Казаки в Абиссинии

– Ну что, – спрашиваю, – понравилась вам служба у англичан?

– Очень понравилась, – раздались ответы.

– Умилительно так эта девушка пела, просто за душу хватала, так пела, – говорит Терешкин, поэт в душе.

– Хорошо! Особенно хорошо, ваше высокоблагородие, то, что у каждого книжка в руках, значит, с сознанием службу слушает – очень это полезно, – замечает грамотей Любовин.

Возвращаемся все в праздничном настроении. Хотя, конечно, и не у настоящей обедни были, а всё-таки и пение хорошее слыхали, и мысли думали церковные, воскресные, значит, похоже на Россию, а теперь всё, что похоже на Россию, так дорого нам.

В Easterne Exchange – новость: итальянский и австрийский консулы выразили желание поближе познакомиться с казаками. После завтрака в отеле на веранде верхнего этажа – пение и пляска. Панов, Изварин, Полукаров и особенно Любовин превзошли сами себя, хор старался изо всей мочи – это был настоящий концерт. Итальянец восхищался пением, австриец пляской. В конце и того и другого по русскому обычаю качали.

– Что ж, ваше высокоблагородие, понравилось им? – спрашивали меня с живейшим интересом казаки.

Им так хотелось произвести хорошее, доброе и лихое впечатление на иностранцев, прославить имя русское, казачье, на берегах Средиземного моря.

3 (15) ноября, понедельник. С семи часов вечера ожидаем парохода французского общества Messageries Maritimes[20 - Крупнейшее французское пароходное общество, основано Наполеоном III в 1851 году.] – Pei-ho. Все вещи упакованы и сложены на ручные тележки подле отеля. Подле ящика с деньгами стоит часовой, двое бродят около имущества, теплая лунная ночь царит над Порт-Саидом. С моря дует сильный ветер, большие желтые волны, покрытые на вершинах пеной, с глухим рокотом несутся на берег. Ночью при лунном свете они особенно грозны. Люди конвоя спят на бурках в пустом номере. Парохода нет до самого утра.

4 (16) ноября, вторник. В шесть часов утра ко мне зашел господин Пчельников и сказал, что пароход входит в порт. Я спустился. При бледном свете наступающего дня я нашел всё, как было: нагруженные телеги и часовых на бурках. Пришел кавас русского консульства и привел носильщиков. Вещи перевезли на пристань и стали грузить на маленький пароход. Было семь часов утра, когда 10 000-тонный пароход Pei-ho величественно вошел в канал. На нем масса пассажиров. Капитан, к которому я отправился, объявил мне, что в третьем классе имеется только 21 место, тогда как у нас было всего 24 человека, считая прислугу начальника; пошел смотреть.

Помещение людей сносно: это две маленькие каюты – одна на пять, одна на восемь мест – и восемь мест в общей каюте. Разместиться можно. Люди будут получать в девять утра завтрак и в пять часов дня обед.

На пароходе около пятнадцати французских офицеров, направляющихся на остров Мадагаскар. Они все в форме. Для охраны денежного ящика, помещенного в каюте действительного статского советника Власова, временно выставлен пост. Часовому внушено отдавать честь всем французским офицерам.

Кругом парохода суматоха, бездна лодок, пароходов, барж, нагруженных углем, лодок, перегруженных черными, как уголь, людьми. Наши друзья – музыканты-итальянцы – приехали нас проводить. Ария тореадора несется из колеблемой волнами лодки – «Addio!».

В 11 ? часа сняли канаты и около 12 медленно потянулись по каналу. Вскоре пустыня залегла по азиатскому берегу. Бесконечные пески, ровные, как доска, без признака растительности, скучные и томительные.

По африканскому берегу показались мелкие озера, громадная стая пеликанов белела на одном из них.

Пароход медленно движется. Вправо бесконечная пустыня, влево те же пески, местами покрытые мелкой зеленой травкой.

В два часа ночи вошли в Суэц. При свете электрических фонарей погрузили палатки и ящики с винами, идущие из Бомбея. Как только кончилась нагрузка, тронулись дальше.

5 (17) ноября, среда. Мы в Суэцком заливе. Погода довольно холодная, градусов 12° R тепла, не больше. О тропических костюмах и думать нечего, не пришлось бы надевать пальто. Время на пароходе проходит в еде. От 6 до 9 часов – утренний чай, кофе или шоколад, от 9 до 11 – завтрак, блюд из четырех, в 1 час – ланч, блюд из четырех же, в 6 ? – обед из восьми блюд и в 9 – чай. Несмотря на свежую погоду, все на палубе. Да и как не любоваться на причудливые очертания берегов. Розовато-желтые горы вздымаются ломаной линией на горизонте. То и дело торчат остроконечные их вершины, утопая в прозрачном лиловом воздухе. Вон, доминируя над длинною цепью высоких гор, высится гора Синай. Она совсем затянута синевой дали и вторым планом декорации рисуется на небе. Дика и своеобразна картина первозданной страны. На этих голых утесах, среди высоких песчаных скал, одиноко вздымающих к небу вершины свои, в ровном песчаном подъеме пустыни без признака растительности на многие версты зародился Бог мстительный, Бог евреев – Саваоф. Здесь разверзлось Красное море перед толпой евреев, здесь в голубой глубине его поглощены таинственными волнами колесницы египетские. Страна фантазии, страна волшебных замыслов! Разве не позади этих странных гор, залитых розовыми лучами полуденного солнца, стоят роскошные сады и цветут невиданные цветы; разве не здесь в роскошных дворцах томятся черноокие красавицы – награда отважному мореплавателю; не на Красном разве море арена действия арабских сказок?

Горы уходят дальше и дальше – ниже спускается солнце. Азиатский берег подернулся дымкой. Тень закрыла его.

Исчез рельеф гор и скал, осталась плоская декорация синеватых зубцов. Африканский берег еще освещен. Розовый закат задернул полнеба, там, выше, он побелел, перелился перламутром, посинел и темнее, выше и выше слился с чернотой аравийских гор. Ниже спустилось солнце. Уже только один край его виден за горами, пропал рельеф высоких гор, еще минута – и на розоватом небе еле рисуются их серые зубцы. Быстро темнеет. Сумерек почти нет. Не прошло и получаса, как зажглись уже таинственные звезды юга, загорелись тысячью мелких огоньков в черноте неба и разлили свой кроткий свет по морской зыби. Берега исчезли – море и небо; небо, сверкающее чужими звездами, море таинственное, светящееся мелкими искорками фосфоресцирующих животных…

Начинается легкая качка.

На баке слышу веселое пение. Подхожу ближе. Толпа казаков, матросов, вольных третьеклассных пассажиров, негров-занзибарцев в их красных плащах-одеялах тесно обступила поющих и танцующих матросов. Это всё молодой и веселый народ – бретонцы по происхождению. Босые, в фуражках, своих и наших казаков, они с увлечением отплясывали матросский танец – среднее между кадрилью, полькой и канканом. Танцевали четыре пары. Один затягивал куплет про какую-то Виолетту, другие хриплыми, усталыми, запыхавшимися голосами подхватывали, и все кружились.

– Интересно, ваше высокоблагородие, – говорит тут же стоящий вахмистр, давая мне дорогу.

– Что же, подружились вы с ними? – спрашиваю я.

– Так точно. Только чудной народ, ваше высокоблагородие. Подойдет он к тебе, кивнет головой и засмеется, ну и сам кивнешь головой и тоже смеешься. Рюс-франсе, говорит, и пожимает руку. И хочется с ним объясниться – и нельзя, потому как он ничего по-нашему, а мы по-ихнему не разумеем. Даве взял гармонику и «Боже, Царя храни» сыграл – мы им «Марсельезу» пропели, все в ладошки так и захлопали: здорово обрадовались они. Все к нашим пристают – сыграйте, дескать, на гармонике, только больше им протяжные песни нравятся.

Увидев, что я разговариваю с казаком, толпа дала мне место, и веселый молодой матрос весело подмигнул мне и сказал: «Russe bon…»[21 - «Русский – хороший» (фр.)]

Так на баке происходило франко-русское слияние на почве музыки и пения, и в то же время на юте в кают-компании при посредстве женщины офицеры дружественных наций знакомились между собой.

С офицерами ехала жена одного капитана, служащего на Мадагаскаре, молодая еще женщина в изящном костюме парижанки. Вечером Г.В.К-ий подошел к пианино и заиграл. Французская военная дама оказалась певицей. Сейчас один из офицеров представился К-му и представил его певице. Не прошло и пяти минут, как все перезнакомились, и в кают-компании раздались звуки французских романсов.

6 (18) ноября, четверг. Что за скучная, надоедливая история – качка. Неужели она продолжится все пять дней нашего перехода, неужели нельзя к ней привыкнуть, неужели еще пять дней будет эта томительная головная боль, эта пустота желудка, отсутствие аппетита, воли, полная апатия?!

В конвое трое больных.

Я лежу в душной каюте, и тяжелые мысли идут в голову. Смотрю газеты из России, как назло натыкаюсь на всякие неприятности. «Новое Время» по поводу гибели «Гангута» ополчается на современный тип судов из железа и находит его небезопасным для плавания, а наш Pei-ho весь из железа… Черт возьми, скучно. Вагнер убил ни в чем не повинную жену, и суд смакует, по обыкновению, интимные подробности дела. На суше – это всё пустяки, но на море, да особенно в качку, это порождает черные тягостные мысли…

Выйдешь на палубу. Кругом море и небо. Небо светло-синее, прозрачное, море, покрытое грядами волн; по большим синим волнам рассыпаны маленькие волнышки, они налетают на борт, ударяются об него, шумят и рассыпаются в тысячу брызг. Скучная, однообразная картина.

Вчера французы угощали нас шампанским, сегодня вечером мы зовем их к себе. Позднее на юте, на палубе, под тентом, под ласкающим дыханием пассата слышно пение «Si tu m’aimais»[22 - «Если бы ты любил меня» (фр.).], звучит над волнами Красного моря известный романс, слышны мягкие аккорды – и воспоминания далекой родины толпятся в мозгу.

Тепло. Половина конвоя ночует на палубе. Тропики дают себя чувствовать, недаром сегодня в полдень мы были под 24°13’ северной широты и 34°00’ восточной долготы (от Парижа).

7 (19) ноября, пятница. Сегодня все с утра облачились во фланелевые костюмы и пробковые каски. Термометр показывает 25°R в тени. Море, покачавшее было нас третьего дня, успокаивается. Большие волны улеглись, осталась только одна мелкая безвредная зыбь. В полдень мы прошли 19°46’ северной широты и 36°44’ восточной долготы. Каждый день приходится переводить часы – мы быстро подаемся на восток. Днем все на палубе. Тепло, как в самый жаркий день у нас в Петербурге. Хорошая погода заставляет общество немного скучать, приходят в голову неожиданные остроты, французы придумывают развлечения.

– Вы будете представляться? – спрашивают офицеры у нашего секретаря А.А.О-ва; речь идет о знакомстве с французскими офицерами.

– Зачем же мне представляться, я могу и натуральным быть, – следует быстрый ответ.

Французские офицеры придумывают устроить на юте благотворительный аукцион. К нам является депутация с просьбой пожертвовать какую-либо вещь для лотереи-томбола в пользу сирот французских моряков; в пользу их вдов устраивается концерт. Жена мадагаскарского офицера под аккомпанемент К-ого исполнит несколько романсов, одна французская и одна английская дамы сыграют на пианино, Л.К.А-в споет романс Чайковского «Но то был сон», один французский офицер продекламирует стихи на несчастную тещу, кандидат на классную должность К-ов пропоет под гитару русскую песню, японец продекламирует японское стихотворение – словом, вечер ничем не хуже, чем те благотворительные вечера, которыми порой развлекаетесь и вы, глубокоуважаемые читатели.

Надо отдать справедливость французам: они умеют веселиться. В 8 часов вечера ют был неузнаваем. Электрические лампы освещали чисто вытертый пол, корабельные цветные сигнальные фонари горели по борту. Под тентом висели цветные флаги, красиво подобранные. Всё общество – дамы в бальных туалетах, мужчины в темном – собралось наверху. Концерт прошел блестяще. Порою можно было бы и позабыть, что нежный голос французской певицы звучит под тентом парохода, чуть видной точкой затерявшегося в Красном море. Концерт кончен. Веселый черноусый француз, остряк, приступает к лотерее. Большинство отказывается от выигранных вещей, и из них устраивают аукцион.

– Une machine a coudre![23 - – Швейная машинка! (фр.).] – восклицает аукционер, потрясая над головой аккуратно завернутым и завязанным шелковой ленточкой ящиком. Цена быстро растет и доходит до 20 франков.

– Une machine a coudre pour vingt francs, c’est tres bon marche, – говорит аукционер, – personne ne donne plus, un, deux, personne ne renonce, personne ne veut pas, c’est fait, trois! Adjugee!..[24 - – Швейная машинка всего за двадцать франков, это очень дешево… Раз, два – нет желающих? – три! Продано! (фр.)]

Купивший «швейную машинку» за 20 франков развязывает ленточку и находит под бумагой деревянный ящик из-под сигар и в нем иголку с ниткой. Общий смех. И разве не хорошо придумано? Чем иголка с ниткой не швейная машина?..

Лотерея и шапочный сбор дают тем не менее вдовам и сиротам французских моряков 1010 франков.

Концерт кончен. К-ий играет вальс. Хорошенькая англичанка кружится по скользкому полу с французским офицером, кругом сидят дамы и кавалеры, бал в полном разгаре.

Подойдешь к борту – под ногами черная бездна. Маленькими пятнами разбегается белая пена из-под парохода, изредка в темных волнах сверкнет маленькая искорка, еще и еще… Так точно ночью, зимой, из-под железного полоза быстро несущихся саней вылетит порой искорка и горит одну секунду. Тут покажется яркое пятнышко и исчезнет, за ним другое, третье – это фосфоресценция моря, таинственные мелкие существа, светящие во мраке.

Ночь не несет с собой прохлады. Тело выделяет массу испарений. Белье намокает и липнет к нему. Дышать нечем. Идешь в ванну, но и ванна не приносит облегчения. Погружаешься в густой полутеплый раствор соли, будто маслом обдающий, свежести никакой – одно тепло. Идешь и ложишься в каюте, иллюминатор открыт, теплый пассат едва освежает. Тело измучено этой жарой, разварено, мысль не работает, сон бежит от глаз. Наконец забываешься, чтобы под утро проснуться мокрым от пота и сразу почувствовать, что жара не убавилась, а прибавилась.

8 (20) ноября, суббота. Небо совершенно белое от водных испарений, мелкая зыбь покрывает волны. И кругом это небо, кругом эти волны. Пароход, громадный Pei-ho тонет в этом водном просторе, исчезает среди бесконечной глади беспредельного моря. Это крошечный кусок железа и дерева, на котором, как инфузории в капле воды, копошатся люди. Здесь и русские, и французы, англичане и американцы, испанский патер и компания занзибарских негров – это интернациональный город, плывущий в беспредельном просторе громадного моря… Мы проходим 15°23? северной широты и 39°28? восточной долготы. Море становится более разнообразным. Вдали на горизонте появляются туманные очертания островов и скал. Отвесными бледно-желтыми стенами вздымаются они вверх, принимают самые разнообразные, самые причудливые формы. Иной, будто громадный стол, вздымается кверху, другой вытянут в длину более, чем в ширину, третий – совершенно узкий; вершина одного образует ровное плато, у другого всхолмлена и изрыта, третий имеет остроконечный пик. Несомненно, это вершины горного кряжа, тянущегося под водой. Подле них разбивается белым поясом прибой. Пароход проходит недалеко от некоторых из них, тот же голый песок, никакой растительности, никакого движения – мертвые острова. Словно безмолвные стражи пустынного моря, то появляются, то исчезают они на беспредельной синеве вод. Испарения пропитывают воздух, и дали чуть покрыты молочной дымкой. Но это не туман далекого севера, густой и плотный, – это нечто прозрачное, неуловимое, нежное, как всё в этом климате, полном контрастов.

Между офицерами нашей миссии и французскими, едущими на Мадагаскар, начинается настоящая дружба. На палубе все перемешались, говорят друг другу самые отборные комплименты. Их удивляет, что все наши говорят по-французски. Вечером пьем шампанское за их здоровье, желаем взаимно счастливого пути.

На баке сцены происходят тоже самые мирные и дружественные. Депутация матросов и пассажиров является ко мне с просьбой разрешить угостить наших казаков, распить с ними бутылочку вина. С разрешения начальника миссии позволено устроить в каюте маленький праздник. Аюбовин готовит речь на французском языке. Надо полагать, что эта речь имела успех, потому что в десятом часу вечера буфетчик таинственно вызывает из-за стола кают-компании Г.Г.Ч-ва и просит его перевести на русский язык и написать французскими буквами ответный спич пассажиров 3-го класса. При этом выпито шесть бутылок коньяку и столько же вермута. Надо отдать справедливость казакам, они почти не пили ни того ни другого. Им не нравился аромат коньяка и мягкая крепость французского вина. Вообще насколько французы своей любезностью понравились нашим казакам, настолько кухня их пришлась не по вкусу их желудкам. «Кормят хорошо, дают много, а всё как-то не того, лучше бы меньше блюд было, да есть было что» – вот ответ на мой вопрос об обеде. Интересно взглянуть на дневники, описывающие их времяпрепровождение на французском пароходе.

«…В 9 часов утра нас пригласили к завтраку и, к удивленно нашему, – пишет артиллерист 6-й батареи Щедров, – нам подали устриц (мулек), недавно вынутых из воды, но не менее удивились и французы, когда обратно убрали целыми, мы их не только чтобы есть, но даже с отвращением на них смотрели. Могу сказать, что французы с нами обходились очень хорошо, мы с ними тоже. Они нам показывали свои танцы и вообще относились любезно, но одно мешало – то, что ни они, ни мы не могли объясняться на каком-либо из двух языков, но постепенно мы научали некоторые фразы, как то: поздороваться, пригласить к табаку, назвать некоторые предметы, за что они оставались довольны и часто пожимали нам руки, особенно когда скажешь: ”Ле франце э ле рус сон де комара”, то есть француз и русский товарищи…»