Малокрюковские бастионы

– Всё- таки у нас страна самая замечательная в мире, – сказала громко Нюшка и от волнения у неё на глазах блеснули слезинки. Самая… самая…

Ей никто не успел ответить. С бастиона №2 послышался крик дежурного:

«Ребята! Идите сюд-а-а-а!!!»

Все быстро покинули штаб и столпились на бастионе №2.

– Посмотрите, красотища какая!!!

Мальчишки и девчонки прильнули к отверстиям в стенах снежной крепости.

– Толя! А где стихи экспромтом? – спросил кто-то.

– Когда перед глазами такое… то музы молчат,– ответил Тропинкин.

Над Малой Крюковкой из-за облака царственно, выходило солнце. Оно было настолько светлым, что при виде этого чуда у детей перехватило дыхание.

1980 год

Короткие рассказы и эссе

Дунька

– Но! Но–о, нечистая сила! – дёргая вожжи, кричал Ефим, широко расставив в санях свои длинные ноги, но лошадь, по кличке Дунька, только бестолково месила под собой набухший снег, рубя копытами льдистую поверхностную корку, сдирая при этом с ногкожу, которая тут же, кровоточа, отваливалась рваными лохмотьями, оставляя на грязном мартовском снегу рыжие расплывчатые пятна. Лошадь косила на Ефима фиолетовый глаз и после каждого удара поворачивала к нему морду, всякий раз тыкаясь оскаленными зубами в конец оглобли как бы говоря этим: «Не вытянуть мне, не осилить». И вот, после долгого топтания на месте, как бы в доказательство своего бессилия, она рванулась вперёд и, провалившись передними ногами по колено в раскисшую колею, стала, да так и осталась стоять с нелепо поднятым задом и сбившимся на уши хомутом, не имея никакого желания высвободиться из холодного плена.

– Вот и всё,– сказал, словно выдохнул, Ефим, глядя на беременную, закутанную в тулуп жену, которую вёз в соседнее село в больницу. Та тихо стонала, полулёжа в санях, то и дело зовя мужа, всхлипывая и мыча. Ефим обошёл сани, зачем–то потоптался около Дуньки и со злостью, швырнув кнут в передок саней, сел, выругавшись: «Эх дорога, пропади ты пропадом! Тоже мне: – Доедет, доедет,– передразнил он кого–то, – знахари». И у него сжались кулаки. От обиды он стукнул ими по саням и ,не почувствовав боли, достал пачку папирос, закурил, посматривая на впереди быстро темнеющее небо, на рыхлый, ноздреватый, пропитанный вечерними сумерками, снег. Тот с каждой минутой становился всё темнее и темнее, собирая в себя все зловещие краски мартовской ночи. Серая безобразная масса на востоке уже проглотила соседний перелесок и половину, от него до Ефима, поля.

– Ефимушка–а–а–а! Што встали–то? – донёсся до него слабый прерывающийся голос жены.

– Та ничё. Дорога чижолая, пусть маленько отдохнёт, потерпи чуток, – ответил он и безнадёжно посмотрел на Дуньку, вздувшийся живот которой едва вмещался в оглобли. Ефим подошёл к ней и ласково потрепал по холке.

– Да, милая! Экось тебя как разнесло! наверное рожать думаешь, а тебя в оглобли, да по бездорожью, – говорил он тихо Дуньке, оглаживая её мокрые бока. – После такой дороги и сильные – в теле лошади – заходят в конюшню, качаются от усталости, а ты, – и у него засвербило в горле. Потоптавшись немного на одном месте и так разговаривая с лошадью, Ефим поправил сбившийся хомут, ослабил подпруги, затем прошёл немного вперёд и, убедившись, что дальше дорога не лучше, вернулся к саням, которые уже едва выделялись среди мутногомёртвого поля, обозначаясь лишь мерцанием берёзовых оглобель. Темнело быстро. Ночь уже поглотила подводу и где-то там за полем, вершила своё дело.

Потрепав кобылу по мокрой от пота тёплой шее и сдёрнув в бок, уже успевшие пристыть, сани, Ефим дёрнул вожжи. Дунька не пошевелилась. Затем, как бы подумав, она неспеша, осторожно вытянула утонувшие передние ноги, опёрлась на них и затем, странно подтягивая задние, пошла.

– Ну, давай, давай миленькая! Ещё немножечко! Вот так, хорошо, молодец, – подбадривал Ефим лошадь, шагая рядом и помогая ей на ухабах. Потом он привязал вожжи к саням, пошёл сзади, дав Дуньке полную свободу. «Так – то оно будет ей поспособнее,– решил Ефим, идя за санями, – сама лучше знает, как и куда ей наступить. В такое бездорожье человек ей плохой советчик, да ещё ночью, пусть везёт как знает.»

И она везла, а Ефим шёл сзади. А когда сани останавливались – он тоже останавливался и молча ждал, когда они тронутся снова. И Дунька уже не косилась на него как прежде, а шла, низко наклонив голову, тяжело дыша, покачиваясь, часто останавливаясь и отдыхая.

Иногда, встречались небольшие подъёмчики. Тогда Ефим забегал к лошади сбоку, помогал ей за оглоблю, подбадривая словами, затем снова отставал и шёл сзади, пытаясь увидеть выскальзывающую из под полозьев, с глубокими провалами Дунькиных следов, дорогу. Иногда он попадал в эти чёрные снежные ямы, утопал в них по колено,и, матюкаясь, сходил с дороги и шёл целиной, сбоку, наблюдая за лошадью.

– Ишь как ноги – то ставит, – думал Ефим приглядываясь к Дуньке и вслушиваясь в её поступь. – Бережётся, лишний раз не наступит, своё племя бережёт. Не человек вот, а всё -то она понимает, – и он покачал головой. Ночь уже не пугала его своими красками, да и они стали вроде мягче для присмотревшихся и привыкших глаз. А Ефим всё шёл и шёл, вглядываясь в темноту, и нескончаемые мысли лезли ему в голову: про жену, про долгожданного сына, который, по его мнению, должен был народиться и стать продолжателем его (Ефимова) рода и про всякие иные радости и неустойки. Он пытался связать всё это в единую цепочку, но задумывался о другом, казалось, более важном и интересном, и цепочка обрывалась.

Осталось ехать ещё километра три. Потянул ветерок, стала проглядывать луна. Она медленно выкатывалась из-за облака похожего на весенний сугроб, напоминая почему-то старую, с округлыми краями прорубь. В холодном свете луны снег стал матовым и только ближе к перелеску оставался таким же, как сам перелесок, иссяня-фиолетовым с блёсками лунного света.

Первой его заметила Дунька. Она заартачилась, а затем заметно прибавила ходу, то и дело поворачивая морду к перелеску и всхрапывая. Ефим тоже посмотрел туда же – но ничего не заметил. Тревога лошади передалась и ему. Он отвязал от саней вожжи и уже не выпускал их из рук, то и дело поглядывая на перелесок. Но вот и он заметил два зелёненьких огонька. Они то исчезали, то, через некоторое время, вновь появлялись, но уже значительно ближе, чем были прежде.

«Волк,– подумал Ефим и эта мысль обожгла его с ног до головы, каким-то неясным, наплывающим огнём тревоги. Огоньки быстро приближались, таща ха собой тёмное прыгающее пятно. Оно росло, принимая очертания, и, наконец, превратилось в крупного зверя. Дунька, завидев его от себя так близко, мелко задрожала, затанцевала в оглоблях, затем, присев на задние ноги, попыталась выскочить из хомута. За свою долгую жизнь она много перевидала страха, к волкам же всегда испытывала особый страх, страх останавливающий на мгновение кровь и леденящий мозг. Единственное, что удержало её в оглоблях, это присутствие человека, а именно, веками выработанная привычка покорности и преклонения перед ним.

Ефим еле-еле затолкал опять в оглобли обезумевшее, обессиленное животное, благо, что зверь отстал и шёл немного в стороне. Обладая великолепным чутьём, которому могли бы позавидовать многие звери, он не мог не чувствовать запаха крови, оставляемой Дунькой на снегу, из порезанных настом ног и это побуждало его к действию. Но зверь не торопился и как будто чего-то ждал. Лесная жизнь научила его расчётливости и осторожности, природа вложила в него жестокость и силу. Волк шёл на одном расстоянии не удаляясь и не приближаясь к жертве, наблюдая со стороны за происходящим, или просто чего-то чуя, чего не дано чуять другим.

До села оставалось совсем немного. Дорога пошла под уклон, Дунька наддавала ходу, вытягиваясь в струну, но и волк не отставал. Ефим изо всех сил бежал рядом с санями, то и дело поглядывая на хищника. Тот бежал легко и в беге его чувствовалась уверенность и сила. Вот он оглянулся назад, ускорил бег, обогал подводу и в три прыжка вымахнул на дорогу. Дунька встала на дыбы, отчего одутловатое брюхо её стало ещё безобразнее, потеряв свою привычную форму. Ефим удержал её за узду и мельком взглянул туда, куда посмотрел волк. Он ужаснулся, от перелеска цепочкой двигались в его сторону такие же зелёненькие огоньки.

«Стая», – подумал Ефим и перевёл взгляд на волка. Тот, ожидая, лежал на дороге, вытянув лапы и положив на них свою лобастую голову. «Этот не уйдёт». – Пронеслось в сознании у Ефима. Он взял кнут и направился к хищнику., вслушиваясь в стоны жены. «Нет, этот не уйдёт», – думал он, подвигаясь к волку и глядя в две могильные ямы звериных глаз.

– Долой! Долой, лесная твоя душа! – проговорил он, потрясая кнутовищем, и, чувствуя как мурашки покрывают спину и грудь. Волк, не поднимаясь, щёлкнул зубами. Ефим попятился, старась словами пронять зверя.

– Ну, что, серый, сожрать меня хочешь? Да! Ну, иди, иди, жри, а я тебя оглоблей по зубам, да по мозгам по твоим звериным. Не-ет, не понять тебе волчья душа, что я можа сына везу. Нет, ты своей меховой башкой этого не понимаешь. Тебе бы только моим мясом своё ненасытное чрево набить. Не выйдет, я ведь и кусаться умею, ты не смотри что у меня зубы сикись-накись… – И так разговаривая со зверем, он допятился до саней и, уткнувшись спиной в оглоблю, остановился. Оглянувшись Ефим увидел, что Дунька запуталась в сбруе, и провалившись в сугроб, стоит на обочине озираясь и всхрапывая.

– Ефимушка! Што стоим-то, а-а-а!? Што-о-о-оо, – услышал он голос жены, перешедший в стон. – С кем ты там разговариваешь -то?

– С лошадью, – буркнул Ефим, да сиди ты смирно, ужо приедем, там и поговорим. Ты главное мальчонку мне роди здорового, а тут мы сами разберёмся. – Он посмотрел на перелесок и почувствовал, как на голове поднимается шапка. Волки приближались, они обходили сани с двух сторон, образуя полукруг. Ефим посмотрел на лежачего – тот не шевелился. Ефим не знал, что делать, он просто стоял и ждал, смотря на приближающуюся стаю, которая, не дойдя до саней саженей двадцать, вдруг ожидающе остановилась. Ефим снова посмотрел на лежачего. По-видимому он был вожак, так как был крупнее и смелее остальных.

«Да, это вожак, – решил он, – а значит стоит ему подняться, как все они бросятся вперёд и…»

Вожак продолжал лежать, то ли выжидая удобного момента, то ли пока не решаясь. Но по нему было видно, что его привёл сюда желудок и он сделает всё, чтобы уйти отсюда сытым. Больше медлить было нельзя. Ефим подошёл к Дуньке и та, почуяв недоброе, забилась в оглоблях.

– Я щас, щас,– повторял как молитву Ефим, то и дело посматривая на вожака, развязывая подпруги и ломая ногти об упругую сыромятину. А Дунька, Дунька тыкалась ему в шею бархатными губами и дрожала.

Вдруг Ефиму показалось, что вожак намеревается встать, а может быть это ветер сильнее взъерошил его загривок, но он почувствовал, что это предел и, замахнувшись, ударил дугой по острому лошадиному хребту. Дунька то ли с испугу, то ли от боли, то ли почувствовав свободу, вдруг рванулась в бок, прижав уши и оскалив зубы, саданув копытами задних ног о оглоблю. В это время у неё внутри что-то призывно зашевелилось. Волки как будто этого только иждали. Они рванули с места и в стороне, где скрылась Дунька, послышалось рычание, возня и костяной лязг.

– Ох, милый Ефимушка! Што стоим-то? Ох, мать моя родная, – резанул слух Ефима голос. Он не ответил.

–Но, но Дунька! – заорал Ефим, хватаясь за оглобли и выправляя сани на дорогу. – Но, Дунюшка, но, милая…

1978 год

Зубов

Окружённый толпой собравшихся около диспетчерской шоферов, он громко говорит, тяжело бухая нижней челюстью, словно отпрессовывая вылетающие слова.

– Знаем! Всё знаем! Сейчас глупых нет, дураки вывелись. Ни дураков, ни правды, что хотят – то и творят!

« А ты в ПРОФКОМ сходи», – посоветовал ему кто-то. На что Зубов иронично усмехнулся и ответил:

– Каблуки о пороги сбивать. Одн-а контора! Что толку, только разговоры – тра-ля тополя, а за правду-матку нет заступников, её сегодня не любят. Оболгались все. Каждый в свой карман норовит, потому и кувырком всё, а, главное, всё это происходит потому, что совести нет. Торгуют людишки совестью, торгу-у-ют! Кто быстрее, наперегонки, а если совесть как товар залежалась, беда. Вон Сухова за что сняли? Говорят за срыв. Это нам говорят, а там ещё посмотреть нужно. Слово поперёк сказал, тоесть, правду, вот он где срыв, с языка сорвалось, значит. Или я. На прошлой неделе поехал в Балтай за мотором. Сказали, что там кран будет, а крана не было. Такое бывает, я согласен. Когда же я назад пустой приехал, то узнаю – крана то в этот день и не должно было быть и начальник эксплуатации это знал, а меня всё равно зафундырили, чтоб перед начальством отчитаться…

Он говорит долго, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону и не встречая возражений и поддакиваний, постепенно умолкает. Водители, сдав путёвки, расходятся, фое около диспетчерской пустеет. Я вышел последним, вслед за Зубовым. Мне почему-то стало жаль этого издёрганного, с какой-то жизненной неурядицей , человека. Хотелось его окликнуть, остановить, о чём-то расспросить, но я этого не сделал. Зубов так и ушёл, горбясь и как-то неловко пряча голову в плечи, словно хоронясь от удара. Лучше я узнал его много позже, когда судьба ближе свела нас друг с другом.

На улице льёт дождь, порывистый, нервный. Кажется, что он промочил насквозь землю, и ему осталось лишь затопить её. Доносится рычание грома. Иногда вспышки молнии так сильны, что в доме высвечивается каждый угол, на что Зубов поворачивается к окну и говорит:

– Эта, как пить дать, куда-нибудь лупанула. Буд-то кто по крыше на телеге проехал. Без беды не обойтись. Вот вам и случаи-и…

Он сидит на корточках у печи и рассказывает всякие истории про грозу, преимущественно страшные. После очередного рассказа наша хозяйка, у которой мы на постое, вздыхает и прикладывает угол передника к глазам. Нас у неё квартирует четверо. Белобрысый парень, лет двадцати, с застенчивыми глазами, смотрит в окно, уставившись в одну точку. Другой, постарше, цыганистый, оседлав скамью, настраивает гитару. Иногда он отвлекается от своего занятия, прерывает Зубова, говорит:

– Сплюнь! Врёшь, поди?!

Такое отношение к его рассказу только подхлёстывает Зубова. В ответ на замечание, он рассказывает новую, ещё более страшную историю. Я молча слушаю.