Роковое наследство

Ирен сидела спиной к Вандомской колонне, а лицом – к холму Монтрей, вернее – к выступу стены дома. То окно, что находилось прямо перед ней, было прикрыто жалюзи. Большие глаза девушки напряженно вглядывались в них, словно стараясь разглядеть, что же происходит в глубине комнаты. С такой же тревогой изредка посматривала она, и на темную зелень кладбища, на деревья, колеблемые ветром. Обыкновенно этот уголок Грушевой улицы был пуст и безмолвен. Ирен ни разу не видела, чтобы кто-то пришел навестить могилу с плитой белого мрамора. Тем не менее именно на ее золотую надпись смотрела она с нетерпением – так обычно смотрят на циферблат, желая, чтобы еле ползущие стрелки приблизили заветный час.

– Вот вспыхнут золотые буквы, – бормотала девушка, – и он появится...

Кто он? Вряд ли луч солнца.

Наконец надпись зажглась красноватыми искрами, и щеки девушки тут же порозовели.

– Странно, – продолжала она размышлять вслух, – третий день в один и тот же час мне слышаться чьи-то голоса и шаги, хотя место здесь безлюдное. Впрочем, что мне до этого?

Ирен отложила вышивание. Рука привычно потянулась к конверту, достала письмо... Снова и снова пробегала она глазами частые четкие строки.

– Ренье, – проговорила она, встретив это имя в письме, и невольно взглянула на едва видневшиеся вдали дома Сен-Манде, позолоченные закатом. Она прикрыла глаза, и на ее длинных ресницах заблестели слезы.

– Ренье! – повторила девушка, по-прежнему не замечая, что говорит сама с собой вслух, – а ведь когда он уехал в Рим, дни и месяцы тянулись для меня так долго! Единственным утешением были его письма. Он писал их моему отцу, но говорил в них только обо мне. Неужели люди настолько глухи, что не способны различить истинный голос своего сердца?

Она дочитала фразу: ...«ты теперь никогда-никогда неупоминаешь его имени».

– И вот он вернулся. Это был самый счастливый день в моей жизни. Вернулся таким прекрасным, таким взрослым. И с такой молчаливой нежностью он смотрел на меня! Чтобы чаще встречаться с ним, я решила учиться живописи. Мы прозанимались все каникулы, и как трогательно он радовался моим успехам! Хвалил, даже если мне что-нибудь не удавалось. Отец все повторял: «Он слишком сильно любит тебя, слишком сильно...»

Ирен тяжело вздохнула и продолжила чтение: «Или ты, разлюбила его? Скажи, что с ним?Неужели он мог бросить тебя в беде?» Девушка поникала головой.

– Мог! – воскликнула она, против желания снова бросая взгляд на дом в Сен-Манде. – Да, я видела это собственными глазами, я сама в этом убедилась. Знай мой отец, что тут произошло, он не упрекал бы меня, нет, не упрекал... Собственными глазами. Но всегда ли можно верить собственным глазам?

На столике, слева от окна, были разложены ее рисовальные принадлежности – кисти, фарфоровые чашечки для разведения акварельных красок, стопка картона...

Ирен встала, взяла со стола одну из папок с эскизами и нашла в ней портрет «патрона» Эшалота, шевалье Мора. Портрет поражал сходством, но художник, явно желая польстить своей модели, изобразил шевалье гораздо моложе и красивее, чем он был в действительности. Девушка рассматривала рисунок с какой-то горькой усмешкой.

– Он – моя жизнь! – прошептала она. – Ему я доверила мою самую сокровенную тайну. А ведь папа строго наказал мне – прямо-таки умолял – никому не говорить, что он жив. И если бы я узнала секрет моего отца, который точит и разъедает его, подобно смертельному яду, я тоже наверняка открыла бы его Жюлиану. Но разве и он не поделился со мной самым сокровенным? Мне, единственной в мире, известно его настоящее имя, его планы и чаяния.

Ирен умолкла, все еще глядя на портрет.

– Может быть, с моей стороны это вовсе и не любовь, может, я просто тешу свое тщеславие? – прошептала она, совсем тихо.

Но честный взгляд ясных ангельских глаз сразу бы убедил стороннего наблюдателя в том, что подобные подозрения чуткой совести девушки ничем не подкреплены.

Ирен опять взялась за вышивание. В задумчивости она положила рисунок рядом с конвертом.

– Нет, тщеславие мне чуждо, – сказала она наконец. – Но я никак не могу разобраться в своих чувствах. Когда-то я боготворила мать Марию Благодатную, ибо ее глаза так похожи на глаза Ренье, а теперь привязанность к ней внушила мне нежность к ее брату Жюлиану. Ренье! Жюлиан! Такие похожие и в то же время такие разные! И все-таки порой мне кажется, что на портрете изображен не Жюлиан, а Ренье.

Говоря так, она машинально перебирала разноцветные шелковые нитки. Ей под руку попался коричневый моток; она долго мяла его, наматывала шелк на пальцы, вконец запутала его и вдруг поняла, что если получившуюся бахрому с одной стороны обрезать, выйдет что-то вроде шиньона – вот таким же образом в театре делают накладные косы и фальшивые бороды. Ирен взялась за ножницы, и вот у изображенного на портрете мужчины появились борода и усы. Девушка было обрадовалась своей ребяческой проделке, но внезапно улыбка ее угасла, брови нахмурились, и взгляд снова устремился вдаль.

– Не может быть... – прошептала она. – Я, кажется, начинаю понимать... Но нет, это невозможно!

Ее размышления прервал негромкий шум внизу – на кладбище зашуршали листья. Она выглянула в окно и увидела даму, одетую роскошно и с необычайным изяществом. Лицо дамы скрывала густая кружевная вуаль, но и сквозь вуаль угадывалось, что она замечательно красива. Направлялась она к одинокой могиле.

– Госпожа графиня! – пролепетала Ирен вне себя от изумления.

Она тотчас же присела и затаилась, пригнув свою белокурую головку к цветочному бордюру.

Проходя мимо особняка, госпожа графиня (а дама и в самом деле была графиней) как бы невзначай взглянула на окно со спущенными жалюзи, и бедная Ирен уловила в этом стремительном взгляде столько проницательности и любопытства, что побледнела.

– Так значит, они с Жюлианом знакомы... Ни разу более не обернувшись, графиня приблизилась к белой мраморной плите и опустилась перед ней на колени. Погрузившись в молитву, она не заметила, как жалюзи бесшумно поднялись и в окне показался стройный высокий мужчина, еще не старый, с красивым очень бледным лицом, обрамленным шелковистыми, черными как смоль кудрями. Встретившись глазами с Ирен, он улыбнулся ей ласково и многозначительно, но стоило дрожавшей от волнения девушке отвернуться, чтобы еще раз посмотреть на коленопреклоненную графиню, как улыбка бледного мужчины мгновенно переменилась и стала какой-то странной, насмешливой и зловещей.

В этот миг золотые буквы на белом мраморе вспыхнули еще ярче. Надпись гласила:

«Здесь покоится полковник Боццо-Корона,благодетель всех бедных.

Молите Господа,дабы упокоил Он его душу».

IX

ПИСЬМО ВИНСЕНТА КАРПАНТЬЕ

Многие в Париже, доведись им услышать имя полковника Боццо, содрогнулись бы. Ирен Карпантье оно тоже было знакомо. Когда их бедное жилище впервые посетила сияющая, словно сама Удача, Франческа Корона, Ирен как раз исполнилось десять лет. Девочка она была разумная, так что то, что тогда происходило, до сих пор помнила во всех подробностях. И прекрасно осознавала, что вместе с Франческой в их дом вошел достаток. Достаток – безусловно, а вот счастье ли? Да нет, конечно! С этой минуты их семья, жившая до тех пор очень скромно, но зато в согласии и любви, распалась, все разъехались в разные стороны. Ренье отправился в Италию, а Ирен отдали в монастырский пансион. Так повелось издавна: великие благодеяния почти всегда ведут к разрушению прежних устоев.

Благодаря постоянным денежным субсидиям и могущественным покровителям Винсент Карпантье стал вдруг состоятельным человеком и из простого каменщика превратился в известного архитектора. Почему же в таком случае мы выразились столь сдержанно: «Ирен это имя было знакомо»? Самого полковника Ирен никогда не видела, встречалась только с Франческой, так что мнение о старце она могла себе составить лишь со слов отца, а тот, как мы с вами знаем, едва ли испытывал к полковнику истинную признательность за его довольно-таки своеобразную помощь.

А вот Франческа Корона и вправду желала им добра. Ирен любила ее всем сердцем и, когда Франческа умерла, искрение оплакивала гибель несчастной красавицы графини. Но смерть старика ее не тронула: отец всегда говорил о своем благодетеле со страхом, и полковник внушал Ирен смутное почтение – не больше.

К тому же Винсент – как только стал вхож в то общество, где полковник подыскал ему первых заказчиков, – позаботился о том, чтобы оградить от него свою дочь. Делал он это вполне сознательно, поскольку, видимо, с первой же минуты догадался, с кем имеет дело. В стенах монастыря Святого Креста, погруженная в изучение различных премудростей, девушка была надежно защищена от всех дурных влияний.

Следует сразу оговориться: Ирен ни в коей мере не интересовало, во что складываются золотые буквы надгробия; надпись не будила в ней никаких воспоминаний; если она и поглядывала на нее с некоторым нетерпением, то лишь потому, что, вспыхивая в определенный час, буквы возвещали ей появление бледного шевалье. Надпись просто-напросто служила ей своеобразными солнечными часами. Через несколько дней солнце будет садиться раньше, и девушка перестанет смотреть на буквы; так мы перестаем смотреть на циферблат остановившихся часов.

Скорее всего, Ирен никогда не задумывалась о том, что представлял собой полковник Боццо-Корона – человек, носивший двойную фамилию и привыкший вести двойную игру. Ей не было никакого дела до знаменитого филантропа с улицы Терезы. Девушка никогда не слышала ни об Отце-Благодетеле – главаре Черных Мантий, ни о том, что подобная организация вообще существовала, ни, естественно, о том, что со смертью предводителя она захирела.

С некоторых пор парижане вздохнули свободнее. Не то чтобы преступления вообще прекратились – нет, этот вид деятельности всегда будет приносить хороший доход, а значит, вечен, – но хотя бы притихли те неуловимые негодяи, что всегда выскальзывали из-под рук закона, словно шеи, и ловкостью ничуть не уступали хитроумному Одиссею.

Облачившись в траур по своему Хозяину, все те, кто шал ответ на вопрос: «Будет ли завтра день?» – пока что бездействовали. При жизни они его ненавидели и в то же время безоговорочно ему подчинялись, уверенные, что главнокомандующий их безжалостной армии бессмертен. Похоже, он и сам верил, что неистребим; как само Зло. И тем не менее умер он самым банальным образом: его прикончил сильный приступ кашля, словно он был маленьким ребенком, которого мучил коклюш. Воплощенное Красноречие произнесло речь на его могиле, само Благородство почтило его светлую память, и сам Калибан – знаменитейший памфлетист и удивительно ловкий прохвост – удостоил его высокой чести быть облитым первосортнейшей грязью, что, конечно, немедленно до блеска отчистило славу покойного. У нас любая известность нуждается в наведении такого вот лоска.

Словом, в глазах всех честных людей, к которым относимся все мы (правда, с некоторыми оговорками), усопший почил в ореоле всеобщей признательности. И только ночной Париж, столица грабежей и убийств, этот темный мир, полный привидений и злобных волков, появляющихся неведомо откуда и с рассветом прячущихся в свои логова, знал, что со смертью полковника сам сатана вернулся к себе в преисподнюю. Что бы там ни говорили, а Париж этот вполне реален, у него своя поэзия, свои легенды, свои герои и божества. Здесь вера в полковника Боццо разрослась до таких неслыханных размеров, что никто из его верных слуг и давних приверженцев не сомневался в том, что в один прекрасный день он вернется; так некоторые ждали когда-то возвращения Карла Великого или Наполеона, уверенные, что таким гигантам под силу даже сдвинуть могучим плечом собственное надгробие. Взывали к нему с великим рвением еще и потому, что среди Черных Мантий разнесся слух: полковник унес в могилу их главную тайну, и даже члены совета сообщества не знали, куда он спрятал великие сокровища, накопленные за полвека непрерывных чудовищных злодеяний.

Итак, Ирен, укрывшись за цветами, не спускала глаз с красивой изящной дамы, в которой она сразу узнала «госпожу графиню». Смотрела она на нее с беспокойством и даже с ревностью. Вы, конечно же, поняли, что бледный красавец, стоящий у окна, человек, время чьего прихода, взглянув на пламенеющие буквы, угадывала Ирен, был не кто иной, как господин Мора. Его возраст, как оно частенько случается, определить невозможно. Благородством наружности он схож то ли с героем какого-то романа, то ли с действующим лицом оперетки. Такой яркой, броской внешностью обладают многие итальянские певцы, покорители сердец, выступающие на лучших сценах мира. Однажды я по случайности попал на званый вечер в один очень изысканный аристократический салон. Благородные дамы играли в описания. Описывая Дон Жуана, многие сошлись на том, что лицо у него бледное, а волосы черны как ночь. Действительно, именно таким видится нам этот известный обольститель – фигура, безусловно, трагическая, но и не лишенная какого-то дьявольского комизма.

Вы, вероятно, спросите, как могла Ирен, простая вышивальщица, познакомиться с графиней? Все очень просто. Именно графиня заказала ей вышить этот пестрый герб, зная, что она работница проворная и аккуратная. Впрочем, Ирен видела графиню всего дважды или трижды, когда относила вышивку в ее особняк. Нет ничего удивительного и в том, что дама высшего общества приехала поклониться могиле почтенного старца, человека ее круга. Но все-таки Ирен это показалось странным: с тех пор как она поселилась здесь, никто еще не приходил на могилу полковника. Мы, пока жизнь течет мирно, редко вспоминаем о своих благодетелях.

Ирен еще раз пристально взглянула на графиню с тем, чтобы узнать, заметила ли та красавца шевалье. (Женщины всегда видят друг друга насквозь.) Но та по-прежнему молилась и, казалось, была в своей неподвижности чужда всему земному. Однако продолжалось это недолго: вскоре дама поднялась с колен и снова метнула быстрый острый взгляд в сторону особняка. Но жалюзи к тому времени успели опуститься так же бесшумно, как и поднялись, и одна только Ирен могла угадать за ними блестящие глаза улыбающегося ей господина Мора. Девушка с трепетом наблюдала за заветным окошком, и щеки ее пылали.

Закутавшись в легкую кружевную шаль, графиня удалилась, так и не удостоив взглядом окно Ирен.

«Она меня не заметила, – подумала последняя, когда благородная дама скрылась за деревьями, и прибавила без тени сожаления: – Может быть, она просто не знает, что в этом доме живет ее вышивальщица».

Ирен опять посмотрела на окно со спущенными жалюзи и прошептала совсем тихо: «Сейчас он придет».

Ее охватило страшное волнение. Она отложила работу и стала напряженно вслушиваться, стараясь уловить долгожданные звук приближающихся шагов. Но снаружи было по-прежнему тихо. Вместо этого шаги послышались на улице – видимо, кто-то, шел по Грушевой улице, ибо на кладбище вроде бы никого уже не было.

– Куда выходят окна второго этажа? – спросил идущий вполголоса.

Ирен хотела было выглянуть в окно, но что-то удержало ее – то ли инстинктивный страх, то ли взгляд господина Мора, который, может быть, наблюдал за ней. Шевалье Ирен не боялась, но что же в таком случае испугало ее?