Кумир

– Да. Только я все съела и забыла тебе оставить.

– Ничего страшного, я же для тебя покупала.

– А завтра купишь еще?

– Куплю, если будешь хорошо себя вести.

– Ладно.

– Ну, тогда целую тебя, ложись спать.

– Пока. Сейчас папу дам.

– У тебя там все хорошо? Все выздоравливают?

– Да, Слава Богу.

– Ну хорошо, люблю тебя.

– Доброй ночи.

Инга подходила обратно к выходу. В лунном свете Эд выглядел как Бог, лежащий на облаке с пиццей на коленях. Стремительными шагами она пошла к нему.

– Не злись, пожалуйста, – самодовольно сказал Эд, улыбаясь. – Больничная еда никогда не заменит мою любимую пеперони. Угощайся.

– Я напишу на вас жалобу.

– Хоть десять.

Инга выдохнула наигранно-зло.

– Угощайся говорю. Эд протянул ей кусок. – Сегодня удивительная ночь. Вместо женщины меня греет вино, вместо монтажа я занят созерцанием природы, а мое ничегонеделанье способствует моему выздоровлению. Да я такими темпами святым стану.

– Ты веришь в святых?

– Я верю в себя.

– И только в себя?

– Все заключено внутри человека, я убежден в этом, и мы сами можем слепить себя по желаемому образу. Или вообще сделать то, чего раньше еще никто не делал. – отвечал Эд, размахивая куском пиццы в руках, – Люди боятся самих себя. Они боятся быть свободными. Потому что свобода это выбор сильных. Это отсутствие лекал, под которые заточена обычная жизнь. Люди боятся заниматься тем, чем нравится, объясняя это разными отговорками. А я не боюсь.

– Не всем же быть режиссерами, Эд. Кто – то должен и почту разносить, и футболки шить и людей лечить.

– Возможно, это и так, но на мой взгляд, нет ничего скучнее, чем прожить всю жизнь вот так, на одном месте. Мир так огромен, Инга, необъятен, а люди сидят в одном и том же городе, смотрят телевизор и видят грязь и серость, хороня в душе художника и поэта. Они не слышат гремящего океана, яркого солнца, удивительных, разноцветных людей, с их причудами и обычаями, диких цветов огромных не видят. Они знают лишь путь от работы до дома и магазина . Это люди, живущие в клетке, которую сами искусственно создали. Но мало того, они рожают себе подобных: дают новую жизнь новому человеку и учат его, учат жить так же, как живут сами. Мне кажется, найдя своё дело, своё предназначение в жизни, человек становится счастлив и свободен. А для этого нужно верить в себя, а не в святых.

– И ты счастлив?

– Да. Человеку, знаешь ли, всегда чего-то не хватает. Но в целом я счастлив.

– А чего тебе не хватает?

– Выписаться отсюда, – Эд растянулся в улыбке.

– А что, если я нашла своё дело? Если я считаю, что моё предназначение быть здесь, лечить людей в этой больнице?

– Я с трудом смогу поверить тебе. Я не люблю людей. Они неблагодарны. Коварны и обманчивы, и вообще в большинстве своём свиньи.

– Эд, ты говоришь о толпе. Толпа коварна и обманчива. Единица же человека это история. Каждый из нас полон жизни, переживаний и надежд, которых часто некому рассказать. Люди одиноки в себе, одиноки с собой. Одиноки даже живя с кем-то. Потому что никто другой не переживает так же и столько же. И никто не может смотреть на жизнь глазами другого человека и проживать за него. Люди одиноки в своих мыслях и эмоциях и часто даже запуганы этим. Но все же, я предпочитаю видеть в них хорошее.

– Ага, пока плохое не покажется.

– Возможно… А ведь именно люди вознесли тебя туда, где ты сейчас находишься.

– Я сам туда залез. Люди же ждут моего падения. Я вырос в городке с населением 200 тысяч человек, после школы я сам принял решение переехать в столицу. И никто не встретил меня с распростёртыми руками. Я сам слепил себя. Я сам рисовал, сам снимал, сам покупал своё первое оборудование, я сам искал возможности не уехать обратно в родные трущобы и цеплялся что было сил. Людям нравится шоу. Они видят конечный продукт и хлопают картинке, часто не догадываясь, сколько труда было в это вложено. Зрители видят мою жизнь и завидуют, не понимая и не чувствуя на своей шкуре, как долог был мой путь. Им нравится моё творчество и поэтому я наверху, я могу сказать людям лишь «спасибо за ваш вкус», не более.

– А мне есть, за что сказать людям спасибо. Я помню себя, когда мои родители сгорели. Мне помогали не только друзья, но и совсем незнакомые люди. Мне приносили вещи, деньги, приглашали даже пожить некоторое время в своих домах.

– Ты путаешь доброту с жалостью.

– А разве между ними такая толстая грань?

– Люди любят помогать слабым и униженным. Это превозносит добродетелей в собственных глазах. Доброта, в моем понимании, близка к прощению. Я могу дать милостыню нуждающемуся, могу дать денег на лечение ребенка, но простить кого-то, кто предал меня или сделал мне зла – не смогу. Пожалуй, это и есть различие между жалостью и добротой.

– И много ли тех, кого ты не простил?

– Для медсестры ты слишком любопытна.

– Извини, я просто никогда не могла и представить, что когда-нибудь буду разговаривать с тобой просто так, на расстоянии метра. Я не хотела залезть тебе в душу.

– Хотела.

– Нет, правда, я болтала с тобой не как со звездой, а как с приятелем, я вовсе не хочу выспрашивать у тебя какие-то личные тайны.

– Инга, я не люблю людей, потому что слишком хорошо их знаю. Тебе, как и любому другому, хочется знать чуть больше. Поэтому неосознанно ты хочешь заглянуть в мою душу, понимая, что второго шанса у тебя уже может и не быть.

Инга поджала нижнюю губу и тихонько произнесла виноватым голосом:

– Давай, я закачу тебя в палату, тебе, наверно, уже холодно.

– Нет. Мне не холодно. Не зажимайся. Не прячь своё любопытство, я все равно его вижу.

– Ладно, подышим еще минут 10 и просто помолчим.

Инга не знала куда деть свою неловкость, простодушие. Она думала о словах Эда и холодок природы медленно проникал в ее душу. Как можно не спасать людей? Людей, которые говорят ей «спасибо» и целуют руки при выписке? Людей, которые создали лекарство и выучили детей? Людей, простых, чужих, которые так часто помогали ей? Полоса мурашек пробежала по спине. Инга повела плечами от зябкости и встряхнулась.

– Ты, наверное, думаешь, что я редкостный говнюк? – прервал ее мысли Эд.

– Нет, вовсе нет.