Малокрюковские бастионы

–Едем мы, значит, – говорит Зубов, – она да и вдарь, аж земля ходуном заходила; смотрим друг на друга, рты раскрываем, а что говорим, не слышим. На время пооглохли все, насилу очухались…

– Господи, что же это?! – повторяет, после очередного страшного места в рассказе, хозяйка.

– Не-е-е-т, природу не переделаешь, – тянет рассказчик, – над землёй зонтик не поставишь… Так – то вот.

Если Зубов не рассказывает, то он ругается. Он бранит всех подряд, преимущественно начальство. Ругает за всё на свете: за неурожай, за дождь, за грязь на дорогах, как говорится, авансом и в дог и просто так, видимо от скуки. Когда заходит речь про автомобили, то и здесь он находит, кого бранить. Бранит конструкторов, заводы, ремонтников, выискивает доводы и просчёты.

Ругается Зубов тоже как-то особенно, придавая большое значение своим ругательствам, наделяя их особым смыслом и расставляя в своей речи очень тщательно, так, как расставляет учитель русского языка в тексте на классной доске знаки препинания в соответствии с правилами и смыслом. Делал он это виртуозно, почти никогда не повторяясь и не стесняясь присутствующих. Я как-то сказал ему об этом. Он нисколько не удивился моему замечанию и ответил тотчас.

– В речи у нас много развелось микробов, паразитов всяких, а крепкое словцо санитаром служит, вроде волка в лесу или щуки в водоёме. На истребление их щас запрет наложили, потому что пользу приносят. Вот так-то. Потом, экономия слов, времени, здесь всё важно. Мат ведь тоже не просто так появился, почва для него была готовая, вот и проросло. Просто так ничего не бывает.

Мне казалось, что он верит в магическую силу своей брани, способную вытравить из жизни всё обесцененное, мёртвое. В минуты изрыгания ругательств я пытался представить Зубова коршуном-могильником, что склёвывает падаль. У меня это плохо получалось, потому что в одном случае мне представлялось, что он эту падаль хочет уничтожить без остатка, а в другом случае казалось, что он просто хочет насытиться ею.

Из глубины комнаты, откуда я перекочевал в еоридор, доносится голос Зубова:

– Я, брат, этих председателей знаю, перевидал. В этих вопросах хватка нужна и нахальство, а главное – законы знать. Тот, кто законы знает – всегда на высоте, это сила. Сейчас тому, кто законы знает, цены нет, брезгливые не в почёте.

– А я говорю, что от лени всё, – перебил Зубова цыганистый, – а лень от пассивности.

– А пассивность от чё,– спросил Зубов.

– Хрен её знает. Можа в нас сидит, как микроб какой, а как ему хорошо, так он и плодится. Пассивность – это таже лень, только другим словом названа.

– Лень она разная бывает, – тянет Зубов. – Иногда трудно понять лень это, или расчёт? Председатель позавчера просил ещё по рейсу сделать, чтоб всю рожь вывезти. Понятно, что до дождя только в один конец успеть, а назад за трактором на троссе мотайся. В результате у одной машины буфер оторвали, у другой фаркоп с корнем выдрали, а моя машина целая и сухая. Я в передовики не рвусь. Вот вам и лень, и расчёт в одном флаконе, – и он беззвучно засмеялся.

– Мы за рублём тоже не гнались, – ответил белобрысый. Зерно на току надо было спасать…

– Ну и как, спас?.. То-то… Дурной голове если к ушам моторчики приделать – она летать будет…

Мне нравится слушать эти споры. Неразрешимые, они будоражат мозг, заставляют думать. Мне интересно смотреть, как люди тычутся, словно слепые, в поисках истины, сваливая в одну кучу, доказательства, факты, правду и выдумки, а потом копашатся в ней, разбирая что кому нравится, с раскрасневшимися лицами, покашливая от папиросного дыма. Зачастую, эти споры не рождают истины, они тухнут так же, как и загораются, высветив лица, характеры, души.

Зубова мне в проём двери хорошо видно. Он сидит на корточках, прислонившись спиной к печке, и что-то доказывает. Через некоторое время он окликает меня:

Студент, а студент. Слышь! Ты где учишься-то, а?

Почувтвовав в вопросе для себя подвох, я нехотя ответил. Зубов, как будто обрадовался моему ответу и тут же осуждающе заговорил:

– Ну и дурак! В юридический надо было идти, в экономический, или торговый. Люди воришками становятся, а тут смекать надо. Торгаши и законники испокон веков в почёте. Так что ты промахнулся с институтом. Вон Серёга, то же бы промахнулся, – кивнул он в сторону белокурого парня. Тот повернулся к Зубову и буркнул «Штой – то?». – А потому что у тебя глаза блаженного, безхитростные, доверчивые. За таких как ты, девки замуж вприпрыжку бегут, потому что такими править можно. Хе-хе-хе… Женит тебя какая-нибудь на себе, как пить дать, женит, а потом каяться будешь.

– А можа не буду!

– Буду, не буду. Слепой сказал- «посмотрим». – и Зубов негромко засмеялся. Серёга отвернулся к окну и замолчал. Зубов же продолжал говорить, ни к кому не обращаясь:

– Баб замуж плоть гонит, природа. А это посильнее всего на свете. Что мужик, что баба с этим совладать не могут, потому и липнут дрг к другу. Вот, например, у меня соседка. Жила одна, дом, что короб, всего вдоволь. Нет же, приютила одного пьяницу. Поит его, кормит, дурёха, он с неё ещё на пиво требует, а сам нигде не работает. Я ей говорю: «Гнала бы ты его, Нинка, в шею», а она пожалится для приличия, побранит, на том и точка. Не-е-т, против природы не попрёшь, природа своё всё равно скажет, её не перехитришь, потому что себя перехитрить невозможно.

Это один пример, а вот второй. – Жалко, конечно, людишек. – Зубов вздохнул, – Мельчает народишко, потому и тоска, а где тоска, там и падаль.

Из кухонки вышла хозяйка. Моложавая лицом, она и походила на тех женщин, которые когда-то испытали горечь и радость любви, но ещё не потеряли надежду эту любовь встретить снова. Она встала около двери и оперлась на ручку. Зубов, заметив её приход, заговорил снова. Цыганистый отложил гитару и приготовился слушать.

– А бывает ещё и так. Ходит, ходит какая-нибудь в девках, за ней парни табуном, а ей на них плевать, принца ищет, а потом как подопрёт, парней уже тех нет – глядь и выскочла за непутящего.

Хозяйка не спуская глаз, смотрит на рассказчика. До этого она – само спокойствие, вдруг заволновалась, как будто здесь рассказывают нечто подсмотренное, подслушанное и выстраданное ею и теперь, вырванное у неё и показываемое для опознания. И хочется вырвать, убежать, бог знает куда, и нельзя дать себя обнаружить даже волнением своим и хочется реже дышать, что бы в конце-концов не заплакать.

Зубов говорит долго и медленно, словно пересказывает подсмотренное в замочную скважину. Он как бы говорит этим: «Вот вам! Я ничего не доказываю, смотрите сами, всё одно и тоже в любых сферах, потому и ругаюсь…».

Никто не заметил, как закончилась гроза. Дождь перестал. В открытую дверь тянет прохладой и сыростью и слышно как по жёлобу стекают последние капли дождя. Я вышел на улицу. После грозы не хотелось находится в душной комнате. Немного побродив среди скользких и сырых построек, я нашёл приставленную к стене одного из сараев лестницу. «Наверное, под крышей этого сарая сеновал», – подумал я и взобрался наверх. Пространство между крышей и потолком действительно служило сеновалом. Там я и заснул, вслушиваясь в шорохи испуганных моим появлением, где-то там, на потолочине, мышей.

Не знаю как долго я спал, как вдруг проснулся от крика ягнёнка , потерявшего в подклети мать. Я уже хотел встать, как внизу услышал голос Зубова:

– Ты мне брось это! Я ни тово…

Его перебил голос хозяйки.

– А шла зачем?

– Сам же говорил…

– А ты и поверила… – и он, хохотнув, продолжил. Шла бы с тем, блаженным. А окрутила бы. Точно окрутила. Как пить дать. Как ты, однако, повернула… Заранее всё продумала, или как? Ладно, не отвечай, сам вижу. – И опять смех. – На корню сгниёшь, Маня, ни себе, ни людям. Как та рожь – нальётся, клонится, клонится – коснулась земли и проросла, а пользы никому никакой. Ветерок подул и всё.

– А ты и впрямь ветер, – и хозяйка засмеялась тонко и натянуто. – Нет, не ветерок ты, Гриша, и не ветер, а ураган. И всё-то после тебя становится по-другому – деревья без листьев, дома без крыш и пыль, аж смотреть нельзя и страшно. И любишь ты в жизни и человеке только падаль, мертвечину.

– Ну, ты мне это брось про пыль, да про листочки-веточки говорить. Не хочешь – вольному воля! – Сказав это, Зубов громко высморкался и. шаркая кирзовыми сапогами, вышел. В сарае стало тихо. Затем до меня донёсся тоненький, натянутый, содрагающийся звук и было непонять, плачет хозяйка или смеётся. Затем закричал ягнёнок, , ему в ответ заблеяла овца и всё стихло.

В полдень все собрались за столом. Хозяйка молча подавала вкусно пахнущие печные щи. Один Зубов не спешил к столу. Он немного потоптался, затем засобирался и, уходя, сказал: «Пойду я на другой ночлег. Совести нет. Нагрузили бабу, майся тут с нами. Паразиты! Душа кровью обливается, и он, надвинув на глаза фуражку и ни на кого не взглянув, вышел. В окно было видно, как он уходил от дома. сутулясь и как-то неловко втягивая голову в плечи, словно хоронясь от удара.

1978 год

Холодно

Погода промозглая… и вообще, скверная. Скверное поле, скверный общипанный на горизонте лес и скверные, кажущиеся столетними, лужи в которых отражается не менее скверное небо. Ветер неспеша, точно рачительный хозяин, прогуливается по шоссе, сметая в грязные кюветы жухлые листья, которые тут же прилипают к лужам. Те, что не успели осесть, неожиданно подхватывает невесть откуда взявшийся смерчь и долго их кружит в воздухе и уносит за посадки, на поле, чтобы там окончательно рассеять.

Инспектор ГАИ Жевакин походил около будочки, подвигал плечами, поёжился, пытаясь согреться, а, возможно, он просто пытался спрятать шею в клеёнчатый воротник куртки. Он искоса посмотрел на часы, стоять приходилось ещё долго, а уже мёрзнуть начал. Спросил по рации инспектора, с соседнго поста, «не приезжал ли проверяющий?», ещё зачем-то спросил «Который час?». Втрубке проскрипело. Расхождение во времени было небольшое, минуты две-три.

Это был самый пустынный пост, с некудышной дорогой, ограниченной видимостью и редким движением. Если и появится какая машина, то ползёт медленно, точно наощупь, поэтому и время на этом посту течёт медленнее обычного. Жевакину кажется, что он простоял здесь уже целую вечность, ему хотелось погреться, а пуще всего – с кем-нибудь поговорить. И это желание «поговорить» в конце-концов преврвтилось в жуткую необходимость. И сколько бы он не вглядывался в горизонт дороги, но там не было ничего движущегося.

Жевакин, прохаживаясь, стал считать, сколько шагов до столба и обратно. Прошёлся, посчитал, вроде немного согрелся. Пока шёл до будки – позабыл, сколько шагов насчитал? И не потому, что память у Жевакина плохая, а потому, что не может он заострить внимание на этих шагах. Снова стал считать. Считает, а в мыслях одно: «Хоть бы поговорить с кем…, чёртов холод…».

Показалась машина, – аж глазам неповерил. Ближе, ближе. Хотел уже жезлом замахать. Глядь – за рулём майор сидит. Честь отдал, когда проехала – рукой махнул, с этим разве поговоришь. Потоптался немного, глядь – другая машина едет. Еле успел из будки выскочить, подал сигнал – приостановилась, катится чуть-чуть, а Жевакин рядом семенит, к окну наклонился. «Волга» новенькая, даже работает как неслышно, потому-то чуть и не просмотрел её Жевакин. Из салона лицо холёное глянуло. Разморенное теплом, оно, кажется, от неудовольствия хрюкнуло.. Стекло дверки приспущено, в него документы суёт. Жевакин водителю честь отдал, а желание поговорить как-то само собой отпало.

– Жевакин я…– с ознобом в голосе представился инспектор.

– А я Семиглазов, – в тон ему представился водитель и, казалось, опять от неудовольствия хрюкнул. Из салона женский смех послышался. Посмотрел удостоверение – точно, Семиглазов. Спросил ещё что-то.

– Там написано – донеслось в ответ. Смотреть не стал. Написано, значит написано. Вернул документы, честь отдал, когда «Волга» отъехала, вслед плюнул, «тоже мне пузырь». Озябшими пальцами на всякий случай номер записал, «Надо бы спросить у Шмелёва, кто этот с гонором?». Ветер немного утих, но почему-то стало ещё холоднее. «Поговорить бы с кем», – в который раз подумал Жевакин.

Прошло четверть часа. Глядь, со стороны города частник на «жигулях» катит, подфарники включил, уже смеркается. Жевакин знак подал – остановиться. Остановился, дверку распахнул, выскочил, точно его пружиной выбросило. Не успел Жевакин по форме представится, как тот уже права приготовил, глазками этак виновато и часто, часто мигает и на каждый вопрос «так точно», «никак нет и «всё в аккурате» отвечает, да начальником величает. Сам же из машины вылез, рядом топчется, суетится, в глаза заглядывает, каждое желание и вопрос упреждает. Хотел Жевакин поговорить, а кончилось тем, что только сигнализацию проверил. Уехал…

Снова ветер подул., точно отдохнул где за пригорком, липкий такой, с сырцой. Жевакин на часы посмотрел. Часовая стрелка точно прилипла.. Щёлкнул пальцем по циферблату, послушал, идут. Хорошие часы, именные – награда за задержание опасного преступника, как ему сказали. Только Жевакин никакого подвига и не совершал – прыгнул на подножку «Маза», преступник в другую дверку выпрыгнул, Жевакин кинул в него инспекторской палкой, угодил по ногам. Тот стоять стоит, а идти не может, пришлось его ещё на себе тащить. Какой же тут подвиг? Потом бандит этот щуплым оказался. Жевакин об этом «подвиге» никому никогда не рассказывает, стыдно ему, особенно перед Мамочкой. Мамочка – это фамилия у инспектора в их подразделении такая. Так вот Мамочка – настоящий герой. Только ему ничего не дали. Вначале обещали, а потом начальник сменился и вовсе про его подвиг забыли. Так что тут как кому повезёт.