Китай-город

– Да я и не виню тебя.

– Нет, моя это вина, что нынче такое подлое время? Qu'est ce la noblesse?.. Rien!.. [66 - Что такое дворянство? Ничто!.. (фр.).] Всякая борода тычет тебя пузом и кубышкой. Не угодно ли к нему в подрядчики идти?.. В винный склад надсмотрщиком… Этого еще недоставало!

– Поступи на службу, – сказала опять очень серьезно Тася.

– Куда? Портить все, когда нужно только переждать. Меня возьмут, я знаю… И в воинские начальники, и в Западный край предводителем, мировым судьей.

«Никуда не возьмут», – думала Тася.

– Но зачем я закабалю себя, когда у меня есть план?

Генерал остановился.

– Служба вернее…

– А вы?

– Мы останемся здесь… Тогда можно будет отдавать этот дом внаймы. Лошадей не надо.

– Ты мне тычешь в нос лошадьми… Des rosses! [67 - Клячи! (фр.).] Перевод денег!

– Ты сам же это находишь.

– Brisons-l?! [68 - Оставим это! (фр.).]

Обыкновенно этим и оканчивались ночные разговоры. Отец смешно рассердится, скажет «brisons-l?» или «нечего меня учить» – и выпрямится во весь рост.

Так вышло и теперь.

– Прощай!

Тася подошла к нему. Он ее перекрестил и, скрипя сапогами, ушел в кабинет, куда за ним всегда отправлялся мальчик Митя, заспанный и без галстука.

Тася проводила отца глазами, дождалась возвращения мальчика, велела ему убрать закуску и тихонько пошла к себе.

Она сняла платье, но не ложилась в постель, а в кофте и туфлях присела к столу и начала еще раз перечитывать «Шутники».

В два часа позвонили. Она слышала шаги. Потом все стихло. Брат ее Ника услал Митю и собрался спать. Раздевается он сам. Она накинула платок и вышла из комнаты.

XI

В гостиной в два окна, с облезлой штофной мебелью и покосившимися половицами, на среднем диване приготовили постель. Когда Тася приотворила дверь, ее брат Ника – Никанор Валентинович – снимал с себя сюртук с красным воротником и полковничьими погонами на белой, кавалерийской подкладке. Он обернулся на скрип двери.

– Tiens! [69 - Вот те на! (фр.).] – сказал он усмехнувшись.

Ника вышел в отца – только на два вершка больше его ростом. Он начинал уже толстеть. Щеки с черными бакенбардами по плечам, двойной подбородок, скулы, калмыцкие глаза и широкий нос – все вместе составляло наружность ремонтера, балетного любителя и клубного игрока. Ноги в рейтузах он расставлял, как истый кавалерист. На крупных пальцах его с неприятно белыми ногтями блестели кольца. Из-под манжеты левой руки выползал браслет. От него сильно пахло духами. Лицо раскраснелось, и запах духов смешивался с парами шампанского. Под сюртуком он жилета не носил. Белая, тонкого полотна рубашка с крахмальной грудью, золотыми пуговицами и стоячим глухим воротником поверх офицерского галстука делала грудь еще шире.

Тася подошла к нему и взяла за обе руки.

– Ника, – начала она шепотом, – извини… Тебе не очень хочется спать?

– Как сказать!

– Ты сними галстук. Халат у тебя есть?.. Да не надо. Останься так, в рубашке. Эта комната теплая.

– В чем дело? – шутливо-самодовольно спросил он горловым голосом, какой нагуливают себе в гвардейских казармах и у Дюссо.

– Ты потише… Папа приехал. Он может проснуться. Мне не хочется, чтоб он знал, что я у тебя. Я тебя и подождала сегодня.

– Ладно.

Он отошел к столу и снял с себя часы на длинной и массивной цепочке с жетонами, двумя стальными ключами и золотым карандашом. На столе лежал уже его бумажник. Тася посмотрела в ту сторону и заметила, что бумажник отдулся. Она сейчас догадалась, что брат играл и приехал с большим выигрышем.

– Присядь… минутку. Я тебя не задержу.

Она было запрыгала около него, но удержалась. Не может она говорить ему: «Милый, голубчик, Никеша», как говорила маленькой. Она не уважает его. Тася знает, за что его попросили выйти из того полка, где носят золоченых птиц на касках. Знает она, чем он живет в Петербурге. Жалованья он не получает, а только носит мундир. Да она и не желает одолжаться по-родственному, без отдачи.

– Спать хочется, – сказал он, опускаясь на постель, и громко зевнул.

Тася села рядом с ним и левую руку положила на подушку.

– Ника, – заговорила она шепотом, но внятно и одушевленно, с полузакрытыми глазами, – ты знаешь, в каком мы положении? Ведь да? Отец все мечтает о каких-то прожектах. Места не берет… Да и кто даст? Maman не встанет. Ты вот уедешь… Через месяц, доктор сказал мне, ноги совсем отнимутся…

Сын поморщился и достал папиросу из массивного серебряного портсигара.

– К тому идет, – выговорил он равнодушно.

– На что же жить? Я не для себя.

– История старая… Сами виноваты… Я и так даю…

– Ника, Ника, выслушай меня. Я первый раз обратилась в тебе. Я не хочу тащить из тебя… На что рассчитывать? Ведь не на что? Ты согласись!

– Et apr?s [70 - А потом? (фр.).]? – пробасил он.

– Отец сейчас говорил, что мне надо в Петербурге… выезжать.

– С кем это?

– Должно быть, с тобой.

– Со мной?

Ника опять поморщился.

– Ты не смущайся! Я не желаю.

– Да… родитель дал маху!.. У меня для молодой девушки… совсем… неподходящее место…