Малокрюковские бастионы

Смотрит на часы Жевакин, к ветру спиной повернулся. Слышит – гудит что-то? По звуку определил – большегруз идёт, дизель, из-за бугра невидно.

Немного погодя МАЗ показался. Ближе… ближе… Смотрит – трубами гружёный. Остановил. Рядом с водителем никого и тут же на подножку прыг, в кабину забрадся. За рулём парень. Хитро так на инспектора поглядывает и говорит с веселинкой:

– Э-э-э-э, начальник, зря стараешься, в кабине не пахнет, не употреблял, а где?, Что? Когда? Было, то всё выдохлось, а что не выдохлось, то с салярой смешалось – дух стал иной…

Жевакин же прав не спрашивает, у него другое на уме.

– Издалека едем? -0 спрашивает.

– В путёвке всё указано, начальник. Да и кабина, как вытрезвитель, щели одни.

Жевакин поморщился, разговор явно не клеился, не знает, как и начать, а парень своё толкует:

– Прав нет, по талону гоняю, но чтоб нарушать – ни…ни. Да и место здесь неподходящее , чтоб нарушать. Левак разве решит промахнуть. Лихача не жди – дорога скверная.

– Мотор-то тянет? – спросил Жевакин, чтобы снять как-то осадок скованности водителя и перевести тональность разговора в другое русло.

– Да тянет, – мотнул головой парень и тут же добавил, – но скорости, как видите, не превышаем. У меня алиби, – и он кивнул в сторону труб, – не разгонишься, да и опять же, дорога здесь плохая, резко тормознёшь, трубами голову снесёт.

Разговор не клеился и в кабине было действительно холодно.. Запищала рация – сосед условными словами сообщил, что едет проверяющий. Жевакин отпустил МАЗ и, не обращая внимания на пронизывающий ветер и подмерзающее левое ухо, стал вглядываться в дорогу. Подъехала Волга, вышел майор. Жевакин, как положено, доложил, всё – таки проверяющий. Тот, в свою очередь, пожал руку и пригласил в машину погреться, чего раньше никогда не было. Жевакин отказываться не стал, тут уж делай как говорят, начальство…

Залез Жевакин в машину, а майор вместо служебных вопросов, стал его о детях, о жене спрашивать, а голос такой у него грустный и чувствуется по интонации, что не просто так спрашивает. «Любопытничает, – подумал Жевакин, – издалека удочки забрасывает, разговорить хочет. Мы тоже не лыком шиты, не купишь. Тут главное лишнего чего не ляпнуть.

– Родители-то у тебя есть? – спрашивает майор.

– Так точно! – отвечает, – и родители, товарищ майр, есть, и тёща, и тёщина мать ещё жива!

– Богат же ты, братец, – майор задумчиво улыбнулся. – Не надо, Жевакин, кричать, я и так тебя хорошо слышу.

– Так точно, богат! – выпалил опять Жевакин. И вдруг понял, что говорить по-иному он с проверяющим не может, клинит у него что-то в горле. Хотел сержант сказать по-простому, душевно, а получилось, как получилось.

– Может быть, ты увлекаешься чем? – спросил майор, – хобби у тебя какое есть?

– Рыбу ловлю. –

– Я тоже ловлей рыбки балуюсь – поддержал разговор майор. Голос его взбодрился и лицо немного просветлело. «Сейчас спросит, где ловлю и на что? – подумал Жевакин. – Так я тебе и сказал, тля аппаратная. Прверяешь – прверяй, а в душу не лезь. А то от этого может всякая бяка получиться».

Разговор о рыбалке явно не клеился. Майор оставил эту тему, кисло улыбнулся, и перевёл разговор на дисциплину водителей.

«Прощупывает, – решил Жевакин. Неужели кто из остановленных им водителей, нажаловался?». Стал разговоры вспоминать: кому что сказал? Кто как ответил? Сам вспоминает и одновреме нно на вопросы отвечает: «Так точно», да «Никак нет».

Улыбка хоть и болезненная, совсем сошла с лица проверяющего, оно посерело, в голосе послышались металлические нотки. «Ну, начинается… – подумал Жевакин. – Сейчас всё и образуется». Но, майор вдруг изменил тон, откинулся на спинку сиденья, прикрыл ладонью лицо, будто чего вспоминая, и, не убирая руки, проговорил как-то тихо, с долей разочарования

– Иди, служи, Жевакин, служи…

– Есть, служить! – выпалил Жевакин, с душевным облегчением вылезая из кабины машины. Выбравшись, он вытянулся перед дверкой и приложил руку к виску. Волга отъезжала медленно, так медленно, что у Жевакина стали мёрзнуть пальцы на руке и он мысленно её торопил.

1978 год

Дуплет

Весть о том, что Яшка Курок нашёл в Ущельном овраге лисий выводок, облетела всё село. Об этом Захар узнает только утром: когда сдаст смену, тогда и прогремит по селу новая весть, и расползётся туманом слух по улочкам и переулкам, настоянный на догадках и вымыслах замолчавшихся селян. Паши Захар, спокойно паши! Всё это будет только завтра.

– Что, пришла, рыжая?! – ласково проговорил Захар, разворачивая трактор на конце поля и боясь, как бы в темноте не завалиться в овраг. Желтоватый свет фар сначала тянулся в пустоту за бровкой овражного склона, затем скользнул по кустам шиповника и снова, выбравшись на заездку, пополз вдоль борозды. Зелёные точки последовали за трактором, но , попав в пучок света от задних фар, замерли, ослеплённые, но не потухшие. Это была лиса, старая знакомая Захара. Она приходила к нему каждую ночь в период весновспашки. Рушит плуг старые мышиные норы, разбегаются из-под лемехов полёвки, а патрикеевна тут как тут.

Захар был всегда рад ночной гостье. И каждый раз, остановившись поужинать, вполголоса беседовал с ней. А точнее, рассказывал лисе о своих бедах и радостях, та же , отбежав в сторону и усевшись на задние лапы, ожидала, когда он поедет снова, и казалось, слушала. Она была стара, эта лиса. Свалившаяся и уже не рыжая, а какая-то пегая шерсть то тут, то там торчала клочками. Захар узнавал её также по пятну выболевшей на боку шерсти, появившемуся то ли от выстреланеудачливого охотника, то ли от клыков свирепой гончей. Шума от работающего двигателя она не пугалась, не боялась и этого мешковатого, неторопливого человека. Захар же, по своему обыкновению, усевшись на гусеницу и достав незатейливые припасы, начинал беседу.

– Не бойся, – говорил он, посматривая на лису, – ты лиса, зверина важнющая, можно сказать, колхозная, потому что всякую зубастую до хлеба тварь изничтожаешь. Лакомься, лакомься… А мои дела, патрикеевна, плохи, в поясницу стреляет что-то. Может быть и не допашу этого поля. Вчера как вступило, думал, и не разогнусь; щеколду на двери ухватом отодвигал, дотянуться не мог, думал, умру, а люди подумают, что дома нет. Ты вот, зверина, может быть, и чуешь мою болезнь, говорят, у вас, зверей, чутьё такое есть, ан сказать не можешь, не в силах, не дано вам этого. У каждого своё назначение: моё – землю пахать, твоё – мышей ловить. А знаешь, мне младшой письмо прислал, вчера Мария, почтальонша наша, принесла. Живёт ничё, наведать обещался. Вот теперь ждать буду, оно, время, побыстрее и потечёт. Одиночество, кума, это похуже любой болезни.

Да, Захар жил один, правда не всегда. Была и у него когда-то жена, но умерла, оставив ему двух сыновей и дочь. Все трое выросли, окрепли и один за другим выпорхнули из родного гнезда. С тех пор Захар и жил один. Здоровье его было не хуже здоровья любого человека его поколения, меченного войной. За свою жизнь он нажил себе контузию, радикулит, грыжу и одиночество. Для себя он считал последнюю болезнь самой худшей, от которой и стал заметно стареть, и не потому ли, хотя и был на пенсии, но, чтобы хоть как-то быть на людях, продолжал работать.

Особенно же этот недуг давал о себе знать весной, в то самое время, когда простился с женой. По весне его мучила бессонница, и, чтобы как-то скоротать время, попросился захар у Бригадира работать в ночь, где ночная посетительница и стала его единственным развлечением, не давая захару лишиться рассудка. Он привык к лисе и даже как-то првязался к ней, а приезжая на поле, всё чаще тначинал ловить себя на мысли, что ждёт ночную гостью. А когда однажды она не пришла, Захар всю смену промаялся в её ожидании и в конце концов даже не выпахал нормы. Знал Захар и про лисиное потомство в Ущельном овраге на песчаном взлобке. Видел её рыжее семейство и поэтому питал к лисе ещё большее уважение.

Так они и работали. Приезжал Захар, при ходила лиса. Но сегодня он заметил в её поведении перемену. Лиса уже не бежала, как обычно, до конца загонки за плугом, выхватывая мышей почти из-под самых лемехов, а, пробежав немного, ложилась, дожидаясь захарова возвращения. Присмотревшись к ней, Захар заметилтощее, не как прежде, излизанное вымя, а когда вновь лиса устремилась за плугом, увидел, что она хрома.

– Э-э-э, милая, – подумал Захар, – так-то они, детки! А ты как ни есть вдова, эвон, как надсадилась! А пришла. Ногу-то поранила или зашиб кто? – И, немного помолчав, добавил: – Они тянут! Им едды подавай!

Так до конца смены он и думал: то о лисе, то о своих детях, разбежавшихся кто куда, то опять о лисе, дети которой тоже разбегутся по сторонам, позабыв старую нору, и одна лиса загнётся в ней, не в силах выбраться наружу.

Под утро лиса ушла. Захар же решил, что в следующий раз обязательно принесёт ей курёнка, того, что корова зашибла. Всё равно не жилец.

Весть, что с вечера облетела село, застала захара на крыльце своего дома, где по привычке он уселся покурить. Её принёс соседский мальчуган Гринька.

– дядя Захар! Дядя Захар! – перепрыгнув через забор, закричал он. – Курков Яков лисят нашёл в Ущельном овраге, на песчаном взлобке. Ногра большущая, говорит, а из неё три выхода!

Тяжёлое и холодное на минуту затопило сердце Захара. Он какое-то время посидел, ожидая, когда отпустит, и поднялся.

– Нет, от Курка добра не жди,– подумал он, направляясь к дому Яшки. Во дворе Курка грудастая полнотелая баба кормила кур.

– Ти-ти-ти! Ти-ти-ти… – созывал звонкий голос разряженных, пухлых, как сама хозяйка, хохлаток.

Куры эти были гордостью Яшкиного двора. Говорят, он куда-то ездил и привёз несколько цыплят, вырастил и размножил их. И ещё поговаривали, что отличаются они от местных большей яйценоскостью, правда, никто в селе таких кур больше не имел, а Курок яиц для разведения никому не давал; но знали точно, что хозяин ежедневно прощупывал кур, узнавая, сколько они должны снести яиц за день, то ли этим подсчитывая прибыль, то ли опасаясь, как бы хозяйка не подарила кому яйца.

Двор Яшки был обнесён плотным забором, и едва захар вошёл в калитку, как большой красногрудый петух взъерошив перья, преградил ему дорогу. Захар спросил хозяйку о Яшке, на что та бойко ответила:

– Пошёл выводок уничтожать, а то кур подушат, чёртово племя! – И она вновь зачастила: – Ти-ти-ти…

Захар так и думал. Он тут же направился к Ущельному оврагу, но, пройдя немного, остановился. «Нет, не успеть», – мелькнуло в голове, и, бегом вернувшись домой, взял ружьё. «Не успеть, далековато, – думал он, – может быть, хоть выстрелы услышат, спрячутся».

Видели работающие в поле, как кто-то бежал в направлении Ущельного оврага, что-то крича и стреляя вверх. Затем пропал. Захар не знал, как он свалился в этот овражек. То ли запутавшись в траве, то ли от усталости, то ли услышав в отдалении два поспешных выстрела. «Нет, Курок не промахнётся, – мелькнуло у него в сознании. – Курок не промахнётся».

Курок не промахнулся. Об этом известили его мальчишки, когда Захар, неизвестно сколько времени пролежавший в овражке, возвращался домой. Как никогда, не хотелось туда возвращаться, не хъотелось быть и здесь. Вверху было без единого облачка, пустое небо, под ногами – не допаханная им, без единого зёрнышка, пустая земля, и пустая, без единой надежды, душа. Слова мальчишек убили в нём каплю сомнения; в нём что-то зашаталось, заскрипело и перевернулось.

Проходя мимо дома Курка, захар опять услышал призывное «ти-ти-ти» и ответное»ке-ке-ке… ко-ко-ко…». И это было последнее, что задело в его душе за невидимый спусковой крючок. Захар подошёл и ударом сапога вынес из забора доску и тут же, не целясь, жахнул дуплетом в проём по перепуганной рябой стае.

Когда осел пух, а вместе с ним стихли и вопли испугавшейся хозяйки, Захара уже не было. В эту ночь он на работу не вышел: пил горькую.

– Где хозяин? – кивнув на дом Захара, спросил его соседку молоденький участковый. Та вместо ответа кивнула головой на окна. Захар сидел, наклонившись над столом, свалив голову на тяжёлые, землистого цвета кулаки. Участковый хотел было помочь ему подняться, но тот прохрипел: