Оглянись!

Разговор прерывает звонок на мобильный Бутурлина: проснувшийся Вадим Борисович вызывает к себе. Сан Саныч бежит в дом с тем, чтобы через полчаса спуститься из спальни, расположенной на втором этаже особняка. Перемалывая слова в вырубленных из цельной скальной породы челюстях, Бутурлин приказывает Бизону и Димке подготовить оружие и поворачивается ко мне: «Дамир, шеф сказал, что сегодня ты с нами. Выкатывай машину – едем».

Итак. Меня зовут Дамир. Я родом из Башкирии.

На просторах Южного Урала распластался в окружении труб и заводских конструкций город Стерлитамак. Город сам по себе небольшой – каких-то двести-триста тысяч жителей, – но с очень развитой в прежние годы химической промышленностью: несколько крупных производственных объединений многие десятилетия обеспечивали горожан работой. Скупая советская архитектура, одинаковая во всех поселениях одной шестой мира, вкупе с заводскими корпусами придают городу унылый вид безликости.

В общем, почти по Джону Леннону: «Steel and Glass». Только последнее слово следует заменить на «Concrete». Но весь этот ужас однообразной серости пяти- и девятиэтажек из силикатного кирпича забываешь сразу, едва отъедешь чуток от Стерлитамака, потому что природа на Урале просто обалденная, смею вас уверить!

Главной достопримечательностью окружающей город природы являются Шиханы.

Одинокие горы, напоминающие шлемы или, как говорили в древности, шишаки, торчащие из земли. Их три. За ними раскинулся простор до самого горизонта, где при желании можно рассмотреть бледно-синюю неровную ленту Уральских гор… Это, если верить старинным башкирским легендам, останки древнего дракона, поверженного Урал-батыром.

На этом просторе затерялась моя малая родина – небольшая деревня Янганимян, что в переводе с татарского значит – сгоревший дуб.

Сейчас, после двух лет жизни в Москве, могу уверенно сказать, что нет более красивого места на Земле. Село с одной стороны примыкает к обширному и густому лесу, от крайних домов только дорогу перейти. Если же пройти немного в глубь чащобы по едва заметной дорожке, то можно наткнуться на старое заброшенное кладбище. Лес за столетие почти уничтожил его. С трудом, но ещё можно разглядеть осевшие холмики, заросшие березняком, покрытые многолетним слоем опавших листьев. Кое-где ещё видны разбросанные там и сям обломки изъеденных временем и покрытых тёмно-зелёным мхом деревянных оградок. Это исчезающая память о первых поселенцах, основавших нашу деревню. Они приехали из Германии, но после революции и Гражданской войны все до одного сгинули. Куда? Как? Никто не знает… Только иногда в огороде люди натыкаются то на обломки фарфоровых немецких куколок, то на потемневший немецкий шиллинг.

Я люблю приходить на забытое кладбище в начале осени, когда в наши края приходит бабье лето, приносящее необыкновенную прозрачность прохладного воздуха, отчего приобретают графически чёткие очертания далёкие деревни, леса, в обычное время размытые в зыбком мареве горячего воздуха летних месяцев. Мне нравится сидеть на каком-нибудь пне и смотреть, как ворохом бесшумно сыплются с деревьев красные и жёлтые листья. Этот бесконечный листопад похож на волшебные слёзы: деревья словно оплакивают своё скорое зимнее страдание, когда кора затрещит от уральских морозов.

С другой стороны Янганимяна жёлтыми волнами колышется на ветру ржаное поле, крест-накрест исчерченное нитками лесополос. Из сердцевины охровой безбрежности вырастают великолепные Шиханы – горы, образовавшиеся в доисторические времена, когда уральская земля была дном Мирового океана. Поэтому когда лазаешь по склонам, обязательно натыкаешься на окаменелые ракушки, водоросли.

Больше всего мне нравится тот Шихан, который русские называют Лысой горой: вязами, дубами, липами обросло только подножие, а макушка белеет голыми камнями. Местные же знают Лысую как Юрак-тау, что в переводе значит Сердце-гора. Когда на машине спускаешься по дороге, бегущей в окружении леса вдоль Куш-тау, то на последнем повороте лесной дороги открывается чудесный вид на Юрак-тау, которая издалека действительно напоминает человеческое сердце.

Куш-тау и Юрак-тау стоят близко друг от друга. Между ними расположился посёлок Мебельный. В нём с незапамятных времён находится колония для несовершеннолетних преступников. В советские времена посёлок, конечно же, назывался «Детской колонией». Можете представить, каково было детям, родившимся и выросшим в посёлке? Они ехали в города поступать учиться, а их спрашивали, откуда они родом? И соврать нельзя, и название посёлка вводило членов приёмных комиссий в заблуждение.

В стороне от этих двух гор едва виднеется Тора-тау. Отец мне что-то говорил об особой роли этой горы в истории башкир, но я, к сожалению, уже не помню его слов. Вроде с ней связаны какие-то верования наших далёких предков, как будто это какое-то священное место. Не могу точнее сказать, поэтому врать не буду…

Когда-то был ещё один Шихан, называемый Шах-тау, но от него осталось только название: за полвека самая высокая гора усилиями людей превратилась в пыль: неустанно бегут вагонетки, гружённые мелкими осколками громады, бегут по натянутым стальным тросам к заводу, где разбитая в щебень каменная надменность превращается в пищевую соду.

В далёкие годы моего детства вечерами мама присаживалась у моей кроватки и рассказывала легенду про то, что Куш-тау – это юноша, который влюбился в дочь Шаха. Парень просил руки прекрасной девушки, но злой Шах поставил условие, что отдаст свою дочь только если юноша принесёт сердце своей матери. Опечаленный юноша рассказал об этом матери. Женщина недолго думала… Воткнула в грудь нож, вынула сердце и отдала его сыну. Тот, радостный, стремглав бросился во дворец, чтобы поскорее жениться на дочери Шаха. Парень бежал очень быстро и не смотрел под ноги. Он забыл о матери, принесшей страшную жертву ради сына. Он мечтал только о своей возлюбленной. В этих грёзах юноша не заметил камень, брошенный ему под ноги разгневанным Урал-батыром, и, споткнувшись, полетел кубарем на землю. Материнское сердце выпало из его рук. Упав, оно прошептало: «Ты не ушибся, сынок?» – и обернулось в Юрак-тау. Встал джигит, оглянулся и содрогнулся от ужаса при виде окаменевшего сердца. Понял он, какую жертву принял от матери и стал умолять Урал-батыра наказать его как дурного сына. Урал-батыр превратил и его, и злого шаха с дочерью-красавицей в горы Куш-тау, Шах-тау, Тора-тау.

«Мать всегда любит своё дитя, – говорила мама, нежно поглаживая меня по голове, – она всё отдаст за его счастье, даже свою жизнь. Знай об этом». А я, пятилетний малыш, крепко прижимался к её тёплому боку и говорил: «Я буду любить тебя всегда».

Долгие годы контуры Юрак-тау, Сердце-горы, вызывали во мне смешанные чувства…

Изба, в которой прошло моё детство, – одна из самых красивых на нашей улице. Отец всегда любит повторять, что каждый человек обязан преображать тот клочок земли, на котором ему довелось жить. Если все люди постараются оставить после себя ухоженный маленький мирок, то из этих лоскутков сошьётся красивый наряд человеческого общежития. Свой идеализм ата[1 - Ата (татар.) – отец] с энтузиазмом воплощал в жизнь.

Деревня растянулась тремя ручьями улиц, опоясанных деревянными заборами, крашенными облупившейся краской. Ряды домов тянутся из одного конца деревни в другой параллельно друг другу. Между собой улицы связаны коротенькими суставами тесных проулков, в которых две машины, если встретятся, то вряд ли спокойно разъедутся. Здесь живёт никогда не просыхающая, вечная грязь, разминаемая в кашу колёсами скользящих машин. Испокон веков людям приходится обходить чёрное месиво узенькими тропами у самых заборов, цепляясь за серый штакетник и охая от жалящих прикосновений зарослей благоухающей крапивы.

Несколько лет назад отец на свои деньги купил два самосвала щебня – отхожий материал, привезённый с Шах-тау, – и засыпал им грязную мешанину в проулке, примыкающем к нашему огороду. Он надеялся, что его примеру последуют односельчане и улицы Янганимян наконец-то станут пешеходными и проезжими. Но охотников повторить подвиг не нашлось, а за отцом прочно закрепилась репутация блаженного. С точки зрения наших соседей не было разницы, по какой дороге ходить и ехать: грязь ведь не особо мешает. Подумаешь, если раз в месяц кто-нибудь да и застрянет в пучине! Беда невелика, а жизнь на скучающих улицах завсегда от этого интереснее!

Наш дом обшит досками, покрытыми голубой краской. Поверх толстого слоя краски мама широкой кистью вывела красивые огромные бутоны жёлтых, красных, розовых цветов. Она так сильно любит цветы, что половина сада засеяна разными сортами роз, настурций, космеи.

Внутрь попадаешь по выложенной отцом дощатой дорожке. Я живо помню каждую особенность родного дома. Помню звук каждой половицы в нём. Могу на слух определить, какая дверь как звучит. Хорошо помню все вздохи, скрипы деревянного нашего дома ещё с тех времён, когда незаметно убегал из дома на дискотеку в сельском клубе: тёплыми летними ночами молодым не сидится дома, особенно когда на улице смеются девчонки, звучит музыка из магнитол, колонок…

Родной дом начинается с обширной веранды, на которую вы попадёте, поднявшись по ступенькам крыльца, выкрашенного жёлто-коричневой краской. На веранде я люблю спать, начиная с тёплых дней мая. Мне нравится, что здесь бревенчатые стены ничем не закрыты, и я знаю каждую трещину в дереве, куда удобно прятать всякую нужную в детстве мелочь, помню каждый волосок пакли, которой законопачены для тепла зазоры между брёвнами.

Пройдя через эту веранду, оказываешься в довольно просторной комнате, которая наполовину занята печью. Она считается у нас кухней: здесь всегда что-то варится на газовой плите, выпекается в печной утробе. Здесь царит стойкий дух свежеиспечённого хлеба, чая, густого запаха парного молока и целебных трав, а именно: зверобоя, чистотела, матрёшки. Нет ничего милее родных запахов! Первое, что делаешь, когда после долгого отсутствия переступаешь родной порог, с силой вдыхаешь, вбираешь в лёгкие без остатка знакомые с малолетства ароматы.

На кухонном столе, крытом старенькой клеёнкой, всегда стоят серебряная сахарница, полная белых кубиков сахара, и фарфоровая пиала, полная душистого мёда. По её матово-глянцевому с перламутровым отливом боку завитушками бегут за поворот, цепляясь друг за друга, цветы. В детстве я любил крутить пиалу, чтобы поймать тот момент, когда завитушки прекратят свой бег и тогда я увижу начало цветочной змейки, но они всё бегут и бегут по кругу, не думая обрываться. Эта миниатюрная пиала всегда закрыта стеклянной крышкой с рожком витой прозрачной ручки.

Крышечка осталась от разбившейся много лет назад сахарницы из толстого полупрозрачного шершавого стекла. Она упала и разбилась после того, как я влетел в угол стола во время игры в догонялки с мамой. Мне тогда было года четыре, наверное. Памятью о её падении остался небольшой слюдяной скол на ребре. Сама посуда давно исчезла. Рассосалась через несколько дней и огромная шишка, вскочившая на моём лбу. А крышка живёт и своим зримым и ощутимым присутствием не даёт зародиться подозрению, что та стеклянная сахарница, та весёлая игра с мамой и боль, обида и рёв малыша лишь приснились в одну из холодных зимних ночей…

В жизни каждого из нас есть такие вещи, потерявшиеся во времени, которые, как алмазные гвоздики, прибивают листочки твоей памяти, не давая им улететь в зыбкую хрупкость сновидений.

Если из кухни повернуть налево, то попадаешь в другую комнату. Она могла бы быть обширной, если бы не тоненькая фанерная стенка, перегородившая большую её часть. За дверью, ведущей в одну из половинок, можно увидеть клетушку настолько тесную, что там умещается только широкая кровать и письменный стол, – это родительская спальня. Ночами отец включает настольную лампу и читает книги, делая пометы или подчёркивая простым карандашом заинтересовавшие его мысли, или записывает свои мысли в дневник, который каждый год заводится в новой книжице, покупаемой в «Читай-городе» в Стерлитамаке.

Однажды, когда отца не было дома, я украдкой заглянул в его дневник. На первой странице крупными буквами аккуратно выведено: «Человек достоин наивысочайшего (Гегель)». Фраза в то время для меня была непонятная, а потому я решил, что слова эти очень и очень умные, но надеялся, что придуманная человеком со смешной фамилией фраза, понравившаяся моему папе, станет понятной и мне, когда повзрослею. Со смутными чувствами я закрыл дневник, не прочитав больше ни единой строчки. Внутренняя жизнь отца для меня так и осталась завораживающей тайной.

Маленьким, я частенько приходил в родительскую комнату посидеть рядом с отцом. В тихие минуты сосредоточенной работы мальчик заворожённо смотрел, как за окном, отражаясь в чёрных стёклах ночи, висит и отцовская лампа, и освещённый край стола, и книга, и бледное отцовское лицо, возникая двойным отражением в провале оконного проёма, что придавало какой-то нереальный, потусторонний вид двоящимся отражениям, повторяющим родное лицо папы и родительскую комнату. Я переводил взгляд со стеклянных двойников в глубь комнаты, чтобы убедиться, что вещи в доме на самом деле продолжают сохранять тяжёлую конкретность своих очертаний. И тогда сильное желание заставляло меня выбегать на улицу и смотреть на хрустальный мир отражения с другой стороны, с улицы.

Во дворе, стоя напротив окна, я надеялся, что обязательно увижу тот параллельный мир, из которого плывёт в ночи двоящийся близнец отца. Но на улице ждало только холодное молчание чёрной ночи, и я молча стоял и смотрел, как в светлой раме окна отец, склонившись над письменным столом, внимательно читает ученические тетради. А над крышей дома сахарной пудрой рассыпаны звёзды на чёрном бархате ночного неба…

Вторая половина этой комнаты считается у нас чем-то вроде уголка для бесед: напротив входа в родительскую спальню поставлен диван, где мы сидим, когда есть охота поговорить по душам. Но обычно наша семья сходится там в те моменты, когда сильно устанем от праведных трудов: в доме и без того много укромных мест, где можно посидеть в темноте и пошушукаться с мамой о делах школьных или обсудить с отцом деловой вопрос в роде завтрашних работ по хозяйству: отец всегда делал вид, что моя мужская сила ему крайне необходима, что ему нужен помощник, чтобы поднести инструмент, гвозди, когда он что-нибудь чинит, латает в доме.

Коротенький коридор ведёт мимо этой комнаты, которая благодаря фанерке вмещает в себя и родительскую спальню, и комнату отдыха и тайных разговоров, в самое просторное помещение в нашем доме. Это зала. Здесь на раскладном диване сплю я. Всегда… Это моё место…

Одну стену большой комнаты занимают книжные шкафы. Книги плотно притиснуты друг к другу в два ряда, напиханы по разным углам, стопками с силой воткнуты сверху на ряды разноцветных корешков. От тяжести полки так давно прогнулись, что кажется, что они всегда были такими. Когда я смотрю на этот книжный шкаф, то верю, что полки под весом книг уже тысячу раз упали бы и шкаф сложился бы, если бы не те же самые книги, которые не только давят на полки под собой, но и подпирают полки сверху.

Между диваном и книжными шкафами стоит круглый стол, покрытый ситцевой скатертью, по всему полю расшитой красными розами с зелёными закручивающимися листьями. За этим столом я все одиннадцать лет школьной жизни делал домашние задания, временами поглядывая за оконное стекло, поделённое крашенными белой краской планками рамы на четыре части. Окно смотрит на восток, поэтому Шиханы, лежащие на запад от деревни, из него не видны.

Под окнами нашего дома, которые выходят на деревенскую улицу, разбит небольшой палисадник, в котором отец в день моего рождения посадил рябину. Деревце росло вместе со мной. К тому моменту, когда моя школьная жизнь подходила к концу, этот тоненький стебелёк превратился в высокое дерево, заслонившее своими ветками половину окон в доме.

Сквозь эти ветки, усыпанные красными ягодами, которые так любят клевать в заиндевелые зимние дни юркие синицы, а ранней весной – важные снегири, видно, как далеко за деревней над разноцветными крышами домов и сараев дорога взбегает на верх невысокого холма, пересекает поле и, прильнув к кромке леса, бежит пылящей лентой дальше – к другой деревне, которая плывет точками крыш в мареве жаркого летнего воздуха. Посреди поля виднеется небольшая роща. Это деревенское кладбище…

Если приплюснуть нос к стеклу и сильно скосить глаза направо, то можно увидеть тот край леса, который жмётся к деревне: там, среди деревьев, спит непробудным сном всеми забытый, заброшенный немецкий погост.

Зимой покрытое голубовато-серым снегом поле сливается с белёсым небом в сплошной хмари стылого воздуха. Полгода всё вокруг укрыто снежным одеялом и превращается в единое белое безмолвие. Тогда и дорога, и кладбище, и лес растворяются в серой дымке искрящегося мелким снегом воздуха.

В далёкие годы детства я любил зимними вечерами смотреть за окно и представлять наш дом путешествующим в неведомых далях параллельных миров, где нет ни верха, ни низа, ни дали, ни близи, но есть только одна бело-синяя бесконечность…

В солнечные дни интересно разглядывать узоры, оставленные морозом на стекле: отчётливо виден вырезанный в белых кристалликах льда волшебный лес. Деревья в нём растут филигранно тонкими завитками огромных белых листьев. Когда-то я искренне верил, что в ледяном лесу среди снежных зарослей прячутся фантастические животные. Белоснежные звери сливаются с листвой, поэтому их сразу не заметить. Но, приглядевшись, при желании можно рассмотреть любопытные глаза осторожных существ, которые с любопытством заглядывают в комнату, чтобы узнать, как мы живём. Эти звери, думал я, боятся растаять, поэтому так и остаются сидеть в гуще стеклянно-белого леса.

А я, в свою очередь, сидел около окна и всматривался в узоры, сквозь которые зябла освещённая холодным солнечным блеском улица. Так мы и смотрели часами друг на друга: волшебные звери и я…

Когда мороз разгуливает по хрустящим до озноба, до сведённых мёрзлой судорогой скул тропкам, протоптанным в голубом с искрой снегу, особенно остро чувствуешь уют родного дома.

В ранние школьные годы мне нравилось, что в моей комнате такие богатые книжные полки. Вечерами я любил сидеть за столом и рассматривать корешки книг в поисках той весёлой рассказчицы, с которой можно будет скоротать вечер.

Однажды, где-то в классе седьмом, перебирая книги, я наткнулся на альбом, посвящённый японской живописи. Так я познакомился с картинами Хокусая, которые называются «Тридцать шесть видов Фудзи».

Цветные репродукции с его работами ворвались в мою жизнь ломающим все прежние представления впечатлением. Мои чувства, которые возникали при взгляде на окружающую деревню природу, впервые получили ясное и яркое выражение. Художник уловил и передал в красках текучую многоликость, казалось бы, неподвижных пейзажей, венцом которых была священная в стране Нихон гора – Фудзи-яма. Та природа, которая на протяжении всей моей короткой жизни вроде бы оставалась неподвижной, вдруг обрела текучесть форм, цвета.

Идя в школу или возвращаясь домой после уроков, вдохновлённый рисунками Хокусая, я глядел на Юрак-тау: и каждый раз мне казалось, что гора смотрится иначе. Особенно красива она бывает в ясный летний вечер, когда красный диск солнца почти незаметным движением спускается в резко наступившей повсюду тишине на её склоны, чтобы по ним закатиться в немую темень ночи.

По тому, что сейчас вы слышите от меня о родительском доме и природе, в которой живу с самого первого дня моей земной жизни, надеюсь, понимаете, что я всегда любил этот мир, такой близкий и родной. Но в то же время, понимая красоту родных мест, я всегда мечтал уехать как можно дальше. Всеми силами души стремился вырваться из материнских объятий родины. Моё желание питалось не только романтическими грёзами. Подогревалось оно и тем, что я видел в Янганимяне.

Если посмотреть на деревню глазами случайного проезжего, то она может показаться подлинным воплощением обывательского довольства и труда. Везде стоят новенькие дома в два, в три этажа. Одни из них построены в скандинавском стиле из толстенных сосновых брёвен, сочащихся янтарной желтизной. Другие сложены из красного кирпича и украшены затейливыми башенками, флюгерами на островерхих черепичных крышах. Эти особняки выглядывают из-за высоких заборов с автоматическими воротами, на многих из которых можно увидеть знак охранной компании, установившей свои системы сигнализации.

Но спросите, кто хозяева всех этих теремов?