Казаки в Абиссинии

Зашли в греческую церковь. После недельного промежутка впервые казаки перекрестились на православные иконы. Посмотрели ковры. Смирна ими славится. Хорошие ковры дороги – 100–200 рублей за коврик длиной два с половиной аршина и шириной полтора… Ценится прочность шелка и ровность цвета по всему ковру. Шерстяные ковры много дешевле. Затем, вместе с бравым одесситом, мы поднялись на крутую гору к развалинам Генуэзской крепости, полюбовались чудным видом на голубой залив и вернулись обратно на шаткую палубу «Царя».

Опять завтрак на пароходе, после завтрака песенники на юте и пляска, а потом томительное бултыхание, головная боль и нетерпеливое ожидание нового берега.

24 октября (5 ноября), пятница. В семь часов утра «Царь» медленно входил в Пирейскую гавань. Пирей раскинулся в низкой лощине, со всех сторон окруженной горами. Влево видна возвышенность острова Саламина, у подножия которого мягко плещутся голубые волны Саламинской бухты. Прямо впереди серые горы Пинда. Обеднели греки после войны. Толпа гидов предлагала свои услуги. За пять франков вас везут в коляске из Пирея в Афины (40 минут езды), показывают всё достойное обозрения и привозят обратно. В эту же плату входит и шлюпка на пристань и обратно на пароход.

Мы все уселись в две коляски и по пыльному шоссе поехали в Афины. Дорогой мы встречали греческих солдат. Мелкие, неважно выправленные, в синих куртках и серых длинных штанах, они мало воинственны. На площади, близ храма Зевеса, я видел ученье саперов и санитаров. Грустное ученье. Шеренга солдат ходила взад и вперед по команде капрала. Кругом они поворачивались направо и делали при этом легкий прыжок на правой же ноге. Поворот был не особенно одновременный, изящный с точки зрения хореографии, но не твердый и не воинственный. Санитары были вооружены маленькими карабинами, как мне показалось, системы Гра. Одеты они довольно чисто. При мне они были распущены для отдыха, причем разбрелись по всей площади. Иные сидели, отдыхая на ступенях древнего храма, другие стояли подле лавочки, третьи разгуливали по два, по три. Был подан продолжительный сигнал, и они побежали на сбор. Скомандовали ружейный прием – исполнение вялое, неотчетливое. Взяли «на плечо» и пошли домой. На фоне оливковых садов и полуразрушенного храма, при чудной декорации Акрополя с его развалинами было нечто опереточное в этом мелкорослом войске. Будто это были не солдаты, а статисты из небольшого театра. И рота их была невелика числом рядов, всего человек сорок, не больше. Бродя по городу, я наблюдал их и на улицах. Чести офицерам солдаты не отдают – они сторонятся, дают дорогу, но продолжают так же махать руками и не провожают глазами. Офицеры, которых я видел верхом в городе, одеты прекрасно, вид немножко отдает прусской выправкой, лошади полукровные английские, но некрупные и в неважных телах.

Конечно, на Западе «печатание» с носка, бойкость приемов признаны излишними, пожалуй, и тело лошади – понятие относительное, но лично мне греческие войска не понравились. В них слишком много игрушечного, напомаженного на параде и оборванного дома, и так мало внушительного, воинственного, внушающего доверие.

Быть может, от ученья греческих санитаров в древний Акрополь – переход слишком резкий, почти фельетонный, но на деле мы его сделали. По шоссе, обсаженному с обеих сторон алоэ и вьющемуся по горе, мы поднялись на мраморную вершину Акрополя.

Как всё это должно было быть прекрасно в те времена, когда здесь приносились гекатомбы быков богу Зевесу, как величественна должна была быть изящная Афина Паллада, медный шлем которой, отражаясь на солнце, служил путеводной звездой морякам.

От громадной мраморной лестницы остались только края. Середина завалилась и пропала, да и кто не разбойничал в этом городе изящных искусств?!

От Афины Паллады остались только следы скреп, приковывавших ее к пьедесталу. Храм Тезея с изъеденными временем колоннами смотрится таким жалким. Хорошо сохранился еще Эрехтейон с его шестью кариатидами, да на воротах большого храма отчетливо видна чудная тонкая резьба орнамента по мрамору.

Холодный ветер свистал на горе и нес темные тучи. Современные Афины раскинулись тесным кругом. Оттуда слышны были крики разносчиков и стук колес. Внизу видны были развалины римской постройки, а вправо вниз шли начатые раскопки древних Афин. Прямоугольные фундаменты, фреска, залегшая цветной полосой на стене, видны там и там между домами. Вон на горе место Пникса, далее за решеткой чернеют пещеры – это могила Сократа, а вот здесь на пустынной скале, обставленной желтыми мраморными глыбами, заседал некогда ареопаг.

Хочется дольше остаться на этих ступенях в созерцании голых колонн развалившегося храма и далекой голубоводной

Саламинской бухты. Хочется воскресить далекую старину, увидеть важных старцев, закутанных в белые тоги, молчаливо спускающихся с мраморных ступеней, увидеть стаю трирем[13 - Трирема – боевое гребное судно древних времен, галера с тремя рядами весел.] с косыми реями и цветными парусами…

Ведь было же это! Было светлое царство любви и грации!..

– Монэты! Древни монэты, купы, господине, мосье! – обращаясь на ломаном русском языке, тянется ко мне грязный оборванный грек.

Скорее в коляску и дальше, дальше: времени мало… Да и не хочется расставаться с миром грез, терять образы, вызванные видом памятников древности…

Я видел еще театр Дионисия. Полукруглые мраморные ступени хорошо сохранились. В первом ряду, где заседали жрецы, видны даже листья орнамента и целы надписи их имен. На месте для хора паркет пола из черного и белого мрамора почти цел. Повыше последнего – ряды скамей, в пещере часовня. По стенам мозаичные изображения а фреско икон византийской работы. Турки выбили лица святым, на них изображенным, а милые путешественники расчертили их ризы своими именами: дешевая слава всего дороже.

В уголку приютилась и наша бумажная православная икона со славянской подписью в простенькой рамочке.

Бог знает, кто и зачем ее повесил.

Из древнего храма проехали в цирк, ныне заново реставрируемый, – тоже красивая и оригинальная работа из мрамора…

Грустно было спускаться с высокого Акрополя в современные Афины… Роскошный Национальный музей осмотреть не пришлось. Заглянули только в первую залу, богато отделанную мрамором и золотом и увешанную большими картинами на сюжеты греческого эпоса.

– Кто писал эти картины? – спросил у проводника кто-то из нас.

Трирема – боевое гребное судно древних времен, галера с тремя ряда ми весел.

– Итальянец, – был красноречивый ответ, так неприятно поразивший на родине Зевксиса и Парразия…

В 2 часа дня мы были на пароходе. Оборванные, но живописные греки спешно догружали трюм. Паровая лебедка трещала вовсю.

– Вира, помалу! – кричали снизу из полутемного квадратного отверстия.

– Майна, – отвечали сверху, и громадные тюки медленно опускались в глубокий трюм.

Едва вышли из Пирейской бухты, как закачало, и довольно основательно. К обеду положили уже скрипки, и число обедающих за табльдотом в кают-компании дошло до минимума. Да и что за удовольствие тянуться за стаканом, который от вас уходит, хотеть взять хлеб – и попадать пальцем в горчицу.

Вечером на перекличке отсутствовало четверо, остальные имели бравый и бодрый вид, несмотря на то что шеренга, выстроенная подле машины, то и дело подымалась и опускалась. Многим море было не в диковину, недаром же еще вчера протяжно заводил Сидоров: «Мы на Каспии учились лодкой быстрой управлять…»

25 октября (6 ноября), суббота. Весь день на море. Около 12 часов ночи подошли к Криту. В темноте видны были огни на горе и темный силуэт гор. Приезжали офицеры с нашей эскадры, часть пассажиров исчезла. Среди ночи хрипела лебедка и плескались темные волны о борт парохода.

26 октября (1 ноября), воскресенье. День настоящий воскресный. Голубое небо темного густого цвета безоблачно. Синие волны мягко плещутся, всё море – словно громадная простыня, чуть волнуемая снизу. Там, куда сильнее ударяют волны, оно блестит, как алмаз, переливаясь в зеленый и желтый цвета. Пароход почти не качает, и мы с К-м, не особенные любители качки, наслаждаемся теперь на юте. В суконном костюме даже жарко. Легкий ветерок навевает прохладу, винт за кормой бодро шумит, а колесо лага бойко вертится, отсчитывая пройденные узлы. Идем со скоростью 12 узлов (около 20 верст в час).

С 2 часов стал виден африканский берег. Сначала слева от носа показались какие-то белые точки, потом справа потянулась желтая полоса песков и на ней стволы и пышные купы финиковых пальм. По самому берегу стали обрисовываться маленькие белые домики арабской архитектуры с плоскими крышами. Потянулся длинный каменный мол, о который разбивались синие волны. Корабли стояли целой стаей, красиво рисуясь на голубом фоне неба стройными такелажами и рангоутами. Еще немного ожидания, и «Царь» подтянулся к пристани и ошвартовался у берега.

Около 6 часов вечера я перебрался с командой на стоявший рядом с «Царем» пароход Русского общества пароходства и торговли «Одесса», который должен был доставить нас до Порт-Саида.

До 8 часов вечера конвой был спущен на берег. В 9 часов на верхней палубе «Одессы» конвой был построен на перекличку. Чудная, ни с чем не сравнимая, воспетая поэтами египетская ночь спустилась на город. Полный месяц полил свои лучи. Как молоком облитые, стояли дворец хедива и казармы таможни. Тюки хлопка, лежащие по берегу, в обманчивом лунном сиянии казались мраморными изваяниями. Там, вдали, слышен шум большого города – на рейде же тишина: море совершенно зеленое, прозрачное, глубокое. В море отражались мачты кораблей, лунный свет серебрил мелкую зыбь. На темно-синем фоне неба красиво вырисовывались перистые листья финиковых пальм, растущих в садах у берега. И маяк как-то мягко светил, будто не хотел нарушать сладкой гармонии теплой александрийской ночи.

И среди этой тишины, среди неуловимого аромата моря, олеандров и апельсинов, впервые раздались протяжные звуки русской кавалерийской зори. И трубач как-то особенно старательно выводил ее плачевные ноты… Сняли шапки. «Отче наш…» – высоким тенором завел Любовин, «Иже еси на небесех…» – густыми басами подхватили люди конвоя, и русская молитва пронеслась по волнам Средиземного моря и коснулась берегов Африки.

– Сегодня, братцы, – сказал я конвою, – впервые русская кавалерийская труба проиграла зорю на африканском берегу. Поздравляю вас, братцы, с благополучным переходом на ту почву, где вам суждено ныне послужить государю императору!

– Покорнейше благодарим, – дружно ответили казаки.

И мне показалось, что и их простые сердца очаровала чудная ночь.

А я долго еще стоял на палубе и старался разобраться в бездне мерцавших звезд и отыскать родную Большую Медведицу. Но ее не было видно.

Глава V

От Александрии до Порт-Саида

Александрия – Арабский квартал – Английские солдаты – Нильские каналы – Сад Антониадиса – Приключение с погонщиком ослов – Танец живота – На «Одессе» – Буря – Прибытие в Порт-Саид

27 октября (8 ноября), понедельник. Какой чистый и приятный город Александрия; прямые ровные и широкие улицы, обстроенные многоэтажными домами, расходятся в разные стороны. Много садов, за железной художественной решеткой которых вместо нашего северного кротекуса или желтой акации спокойно растет прекрасная темно-зеленая азалия. Чудные олеандры подымают свои ветви высоко к домам и протягивают алые пышные цветы прямо в окна. Иногда из купы цветущих роз бесчисленных колеров и видов, растущих прямо на воздухе и подымающих стебли свои на высоту нескольких сажен, тянется к небу мохнатый ствол финиковой пальмы. Высоко над домом простирает она свои нежные перистые листья. От их оснований висят громадные буро-красные кисти фиников. Под кистями натянута грязная тряпка для сбора плодов. Иногда вы увидите на вершине карабкающегося с помощью веревки араба в его живописной чалме и юбке, сшитой снизу. На самом фоне дома фикус протянул свои жирные листья, банан растет рядом с ним, и душистые плоды его, словно стручья, свешиваются вниз.

И над всей этой пышной растительностью протянулось высокое голубое небо густого колера, без тучи, без облачка. Глядишь вдаль и северными очами своими ищешь на горизонте туманной дымки, стушевывающей очертания.

Но дымки нет. Предметы становятся меньше, наконец, теряются, а голубой воздух так же прозрачен и так же чист и светел, как и рядом поблизости. Чудный край!

Казалось бы, в этом раю, среди этого благорастворения воздухов и изобилия плодов земных должны были бы жить и люди, составляющие гармонию с природой, – не так на деле.

Едва я сошел на берег и вступил в арабскую часть города, как попал в сеть узких улиц, застроенных какими-то грязными, наскоро побеленными балаганами. У раскрытых дверей их кипела жизнь. Женщины в черных платьях, с черными полотенцами, спускающимися со лба почти до пояса, с безобразными катушками, обитыми медью, на переносице, сидели у входа. Арабы и арабчата, суданцы и негры толпились кругом, занятые ничегонеделанием. Едва увидели они меня, как из среды их уже отделились темные личности. На ломаном русском и французском языках они предлагали свои услуги в качестве гидов. Уговаривали пойти посмотреть танец живота, купить фотографии, магические карты. Маленькие девочки 12–15 лет предлагали тут же, на улице, станцевать. Жизнь лезла, как и везде на Востоке, наружу со всеми своими неприглядными сторонами.

Араб с криком бежит по улице, подгоняя маленького ослика; толстый старик в чалме взгромоздился на него и совершенно придавил животное. Повсюду на углах стоят эти ослы для езды, поседланные неуклюжими седлами с длинной передней лукой и без задней. Европейцы на них мало ездят. К их услугам прекрасные коляски, запряженные парами арабских лошадей с кучерами-арабами.

В европейской части города леность и попрошайничанье арабов не так заметны. Улицы широки, магазины прекрасны. Всюду газовые фонари, местами в отелях электричество. На каждом углу стоит бравый англо-египетский полисмен, суданец в красной феске, синем однобортном мундире и синих брюках, при тесаке. Тот же негр, а какой прекрасный вид! В лице – сознание своего достоинства и своей английской habeas corpus[14 - Хабеас корпус – понятие английского права, которым гарантировалась личная свобода.]: если он потребует, то потребует тоном, не допускающим возражения. Извозчик, нищий, разносчик, чистильщик сапог – профессия, кажется, наиболее распространенная на Востоке, – ему повинуются моментально. И притом полная вежливость и предупредительность. Я обратился к одному из них с вопросом, как пройти в город. Он не знал французского языка. Знаком пригласил он меня следовать за ним, привел в участок и показал на сержанта. Сержант вежливо и предупредительно рассказал мне, как пройти, но едва я вышел, ему, должно быть, пришло в голову, что я могу заблудиться, и он послал солдата проводить меня. Хороша английская муштра: она из солдата делает джентльмена.

Я видал и территориальные английские войска. Изящно и эффектно одетые в свои ярко-красные однобортные мундиры с золотыми пуговицами, в синих шапочках, лихо заломленных набок, в рейтузах и белых кушаках с золоченой бляхой, с хлыстиком в руке, красивые и бравые, почти мальчики, большинство безусые, королевские солдаты производят хорошее впечатление. То в них дорого, что каждый из них щеголяет мундиром, гордится им, каждый из них как будто с восторгом объявляет всему миру: «Я солдат королевы – смотри на меня!» И есть на что посмотреть. Я видал, как пьяный солдат ночью входил в трактир. Сколько самоуверенности, сколько гордости мундиром, не допускающей мысли, что он может быть грязен или смешон, – и он не был ни грязен, ни смешон, ни жалок.

Я видал их на гауптвахте при исполнении караульной службы. В красивом белом шлеме с золотым шишаком на конце, затянутый в свой алый мундир, часовой лениво ползал с ружьем на плече. Потом он остановился и взял ружье к ноге – без отчетливого приема, но изящно. Видал я еще вестовых верхом на лошадях и солдат на работе в лагере. Посадка английская с широко отставленными шенкелями не производит впечатления прочной посадки. Лошади арабские, телом не щеголяют, мелкорослы, но чистка доведена до идеала. А как блестит медь набора, в каком порядке седло! И в седле солдат смотрится молодцом. Ездят они облегченной рысью, но болтают ногами.