Казаки в Абиссинии

И на работе одетые в особые холщовые куртки и серые рейтузы солдаты имели тот же подтянутый вид. Словом, они были «английской» вещью, может быть, и слишком дорогой, но зато добротной и изящной.

К достопримечательностям Александрии относят: вид на Нил, памятник Магомету-Али, музей, сад Антониадиса и арабский квартал.

Смотреть на Нил и гулять по волшебному саду Антониадиса я ходил со всей командой. Это верст восемь ходу. Одевши казаков в белые рубашки и белые длинные шаровары, в белые фуражки, я вышел с ними рано поутру 28 октября. По улицам города шли маленькими группами человек по пять, шагах в десяти – двадцати друг от друга. Когда же вышли на ровное гладкое шоссе, обсаженное синеватой громадной туей, я построил казаков по шестеро, вперед стал запевала, и пустынная африканская местность огласилась громкой маршевой солдатской песней. Маленькие арабчата с удивлением смотрели на здоровых бородачей, одетых во всё белое и маршировавших в такт залихватской казачьей песне. «Ой, хмель мой, хмелек» – отдавалось по берегу Нила, раздавалось в роще финиковых пальм, в тени банановых огородов, и родные картины, картины далекого севера, невольно рисовались в возбужденном песнью мозгу.

Прошли мимо кладбища, мимо дач французских негоциантов с садами, напоенными запахом роз, и, наконец, подошли к одному из нильских рукавов.

Канал Магомета неширок – сажен десять, не более. Берега обведены каменной плитняковой набережной без перил – по одну сторону идут дачи французских и английских купцов, по другую тянется арабская деревня. Крошечные двухэтажные и одноэтажные домики построены из глины, в окнах тесные решетки. Над домом живописно склонилась финиковая пальма, отягченная плодами, на маленьком тесном дворе, в пыли и грязи, возятся грязные смуглые дети, еле покрытые лохмотьями рубашки. Темная женщина сидит с закрытым лицом и толчет что-то в ступе, громадный буйвол стоит на спуске у желтых вод Нила, и на спину его взобрался маленький, словно из шоколада сделанный ребенок. По Нилу плывут какие-то большие утки, и они особенные, египетские. На реке стоят барки причудливой формы с длинными косыми реями. Такие реи мы видим на барельефах древних пирамид. Жаркое солнце сильно печет, кругом царит тишина. Словно это не люди, не животные, не птицы, а картина, мастерски написанная в те далекие времена, когда царили здесь фараоны, и чудом уцелевшая.

По эту сторону Нила, вдоль его набережной, вьется тропинка. Громадные белые акации, фиговые деревья и туи обрамляют ее. Далее идет пыльная дорога, в стороне от нее невысокий заборчик, полный расселин. Ящерицы, длинные, тонкие, с желтым брюхом, и безобразные толстые хамелеоны вышли погреться на каменьях. За забором целые заросли бананов. Местами полуобвалившийся каменный забор сменяется изящной железной решеткой. За решеткой видны кусты роз, цветник и маленький европейский коттедж, но людей почти нет. Сидят у ворот дворники-арабы, какой-нибудь негр спешно проходит с тяжелой корзиной, да полисмен в своей красной феске молчаливо прогуливается взад и вперед. Но вот и сад Антониадиса.

Антониадис – богатый грек, родом из Одессы, русский подданный. Контрабандой – здесь это ремесло – он нажил себе несколько миллионов состояния и развел удивительно богатый сад. Он надеялся, что сад этот будет куплен египетским хедивом, но надежды его не сбылись, а состояние пошатнулось, он умер, и теперь сад его принадлежит вдове и двум сыновьям. Несмотря на то что поддерживать его очень дорого, он содержится в большом порядке.

Мы подошли к большим чугунным резным воротам, за которыми сидели араб и негр.

– Москов ашкер, – сказал я, – desirent voir le jardin[15 - – Мы хотели бы посмотреть сад (фр.).].

– Антониадис, – отвечал араб и улыбнулся, показывая два ряда белых зубов.

– Да, да, Антониадис, – отвечал я.

Араб засмеялся, отрицательно замотал головой и махнул рукой – проходи, дескать. Я повторил свою просьбу и обещал, что ничего не будем трогать.

– Rien toucher?[16 - – Ничего не трогать? (фр.)] – недоверчиво сказал араб и скривился весь в гримасу. – Бакшиш?

Я уже в Константинополе привык, что без бакшиша, то есть «на чай», ничего не делается, и поэтому полез в карман за кошельком и дал ему меджидие. Но ему этого было мало. Под самое лицо тянул он мне свои корявые грязные пальцы, смеялся и качал головой, пришлось набавить, и плутоватое животное наконец отперло калитку.

Мы в банановой аллее. По обеим сторонам широкой и гладкой дорожки, усыпанной белым песком, растут громадные кусты бананов. Красные – это особенный сорт, плоды свешиваются длинными гроздьями вниз; за ними внизу целая заросль мандариновых деревьев, покрытых еще зелеными плодами. Аллея упирается в площадку, обсаженную олеандрами, туями, акацией, мимозой и еще какими-то высокими деревьями, усеянными громадными желтыми цветами. Нежный аромат мандаринов разлит в воздухе. Посредине площадки растет гигантская муза[17 - Декоративное плодовое растение семейства банановых.]. Просто не верится, что она сидит прямо в грунте, ожидаешь увидеть под ней кадку или горшок. А кругом розы, магнолии и чудные белые лилии. Из чащи деревьев бамбук кидает тонкие, будто железные, зеленые стволы, усеянные массой мелких листьев, жасмин протягивает ветку ароматных цветов. Не знаешь, что смотреть, куда идти. Казаки то и дело ахали от изумления и обращались ко мне с вопросами, как какое дерево называется. По галерее, увитой виноградом, который здесь трех сортов, мы прошли в рощу финиковых пальм и спустились в катакомбу. Катакомба, вероятно, поддельная, слишком чисты ее столбы, слишком аккуратны стены и картинно расположение.

Выйдешь из нее, войдешь в сад и не знаешь, на что смотреть, чем любоваться. Упиваться ли чудным ароматом роз, олеандров, жасмина, банана и мандарина, любоваться ли на оригинальные причудливых форм орхидеи, спускающие свои цветы с высоких ветвей, или замереть на месте и смотреть на удивительно красивую аллею, на перистые листья пальм, синее море и темно-синее небо.

«Это рай земной! – говорили кругом меня казаки. – Таков был рай! Жить бы здесь, и в Абиссинию ехать не надо бы». – «Я бы век здесь прожил! – блаженно улыбаясь, говорил голубоглазый Крынин. – И умирать не надо!..»

Проводник-араб оказался гораздо любезнее араба-привратника. Каждому казаку он передал по маленькому пучку дивных роз, а мне их дал целый букет и, кроме того, поднес нам корзину свежих фиников, только что сорванных с дерева. И мы вернулись на пароход, бодро распевая песни, и у каждого за ухом в густых казачьих кудрях было по нежной розе. И я скажу, что контраст бледно-розовых лепестков царственного цветка и темных волос бородача Духопельникова был не лишен известной оригинальной прелести…

Памятник Магомету-Али помещается на большой площади. Арабский повелитель изображен верхом на арабском коне, идущем в крутом сборе, в чалме и широких шароварах. Конь стоит на высоком пьедестале, окруженном решеткой. Вокруг разбит цветник.

Говоря об арабской полиции, я забыл рассказать о курьезном эпизоде, бывшем с нашими казаками. Я увольнял их командами по звеньям в баню. При возвращении из бани двое из сводного звена прельстились перспективой доехать до пристани на осликах, стоявших на площади. Услужливый араб за сорок копеек (два пиастра, на деле пиастр величиной похож на двугривенный, и люди конвоя называли его постоянно двугривенным) дал им двух осликов, и кавалеры при дружном хохоте товарищей покатили. Подъехав к решетке таможни, они заплатили арабу два пиастра и пошли на пристань. Как вдруг к ним привязался другой араб, владелец второго осла, и потребовал за него деньги.

– Отстань, – говорил ему рассудительный толстяк, старший звена, – мы тому отдали за обоих ослов, чего нудишься?

Но араб не отставал. Он дергал казаков за рукава курток и угрожающе показывал на полисмена.

– А, ты хочешь к городовому? Изволь – наше дело правое.

И мой толстый унтер-офицер вперевалку направился к полисмену-арабу.

– Вот видите, господин городовой, – резонно заговорил он, – мы рядились вон с тем извозчиком, чтобы он дал нам двух ослов прокатиться, и отдали ему за это сорок копеек. Тут же является вот эта эфиопская морда и требует еще сорок копеек. Мы с ним не рядились и его не знаем. За что же нам еще платить?

Полисмен внимательно посмотреть на тяжущихся. С одной стороны перед ним было солидное полное открытое лицо русского фейерверкера, с другой – кривляющаяся черная морда кричащего на гортанном языке араба. Правда, очевидно, была на стороне «москова», и араб получил по шее и исчез со своими претензиями…

Я уже писал, что александрийская ночь есть нечто волшебное, невероятное. Писал я, что лунный свет в этом прозрачном светлом воздухе дает поразительные эффекты. И вот в такую-то дивную ночь, когда во фланелевой паре только-только дышать можно, интересно попасть в центр Александрии, в ее арабский квартал.

Всё население наружу. Разврат самый грязный и в то же время самый утонченный вылез на улицу и идет совершенно открыто. Вот из окон небольшого дома несется оригинальное пение, сопровождаемое аккомпанементом струнных инструментов.

– Дане ду вентре[18 - Танец живота (фр.).], – шепчет вам какая-то черномазая личность, с самого входа вашего в квартал неотступно следящая за вами и дающая пояснения с конечной целью выпросить бакшиш.

– Не зайдем ли? – предлагает мой товарищ Ч-ов, с которым мы уединенно бродим уже более часа по чужому городу, прислушиваясь к биению чуждой нам жизни.

– Идет.

Мы платим за вход и попадаем в довольно высокую квадратную комнату. С потолка спускается штук до пятидесяти обыкновенных керосиновых ламп с усовершенствованными горелками. Лампы пущены вовсю, отчего в комнате светло и вместе с тем жарко. Они повешены рядами и так тесно, что широкие их железные абажуры касаются друг друга. В маленькие промежутки пропущены цепи, на которых висят бумажные украшения. На стенах развешены большие зеркала в потертых широких золотых рамах. Весь пол уставлен рядами простых деревянных стульев, между которыми стоят грубые столы, обтянутые черной клеенкой. Нельзя сказать, чтобы зрительный зал блистал чистотой. Публики немного. Молодой турок из богатого дома с двумя приятелями, компания безобразных пожилых арабов, завсегдатаев заведения, толстый, жирный и отвратительный негр, бедуин и еще несколько левантинцев.

Задняя часть комнаты занята узкой эстрадой. По стене, на эстраде, стоят сомнительной чистоты диваны, и на них по-турецки сидит хор: араб с громадной цитрой, рядом с ним другой с мандолиной, арабка, далее несколько нечистых арабов в пиджаках, шароварах и фесках и несколько женщин, некрасивых, одетых по-восточному, но с некоторыми претензиями на европейскую моду. Перед ними стоят восьмигранные столики, и туда им то и дело носят стаканы с пивом и лимонадом и рюмки настоящего английского виски.

Музыка и пение не прекращаются ни на минуту. Собственно, поют только арабка и ее сосед, аккомпанируемые цитрой, мандолиной и маленьким бубном. Остальные молчат или перебрасываются фразами с публикой. Мотив песни однообразный, не неприятный, но немного раздражающий. От поры до времени к дуэту присоединяется и хор. Хор протяжно произносит: «А-а» – и умолкает; в этом вся его роль. Хору подпевает и публика, и старый седой араб, продавец орехов и изюма, играющий в заведении роль шута.

Такое пение длится долго, даже очень долго. Наконец, наступает минута антракта. На сцену выходит негритянка с бубном, обтянутым буйволовой кожей, и садится сбоку. Певец и певица заводят снова однообразную мелодию своей песни. «Бум, бум» – вторит им бубен в искусных руках гречанки, выделывающей поразительные ноты. Публика подсаживается ближе. Из-за кулис выходит танцовщица. Мне потом говорили, что это лучшая в Александрии исполнительница танца живота. Смуглая, но не арабка, с волосами, заплетенными в несколько десятков маленьких кос, усеянных на концах монетами, с тонким египетским носом. Ее костюм состоит из короткой, расшитой золотом курточки, едва прикрывающей грудь, и юбки, начинающейся у низа живота. Всё остальное прикрыто частой нитяной сеткой.

Танец некрасив и неизящен, он только циничен. Самое важное в человеке, то, что придает миловидность самому некрасивому лицу, – глаза и улыбка, – в нем не участвуют. Условие хорошего исполнения танца – неподвижность лица, и виденная нами танцовщица его соблюдала. Ноги, обутые в грязные, истоптанные башмаки, тоже только изредка делают несколько шагов вперед или назад. Пляшет один живот, да бедра ходят то вправо, то влево. Костюм производит уродливое впечатление отсутствием талии, а неестественные движения мучают и утомляют глаз.

«Бум, бум» – бьет и колотит буйволовый бубен, мандолина и цитра сливаются с певицей в один тоскующий напев. Жутко, страшно среди этой сладострастной толпы в этом жарком и грязном балагане. Мы вышли и проехались на берег Нила. Теперь он был еще эффектней, еще очаровательней, нежели днем. Таинственными силуэтами чернели пальмы с посеребренными вершинами. Как сверкающая сталь, медленно нес волны свои священный Нил, и ярко блестели белые стены феллахских домов. Мандарины и розы благоухали, и тишина царила кругом, тишина, таившая в себе тысячелетия.

28 октября (9 ноября), вторник. Кроме посещения командой сада Антониадиса, в этот день мною совместно с поручиком Ч-м были приобретены в александрийском магазине пробковые шляпы для нижних чинов конвоя. Дело в том, что особая легкая фуражка была сделана по указаниям полковника Артамонова, много лет проведшего в наших среднеазиатских владениях, учившегося боевому опыту под руководством таких людей, как генералы Скобелев и Куропаткин. Эта «туркестанская» фуражка с назатыльником, приобретшая уважение среди азиатских кочевников в противность английскому шлему, была любима номадами азиатских степей. В столице Абиссинии – Аддис-Абебе, при климате не слишком жарком, эта фуражка, особенно как национальный убор, должна была сыграть свою роль, но на переход от Джибути до Харара, в сомалийской пустыне, весьма рискованно было подвергать нижних чинов конвоя опасности солнечного удара, вот почему по приказанию начальника миссии, постоянно отечески заботившегося о конвое и каждый день с особенным удовольствием выслушивавшего мой рапорт: «В конвое больных нет, арестованных нет, в течение дня происшествий никаких не случилось», – было решено купить пробковые круглые шляпы, вентилированные, с низкими покатыми полями.

В этот же день пароход спешно догружали предметами довольствия конвоя и миссии, приобретенными в Александрии галетами, вином и консервами.

В 2 часа дня маленькая старуха «Одесса» снялась с якоря и вышла в Средиземное море. Дул ветер, грозивший перейти в шторм. Ярко-зеленые волны, вспененные на вершинах, бешено кидались на пароход. «Одесса», неправильно нагруженная, скрипела, трещала и бултыхалась, как поплавок. Такая качка даже не укачивает. Бывали минуты, когда пароход ложился совершенно боком на волны. В каютах чемоданы, узлы, сундуки дружной стаей переезжали из угла в угол. Вода из умывальника лилась на постель, мочила подушки и простыню. Никакие скрипки не могли за обедом удержать посуду в повиновении. Суп лился на колени, вино попадало на жаркое. В такие минуты самое лучшее – спать. Напрасно уговаривали меня М.И.Л-ий и Б.П.Л-ов подняться наверх. Усталый от ходьбы по городу, утомленный впечатлениями этого уголка чуждого мне мира, я последовал примеру доктора Н.П.Б-на и благополучно заснул под монотонный скрип переборок и кряхтенье шпангоутов, под ерзанье чемоданов по полу и плеск волн. Когда я проснулся, никакой качки не было. На палубе раздавались крики и грохот цепи; в полу портик каюты виден был желтый берег и маленькие белые домики. Мы медленно втягивались в Суэцкий канал, подходили к Порт-Саиду.

Глава VI

От Порт-Саида до Джибути

Порт-Саид – Казарма в отеле – Недовольство казаков английской кухней – В англиканской церкви – Итальянский консул – На борт! – По Красному морю – Франко-русские симпатии – Качка – Благотворительный вечер – Джибути – Сомалийские пловцы

29 октября (10 ноября), среда. Порт-Саид – это именно «порт», и только. «Саид» никакого значения не имеет, и не будь он вместе с тем порт, он был бы немыслим. Это гостиный двор пароходов и кораблей, идущих из Европы и в Европу. Три большие улицы сплошь заняты магазинами, в одних продают консервы, обувь, белье, шляпы, духи, одеколон, вино, банановый ликер, печенья, в других – индийские шелка, японские ширмы, божков, коробки из слоновой кости и перламутра, шкуры, перья страуса, тончайшие фарфоровые сервизы, модную китайскую посуду, фотографии…

Всё приноровлено ко вкусам путешественников, едущих на Восток и с Востока. Часы торговли магазинов – в прямой зависимости от времени прихода и ухода почтовых пароходов. Пришел пароход ночью – и освещенные газом и электричеством магазины торгуют всю ночь. Утром пароход ушел – и усталые хозяева закрыли магазины, иногда до двух часов дня. Выйдите за пределы этих чистых улиц, обогните маленький сквер с бюстом Лессепса, строителя канала, и дальше – бедные жалкие улицы арабского квартала, а потом пески, о которые с шумом разбиваются волны Средиземного моря. Тут ничего нет. Нет ни финиковых пальм, ни бананов, не растут пышные олеандры, не проливают ароматы мандарины и померанцы. Песок не родит ни картофеля, ни капусты, и Порт-Саид живет привозом: мясо из Александрии и Австралии, овощи из Багдада, картофель из Аравии, молоко из Ясс, лес из Одессы, виноград и финики из Палестины. Явился большой пароход, забрали на него всю провизию, и город голодает до завтрашнего дня, рынки закрыты. Масло, молоко, варенье – всё в консервах в этом ничего не производящем городе.

Едва «Одесса» стала на якорь, как к ней подъехал секретарь русского консульства А.П.Пчельников. Члены миссии, вероятно, никогда не забудут этого милого и предупредительного молодого человека, доставшего пароход для перевозки багажа и вещей с «Одессы» на берег, устроившего отель, позаботившегося о размещении людей. Пускай скажут – это его долг, но многие ли выполняют так свой долг?

Часов до одиннадцати перегружаемся. Команда размещена в двух комнатах шестого этажа громадного Eastern Exchange, английского отеля. Комнаты светлые, чистые. Люди расположились так: в одной большой комнате – два первых звена, в другой комнате, поменьше, – сводное звено. На пол положены бурки, в головах чемоданы и платье. Командный образ висит в углу. Комната фешенебельного английского отеля обращена в казачью казарму. Дежурный в фуражке и при финском ноже следит за порядком.

Уборка комнат кончена. Люди строятся на веранде: час – пассивная гимнастика, час – отдание чести, час – уставы и сведения по географии стран, которые проходим. В 12 часов обед. После обеда прогулка за город на берег моря – конечно, вольной толпой, чтобы не возбуждать лишнего внимания. Вечером чтение про Абиссинию и курсы абиссинского языка, перекличка в девять часов и молитва – день кончен.

На перекличке по обыкновению опрашиваю людей, всем ли они довольны?

Мнутся.