в Париже с 21 по 30 мая 1848 г.], le travailleur, par la m?re Duch?ne[297 - «Le travailleur par la mere Duchene» – «Le Travailleur par le Mere Duchene. An 1[er] de la republique democratique et sociale» – «Работник Мамаши Дюшен. Первый год демократической и социальной республики», французская политическая газета демократического и социалистического направлений, выходила в Париже с 29 мая по 24 июня 1848 г.; редактор Цезарь Вермаз.], le petit-fils du p?re Duch?ne[298 - «Le Petit-fils du pere Duchene» – «Внук Папаши Дюшен», французская политическая газета социалистического направления, выходила в Париже с 14 по 26 июня 1848 г.], le p?re Duch?ne, ancien fabricant de fourneaux[299 - «Le pere Duchene, ancien fabricant de fourneaux» – «Le Pere Duchene, ancien fabricant de fourneaux et sans-culotte en 93» – «Папаша Дюшен, старый фабрикант кухонных печей и санкюлот 93 года», французская политическая газета социалистического направления, выходила в Париже с 12 марта по декабрь 1848 г.], les lunettes du p?re Duch?ne[300 - «Les lunettes du pere Duchene» – «Les Lunettes du Pere Duchene, journal chantan, comique, satirique, anecdotique et orne d'images» – «Подзорная труба Папаши Дюшен, певческая, комическая, сатирическая газета, украшенная изображениями»; вышло в Париже в июне 1848 г. два номера; имела социалистическое и демократическое направление.] и проч.).

Но и тут [все это были только слабые копии] в этой [отвратительной] копии грязного и подлого Геберта заметна [была] удивительная черта: [никто из них] он еще [не хочет, видимо] не смеет сравняться с образцом и только [старается] берет от него спартанское ТЫ при обращении [смешное в эту минуту] к современным лицам, смешную (по настоящему времени) угрозу: горе вам! Я вас обличу! Да еще уверение, что он раздулся от гнева, что он готов лопнуть от негодования, и проч., но уже нет ни «х», ни «б», ни желчного бешенства предшественника. Впрочем, в нынешнем своем виде он еще был порядком неистов и яростен, но так как убеждения его оказались крайне сомнительными и многими объявлялись подкупленными с иными, совсем не республиканскими целями, то ругательства и провокации его имели только успех скандала, а не направления. Самого «P?re Duch?ne» превзошли враги и соименники его, другие «p?re и m?re и petit-fils Duch?n» в завистливой полемике с ним. Вот как, например, отзывается «le vrai p?re Duch?ne» о вышеупомянутом соименнике своем: «Vieille caricature d'une passе hideux qui ne peut plus rena?tre, enfant mort-nе des saturnales d'une imagination dеbauchеe, ignoble exploiteur de la crеdulitе d'un peuple trop longtemps abusе, triste avorton d'une piteuse opеration mercantile, jusques ? quand lasseras-tu la patience du peuple souverain?..»[319 - «Старая карикатура отвратительного прошлого, которое не может больше возвратиться, мертворожденное дитя сатурналий, развращенного воображения, мерзкой эксплоатации доверчивого народа, слишком долго обманываемого, жалкий выродок, результат меркантильной сделки, сколь долго ты будешь испытывать терпение суверенного народа?..» (франц.).]

Другой из этой фамилии «Le petit-fils du p?re Duch?ne» появился вдруг как защитник порядка, благочиния, спокойствия [и обратился с следующей речью к осудившему его] [но защищает его на свой манер] и дал следующее определение собственного дела: «Un brutal, un barbare, un furieux; la rue еtait son domaine, il aimait ? se vautrer dans la fange sanglante… il avait la sagacitе du chien, la faim du loup; il еtait le limier qui menait toute la bande en hurlant»[320 - «Грубиян, варвар бешеный, улица была его стихией, он любил валяться в кровавой грязи; у него была прозорливость собаки, голод волка, он был ищейкой, которая с воем вела за собою всю свору» (франц.).] Чудный способ уничтожить влияние имени, прикрывшись этим же именем.

Зато «la m?re Duch?ne» или лучше «Le travailleur par la m?re Duch?ne» называет P?re Duch?ne «vieux pendard»[321 - «Старый негодяй» (франц.).] и недовольна его умеренностью: «Si la m?re Duch?ne est bougrement en col?re, c'est qu'elle s'aper?oit que tu ne l'es plus autant»[322 - «Если мать Дюшен чертовски разгневана, то это оттого, что видит, что ты не столь же гневен» (франц.).].

Это единственный чисто цинический журнальчик, попавшийся мне в руки: «On dit, vieux pendard, que tu t'est laissе sеduire par les beaux yeux d'une altesse dite rеpublicaine… Si cela еtait, sache bien… que la m?re Duch?ne serait capable d'arracher les yeux rouges de ta poupеe politique… Si encore tu te laissais enj?ler par les fille du peuple, on te le pardonnerait, vieux scеlеrat, mais par ces langues dorеes de bourgeoises dеcrottеes, qui puent la viande humaine, fi donc, vilain, monstre d'homme! Ou oublies-tu que la sueur du pauvre a humectе les l?vres que tu baises?… Jette ta princesse dans le panier aux ordures, sinon la M?re Duch?ne se divorce, de par les crеtins qui veulent nous faire des lois pour eux»[323 - «Говорят, старый повеса, что ты дал себя соблазнить прекрасным глазам некой высокой особы, называющей себя Республиканкой. Если это так, то знай, что мать Дюшен способна вырвать красивые глаза твоей политической куклы. Если бы еще тебя прельщала девушка из народа, тебе бы это простили, старый нечестивец, но золотые языки намалеванных мещанок, от которых несет человеческим мясом. Фи! Мерзкое чудовище! Уж не забыл ли ты, что пот бедняка смачивал эти губы, которые ты целуешь? Брось принцессу в корзинку для мусора, иначе мать Дюшен расторгнет узы с теми, которые хотят дать нам законы, предназначенные для них» (франц.).].

После подобного тона, конечно, можно усомниться в справедливости заметки моей о какой-то невольной, может быть, временной сдержанности журнализма при всей его распущенности, но ведь это единственный экземпляр. Говорили мне, что в предместиях издаются журналы возмутительного содержания, которые даже не заходят по сю сторону Бастилии, говорили, что есть журналы, даже не печатные, а литографированные в этом духе, раздающиеся только членам тамошних самых опасных клубов: des Antonins[301 - «Des Antonins» — «Демократический клуб, образован в предместьях Парижа Сан-Антуан в марте 1848 г., объединял рабочих-социалистов.], Quinze-vingt[302 - «Quinze-vingt» – Демократический клуб, существовал в Париже с марта по июнь 1848 г., объединял рабочих-социалистов, президент Брутенель Надаль.], называли мне и имена их: le va-nu-pieds[303 - «Le va-nu-pieds» – «Босяк»; сведений обнаружить не удалось.], l'incendiaire[304 - «L'incendiaire» – «Зажигательный»; сведений обнаружить не удалось.], но я никак не мог добыть их. В коллекцию мою случайно попался журнал под заглавием «la Guillotine» на красной бумаге с портретом Л.-Филиппа, показывающего грудь свою, на которой вырезана гильотина. Но, во-первых, он кажется простой спекуляций, а во-вторых, имеет две «адписи: 1793. Tout le monde y passera, – и другую: 1848. Persone n'y passera, a в-третьих, отличается тем сантиментальным изложением истории изобретения гильотины и первых ее жертв, которое как будто нарочно придумано, чтобы приучить к мысли об инструменте и к назначению его!