Казаки в Абиссинии

Близок полдень. Солнце поднялось высоко и печет нестерпимо. Пот течет градом с моего лица, рейтузы прилипают к ноге. Теперь я смотрю мулов уже официально. Важный сомаль сидит на крыльце и хотя бы с места тронулся при моем приближении. Выводит и показывает мулов сам Магомет. На улице, куда их выводят, собирается толпа полураздетых сомалей. Они громко рассуждают между собой. Мулов выводят на веревках, накинутых глухой петлей на шею. Я осматриваю спины. Есть старые побои, но они заросли, ноги твердые, целые, года не очень большие. В общем, мулы недурны – они только очень забиты.

Начинается отчаянный торг. Я упорно держусь на 50, Магомет настаивает на 60. Наконец сходимся на 55 – мулы взяты.

– Soir a Ambouilli encore cinq, – показывает пальцами Магомет, – bons mulets, forts…[41 - – Вечером в Амбули еще пять… Хорошие мулы, сильные (фр.).]

Вечером он является в лагерь верхом на гнедой арабской кляче, поседланной абиссинским седлом, и пригоняет с собою пять посредственных мулов. Опять отчаянный торг, наконец сходимся на 50 за каждого. Доходит дело до расплаты. Зову разводящего, вскрываем ящик, достаем талеры.

Странный народ абиссинцы, сомали и арабы. У них в ходу только австрийские талеры чеканки 1780 года с изображением императрицы Марии Терезии. Их специально с этой датой чеканят в Австрии. Они не примут старого талера, им подавай новенький, чистый, с тонким изображением профиля австрийской императрицы. Вид наших новых талеров прельстил Магомета, и он стал покладистее.

– Demain matin huit mulets – plus bon marche. Mahomed a dit[42 - – Завтра утром восемь мулов – и дешевле. Магомет говорит (фр.).].

Потом, взглянув на наши 23 ящика, воздвигнутые пирамидой позади еще мало населенной коновязи, он дает мне добрый совет:

– Dis achkers regarder argent. Arabes et Somalis tuer achker et prendre argent[43 - – Солдаты смотрят на деньги. Арабы и сомали убивают солдат и делают деньги (фр.).].

– Et vois tu les fusils?..[44 - – Вот видите оружие? (фр.)] – Ия показываю грозные винтовки караула.

– Bon, bon[45 - – Хорошо, хорошо (фр.).], – говорит Магомет и забирает деньги.

Новые мулы поступают в распоряжение казаков. Казаки сначала смотрят на них скептически – неужели, дескать, такая маленькая скотина сможет везти? И где у нее сила?

Но мулов чистят в две щетки, обдирают с них клещей и кормят отборным ячменем. Мулы сначала относятся подозрительно к чистке и сердито щурят свои длинные красивые уши, но ячмень их смягчает. С коновязи слышно мерное жевание, и издали виден ряд мотающихся хвостов. Чем не наша коновязь в деревне Николаевке?

В 9 часов вечера перекличка. Трубач играет зорю, поют молитвы, читают приказ. «Послезавтра от 7–8 часов утра манежная езда на новых мулах…» Военная жизнь входит в свои права. Часовые под темно-синим пологом африканского неба сменяются так же, как и под холодным небом далекого Петербурга. «Пост у денежного ящика и царских подарков охранять обязан, под сдачей…» – бормочет часовой. Смена кончена. Люди угомонились в своей палатке, бледный серп луны скрылся за далекими горами, стало темнее, в соседней сомалийской деревне умолкли шум и крики. Над коновязью раздается уханье гиены и визгливый лай шакалов. Громадный зверь проходит неподалеку от коновязи. Мы с Духопельниковым берем ружья и идем к кухне, где брошены внутренности баранов. Но никто не приходит. Мы лежим около часа и уходим домой, никого не видавши…

16 (28) ноября, воскресенье. Дика, неприютная и уныла сомалийская пустыня. По мелкому зыбучему песку поросли крупный можжевельник и колючие мимозы. Их сероватые листики еле видны среди острых белых колючек. Иные из них стелются по земле, другие подымают кверху безобразные изломанные стволы; кое-где кактус выставил из кустов мимозы бледные и мясистые листья, да сухая седая травка, пища верблюдов, мулов и ослов, поросла между мимоз. А кругом песок, то мелкий, летучий, то крупный, пересыпанный гравием. Вот русло реки сбегает вниз, камнями усыпано дно. Пустыня поднимается кверху и меняет свой характер. Пески сменяются камнем. Камни – круглые, то шлифованные, ровные, гладкие, то ноздреватые, как губка, черные и темно-серые, мелкие, с голубиное яйцо, и крупные, с большого барана – навалены в беспорядке. Мимозы становятся реже и, наконец, совсем исчезают; голая каменистая пустыня, без признака жизни, без растительности кругом. Камни громоздятся выше и выше, и горы от их черноты кажутся такими мрачными, такими унылыми. Безжалостное солнце раскаляет песок, сверкает на гладкой стороне камня, переливается в знойном голубом небе.

Возьмешь ружье и бредешь среди мимоз и камней – наблюдать жизнь пустыни. Стадо верблюдов вытянуло кверху свои глупые безобразные морды и, слегка посапывая, бредет, погоняемое арабом в красной чалме и белой куртке, с винтовкой Гра за плечами – здесь без оружия не ездят. Вот козы пасутся под присмотром черной сомалийки в чепце и юбке, далее стадо серых ослов бредет по дороге, помахивая ушами; свернешь с дороги, выйдешь в пески – и мертвая тишина кругом. Смотришь внимательно по сторонам и видишь, как маленькая серая белка пустыни, вытянув кверху пушистый хвост, напоминающий щетку для чистки ламповых стекол, перебегает с места на место и при шуме шагов поспешно прячется в норку, вырытую в земле у развилистых корней мимозы. Зайцы красные, как лисицы, или серые, как мыши, с широкими прозрачными ушами, прыгают по песку. Они почти вдвое меньше своих северных собратьев, шерсть их короче, пушистее, шкурка нежнее, лапы тоньше, хрупче. Маленькие птички чирикают в кустах, серые голуби бесстрашно садятся между колючек мимоз, и над всем парит громадный белый с черными крыльями орел… И чем они питаются, где живут шакалы, что визжат по ночам, где укрываются гиены? Кажется, голый камень, сыпучий песок, колючие мимозы – и только, а между тем между камней кишит своеобразная жизнь пустыни.

Лагерь устроен. Среди этих песков, подле камней, под которыми таятся скорпионы, протянута коновязь, за нею идут: одна палатка конвоя, четыре индийские офицерские палатки, вмещающие в себя пять офицеров миссии, секретаря и двух врачей, одна большая круглая абиссинская палатка для фармацевта и классного фельдшера, одна круглая египетская палатка для абиссинцев-переводчиков, одна громадная столовая палатка, приемная начальника миссии, далее в жалком подобии кустов ставят три палатки господина Власова. В тылу лагеря в аллеях губернаторского сада помещаются кухни. Таков вид нашего лагеря, окруженного сомалийскими деревнями, в которых всю ночь бьют барабаны и протяжно визжат сомалийские женщины…

17 (29) ноября, понедельник. Приличный и благообразный полувоенный вид нашего лагеря сегодня нарушился прибытием толпы черных слуг – сомалийцев и абиссинцев, – на голой земле расположившихся возле палаток своих господ. Одетые в белые куртки и белые панталоны, с непокрытыми головами и босыми ногами, они целыми сутками лежат, как собаки, возле палаток или собираются вместе и поднимают крикливый разговор, более похожий на брань.

– Тасси! – слышу я утром нетерпеливый голос Д-ва, соседа по палатке.

– Тасси! – повторяется крик еще и еще раз; наконец сам хозяин высовывается из палатки и тогда получает ответ: «Мосье?..» – и курчавая голова Тасси вылезает из-под белого плаща, под которым он спит.

Тасси утром лениво чистит сапоги и платье, неохотно сметая с него пыль, бежит за хозяином, когда он на рысях едет в город купаться, несет его покупки. Этим и ограничивается его служба. Остальное время он спит. Ему не придет в голову почистить мула или вытереть седло своего барина, это не его дело – он нанимался слугою, а мулов пусть чистит Арару, Энми и другие, которые для того приставлены. Заставьте его это сделать – он или не исполнит приказания, или пойдет жаловаться своему старшему, держащемуся с большим достоинством чернобородому абиссинцу, и будет грозиться, что уйдет в Джибути. И это за 10 талеров (1 талер = 2 ? франка = 1 рубль), то есть за ту сумму, за которую вам в Петербурге и моют полы, и готовят обеды, и стирают белье, и ходят на рынок!

Удивительные лентяи эти сомали и абиссинцы. Целыми днями толкутся они по лагерю, избегая работы. Да и что им поручишь, когда они ничего не умеют. У меня их пять для чистки мулов. Обращение с мулами заведено самое гуманное. Каждый мул имеет свое имя, знает свое место на коновязи, чистится три раза в день, ест овес и пшеницу три раза и получает от хозяина корочки ситного хлеба после обеда и после чая. Конвойные мои, как настоящие кавалеристы, это дело тонко понимают. Совсем не то черные. Он уже издали замахивается на мула, норовя его ударить локтем в самое больное место спины; мул щурит свои большие уши и бьет его сзади ногой, тогда черный обрушивается на него с чем попало… Дашь им повести мулов на водопой, распустят их и потом с криком и смехом гоняются за ними по песку или сядут и скачут, размахивая локтями и болтая ногами.

Я объявил им, что, если они побьют мула, я прикажу их высечь, – они пожаловались старшему, я повторил старшему свое приказание, они успокоились и легли подле коновязи. Погонишь их на чистку, идут нехотя, ломаясь, чистят кое-как, раза два принудил их вычистить и выхолить мула, объявили, что уйдут в Джибути. Бог с ними, пускай уходят. Однако не ушли: 10 талеров на полу не подымешь.

Интересно смотреть, как они работают под присмотром казака. Человека четыре их назначены расстелить большой ковер; расторопный Архипов поставлен над ними. После долгих увещеваний на русском языке, оставленных черной командой без внимания, они начинают нехотя сгибаться и трогать ковер.

– Ну, ну, живее, черномазые, – ласково, ободряюще говорит широкий и коренастый старовер Архипов, подталкивая за плечо одного из них, но работа от этого вперед не идет, черномазые только больше болтают между собой.

– Эк вы, народ какой глупый! – презрительно говорит Архипов и двумя-тремя мощными движениями расстилает ковер. «Черномазые» смотрят и улыбаются, потом расходятся с таким видом, как будто они целый дом наработали.

Зато чуть стемнеет в тылу лагеря, неугомонно урчит безобразный мотив волынки и слышен их неприятный говор до поздней ночи…

У сомалей и абиссинцев, проживающих в Джибути, своеобразная посадка, своеобразные понятия о езде, о выездке лошади, о шике. Те лошади, которых они приводили ко мне, все без исключения были плохо кормлены, отвратительно со держаны. У всех побитые абиссинским седлом спины, кости, выдавшиеся вперед, ощипанные хвосты, косматые гривы, обломанные копыта. С узкой грудью и свислым задом, они только умными глазами своими говорили о тех голодовках и тех истязаниях, которые они вынесли. Абиссинцы, как все народы Востока, ездят на мундштуках. Мундштук их – это орудие пытки для лошади. Железо его почти остро, рычаг длинный, впивающийся в губы с боков, вместо цепки кольцо, пропущенное под нижнюю челюсть. К усикам мундштука привязан страшно короткий круглый повод, едва достигающий середины шеи. На спину положен потник из козьей шкуры шерстью на шерсть лошади и седло с двумя громадными луками. Подпруги подтянуты небрежно, седло ерзает деревянными палицами по спине и трет круп ремнем под задом. Показывая лошадь, сомалиец с тысячью предосторожностей садится с правой стороны на нее, пропуская для этого большой палец в маленькое круглое стремя; сел, дернул за мундштук, так что бедная лошадь закрутилась, как змей, ударил ее палкой и поскакал, болтая руками и впиваясь голыми черными шенкелями в бока лошади. Белый плащ развивается по ветру, физиономия выражает удовольствие. Проскакал, осадил на месте так, что лошадь села на задние ноги и туча пыли поднялась к небу.

– Assey toi, assey toi[46 - – Довольно, теперь вы (фр.).]! – кричит он мне. Я сажусь и еду шагом и рысью. Зацуканная, задерганная лошадь топочет на месте, абиссинец машет плащом и кричит:

– Sauter, sauter…[47 - – Скачите, скачите… (фр.)]

Но куда тут скакать, когда слабые ноги еле несут, а усталая грудь с трудом дышит.

И в пустыне: встретишь конного сомаля или араба – всегда он скачет во все стороны или свесившись набок и натирая спину… Наша холя лошади им незнакома. С трех лет она уже под седлом, с трех лет она уже скачет по камням и песку пустыни, обламывая копыта и ослабляя задние ноги. И это почти на родине арабской лошади!..

18 (30) ноября, вторник. Лагерь принял окончательно жилой вид. Приехали доктора и офицеры. Повар начальника миссии начал готовить обеды, словом, жизнь в палатках вступила в свои права.

Почти все мулы приобретены. Их 44: 41 под состав миссии и 3 запасных. 24 из них доставлены мсье Лаборди, 3 куплены у одного богатого абиссинского купца и 13 приобретены при посредстве Гасан-Магомета. Мул, потомок лошади и осла, в достаточной степени сохранил ум и той и другого. Это длинноухое, пугливое, кроткое создание ростом немного больше осла.

Грудь у мула узкая, шея широкая, передние ноги тонкие и прямые. Мул растянут несколько в длину, представляя своим телом усеченный корпус, основание которого у задних ног; вследствие этого весьма трудно пригнать на него подпруги так, чтобы они не скатывались к передним ногам. Казенные седла конвоя пришлось почти всё переделать, подпруги оказались слишком длинны, пахвы[48 - Под(на)хвостные ремни в лошадиной сбруе.] узки и неприспособлены.

Приобретенные мулы, за малым исключением, были в очень плохих телах, с торчащей клочьями шерстью и острым хребтом. Они никогда не знавали щетки и плохо кормились. Если бы не драгоценная способность мула быстро набирать тело и принимать гладкий и блестящий вид, нам пришлось бы с ними плохо. Но при тщательном военном уходе и усиленном корме они уже на третий день приняли бодрый и почти щегольской вид. Косматые гривы подстригли щеткой, хвосты подравняли, клещей повыдергивали, шерсть пригладили… Начали выезживать их, заставляя принимать повод и отжевывать. Жизнь в лагере закипела.

19, 20, 21 и 22 октября. Как скучно стоять на месте, не имея возможности сдвинуться с него, без определенной работы, в полной неизвестности, когда можно покинуть знойное, пыльное Амбули.

В 4 часа утра подъем. От 5 до 6 чистка и первая задача корма, от 6 до 7 чай, от 7 до 8 езда первой смены мулов, от 8 до 9 езда второй смены мулов, от 9 до 11 работы по лагерю и упаковке вещей, в 11 обед, от 12 до 12 ? водопой и вторая задача корма, от 12 ? до 4 отдых, от 4 до 5 работы по лагерю, в 5 чистка, в 6 обед и в 8 – зоря, молитва и чай. В 9 все, кроме караульных, должны спать. Ночью стоят два поста, один у денежного ящика, другой – в тылу лагеря, у имущества. Сегодня идет, как вчера, завтра будет, как сегодня. Девятнадцатого октября приехал из Зейлы Ч-ов и привез контракт на поставку верблюдов. Он сделал тяжелый переход по пустыне с одним казаком и одним арабом-проводником. Целую ночь ехал он до Зейлы на непривычном казачьем седле, день провел в городе в хлопотах по поставке и в ночь вернулся в Амбули. Дело улаживается, но здесь, чтобы дело шло, нужен постоянный глаз, и 21-го Г.Г.Ч-ов на парусной лодке отправляется через залив в Зейлу. На этот раз один, без казака, с одними арабами и с 3000 талеров. Смелое предприятие…

Здесь, в пустыне, среди нахальных арабов, среди воинственных сомалей, бродящих по пескам с копьем, кинжалом и щитом, только оружие – сила отряда в состоянии противостоять жажде добычи. Но долг русского офицера – не знать боязни, презирать страх, и Г.Г.Ч-ов наотрез отказался от конвоя и один ночью отбыл из Амбули.

Пусто стало в моей палатке без Г.Г. Если бы не занятия, не хлопоты с мулами, к которым невольно привязываешься, быть может, было бы и очень скучно. Во время стоянки живешь мелкими событиями. Д-ов на ночь ставит ружье, заряженное дробью, на сошки, на высоту морды шакала, к ружью привязывают мясо, от мяса веревка идет к антабке[49 - Присобление для крепления и передвижения ремня ручного огнестрельного оружия.] ружья. Ночью по лагерю гудит выстрел. Дневальный, Д-ов бегут к ружью – ничего. Опыт возобновляют, снова выстрел, на этот раз сопровождаемый воем раненого шакала, все бегут туда, но шакал ушел. Поутру два сомалийца из соседней деревни приносят на палке связанного шакала. Передняя лопатка у него перебита, и мясо висит клочьями. Он еще жив, коричневые глаза его вяло смотрят по сторонам, пушистый, как у лисы, черный с сединой хвост протянут вдоль, он тяжело дышит. Кто-то из офицеров приканчивает его выстрелом из револьвера. В общем, шакал похож на лису. Он только немного крупнее, спина у него черная с густой проседью, брюхо рыжевато-белое, шерсть грубая, жесткая.

Крупным и радостным событием является прибытие парохода из Европы. С утра ходят на холм смотреть на рейд. Парохода нет. Наступает вечер, море темнеет, а на рейде только и видны, что французский белый стационер да черный английский угольщик… Зато, когда перед восходом расчистились дали, на севере стало видно белое сонное море, ясно определился трехмачтовый белый громадный пароход Messageries – пароход с письмами из России. Всеобщая суматоха, поспешно седлают мулов, иные идут пешком.

Весь день в лагере тихо. Читают письма, пишут ответы. За обедом разговор не вяжется. Каждый думает о покинутом доме, о далекой родине. Странно читать о морозах, гололедице, о том, что где-то холодно, скверно, сыро. Странно думать, что всё это так далеко и надолго далеко!..