Постклассическая онтология права

Известный юрист Феликс Кауфман, считавший себя учеником Венской школы и Г.Кельзена пытался развивать его идеи в феноменологическом ключе. В известной работе «Логика и право» (1922) Ф.Кауфман предложил свой проект «формальной онтологии», куда он включил не только логику, но и целую сферу познания, которая охватывала эпистемологию, критическую теорию и теорию науки вообще. Правовую теорию ученый считал как логической, так и априорной наукой. В отличие от А. Райнаха, которого занимали материальные условия существования априори, Кауфмана интересовали формально-грамматические условия существования права, куда он относил, прежде всего, «правовые предложения»[414 - Kaufmann F. Logik und Rechtswissenschaft. Grundri? eines Systems der Reiner Rechtslehre. T?bingen; 1922. S. 54.]. Следуя этой идее, Кауфман называл «сущностью права» правовое понятие, которое, как он ошибочно полагал, независимо ни от чего[415 - Kaufmann F. Logik. S.126.]. Аргументы Гуссерля против психологизма Кауфман переформулировал следующим образом: «Все законы психического являются законами опыта. Их значение ассерторическое[416 - Ассерторическое суждение (лат. – утверждаю) указывают присутствие у предмета определенного признака. Лишь констатирует действительность, не носит силы утверждения, функции идеи, значения или необходимости, а фиксирует состояние дел, играя роль аксиомы.] и на этой основе невозможно основать аподиктические[417 - Аподиктические суждения (от греч. ароdeixis – доказательство) являются суждениями классической логики, характеризующихся их модальностью и являются априори.] значения логики. Попытка вывести логику из психологии приводит к необходимости преобразовывать логические заключения в заключения опыта. Такое превращение делает логику бессмысленной, а теорию невозможной» – писал Ф. Кауфман[418 - Kaufmann F. Logik. S. 6.].

Отталкиваясь от идей Э. Гуссерля, изложенных в его исследовании «Факт и сущность» в качестве принципа различения фактических и эйдетических наук, Кауфман ищет точку сближения с Р. Карнапом и другими представителями Венского кружка. Он полагает, что Г. Кельзен опирается в своем учении на опровержение феноменологией психологизма. Однако Кельзен, сводя все к Основной норме, опирается на систему циркулярного мышления кантианства. Так он понимает право как норму, долженствование, порядок, которые выводятся дедуктивным путем. Правопорядок является для Кельзена конгломератом норм, содержание которых заполняется неким идеальным субъектом, который он называет «авторитетом»[419 - Kelsen H. Was ist die Reine Rechtslehre? In: Rechtsphilosophie oder Rechtstheorie? Darmstadt, 1988. S. 243.]. Очевидно, что дедуктивно выстроенная норма, выступающая априори, опирается на логику и теоретическую философию. Даже правовое значение события выводится дедуктивно, следуя абстрактной схеме мышления[420 - Kelsen H. Reine Rechtslehre. Nachdruck der Aufl.1960. Wien, 2000. S. 4.]. Это не имеет ничего общего с феноменологией.

Полагая, что право – это сформулированные и санкционированные нормы о человеческом поведении, Кауфман придает специфическое содержание правовым высказываниям. Поэтому задачей теории права он видит: с одной стороны, разработку метода для схватывание смысла содержания правовых предложений в дескриптивном анализе, а с другой, обоснование особой «связи», которая соединяет все воедино[421 - Kaufmann F. Die Kriterien des Rechts. Eine Untersuchung ?ber die Prinzipien der juristischen Methodenlehre. T?bingen, 1924. S. 69.]. Вопрос как соединять такие разнородные сущности как факты, ценности, действия и правовые предложения, остается в концепции Кауфмана не ясно. Применение феноменологии Ф.Кауфмана ограничивается априоризмом, который представляет абстрактную теорию права, не способную быть частью жизненного мира. Таким образом, данный проект ограничивается формальной онтологией, где право лишено живой связи с миром человека.

Как подчеркивал Гуссерль, правовое общество может идентифицироваться в качестве интерсубъективного общества, только если право признается и создается конкретными субъектами. Правовые правила превращаются в правилами принуждения, или нормы только если члены общества признают эти нормы и принимают обязательства. Только признание может поддерживать право в ракурсе наказания. Общие нормы воления действуют параллельно с нормами права, но не замещают их, поэтому правовое общество должно создавать условия для признания и тех, и других, и уметь использовать их диалектически[422 - Husserl E. Zur Ph?nomenologie der Intersubjektivit?t. Texte aus dem Nachlass. Erster Teil 1905–1920. In: Gesammelte Werke. Bd. 13. Haag, 1973. S.106.]. Гуссерль подчеркивал, что принуждение следует различать как в материальном, так и идеальном смысле. Право не является продуктом культуры как музыка или язык. Сообщество, которое учреждает себя как определенный союз или объединение, руководствуется волей в поиске компромисса и только так осознается единство взаимных прав и обязанностей[423 - Husserl E. Zur Ph?nomenologie der Intersubjektivit?t. Texte aus dem Nachlass. Erster Teil 1905–1920. In: Gesammelte Werke. Bd. 13. Haag, 1973. S.106.]. Анализируя эти идеи, Ю. Хабермас считает, что права без фактических принудительных компонентов не существует. «Фактичность права как социального института состоит в претензии права быть значимым, а значит иметь интерсубъективноую основу, необходимую для признания и эффективности действующих норм» – пишет философ[424 - Habermas J. Faktizit?t und Geltung. Beitr?ge zur Diskurstheorie des Rechts und des demokratischen Rechtsstaats. Frankfurt, 1994. S.s. 15–61.]. Представляется этот подход не учитывает тот факт, что право является многомерным феноменом, не сводящимся просто к фактической реальности.

Общие формы правовых явлений – это нормы суждения о них, поэтому позитивный порядок в феноменологическом анализе должен быть соединен с одной стороны, с интерсубъективным, а с другой, с индивидуальным пространством. Обоснование связей между ними выступает главной проблемой феноменологии права, которая предлагает различные решения. Так А. Райнах связывал этот процесс с социальными актами. Их смысл заключался в переходе от конституции материальных вещей с ее упрощенностью восприятия к соединению разных предметных регионов в интенциональном акте сознания[425 - Husserl E. Ideen zu einer reinen Ph?nomenologie und ph?nomenologischen Philosophie. Neu hrsg. von R.Schuhmann. In: Gesammelte Werke. Bd.3–1. Haag, 1976. S. 354.]. Так должна рождаться новая «предметность» высшего порядка – право интерсубъективного сообщества.

«Жизненный мир» как онтология социальной реальности А. Шюца. Известный феноменолог А. Шюц знанимался анализом социальной реальности. Высоко оценивал идеи Г. Кельзена, но в отличие от него, Шюц искал место право в конструкции жизненного мира. Идея мыслителя, что человек не только мыслит, но действует, чувствует и воспринимает, является феноменологической идеей, в основе которой лежит интенциональность. Мыслитель дифференцирует просто поведение (как абстрактный тип) и человеческое действие (как интенциональный тип). В 1932 году в своей главной работе «Смысловая структура социального мира», Шюц пишет: «Трансцедентальная феноменология раскрывается в разных слоях философии, которые должны быть направлены на реальное обоснование проблемы смысла»[426 - Sch?tz A. Der sinnhafte Aufbau der sozialen Welt. Eine Einleitung in die verstehen-de Soziologie (1932). Wien: Springer, 1960. S. IV.]. В этой позиции прослеживается влияние не только Э. Гуссерля, но и Н.Гартмана, который разнимался дифференцированной онтологией «многослойной реальности».

Следуя главному феноменологическому посылу, что смыслопорождение – это продукт интенциональности, Шюц видит свою задачу в том, чтобы создать адекватную конструкцию социального мира, помогающую схватывать «смысл»[427 - Sch?tz A. Der sinnhafte Aufbau der sozialen Welt. S. 33.]. Такая конструкция базируется, как и предлагал Э.Гуссерль, на структурном анализе. Априоризм, который предпочитает Шюц, также ограничивает феноменологический метод, как и разработка «чистой грамматики», поскольку оба подхода преследуют чисто эпистемологические цели, что критиковал сам Гуссерль. Корреляционное априори акта и предмета у Шюца выступает стремлением следовать феноменологической линии Гуссерля, но это ограничивает выход на уровень интерсубъектиивного и следовательно главную цель Шюца – обоснование «жизненного мира».

Почему это произошло становится ясно из следующих размышлений. Главный элемент феноменологического метода – сущность предмета, которая является не самоцелью, а преследует цель смыслообразования, что делает просто мир «жизненным миром». По этой причине не переднем плане учения Шюца не структура права, а «структуры» жизненного мира: пространственные, временные, социальные и другие смыслопорождающие формы. Философ использует структурный анализ для дифференциации «жизненного мира» на различные непохожие сегменты – «окружающего мира» (Umwelt), «совместного мира» (Mitwelt), «домира» (Vorwelt), а затем осуществляет их феноменологическую реконструкцию. Мир человека приобретает очертания благодаря дифференциации объективного и субъективного, для чего мыслитель различает действия как предмет и действия как акт, которые «схватывают» разные структуры мира. Для Шюца мир состоит из объективного и субъективного смысла, которые он разграничивает между собой[428 - Sch?tz A. Der sinnhafte Aufbau der sozialen Welt. S. 29.]. Субъективное есть смысл, который появляется благодаря тому, кто действует, соединяет его со своим действием. Объективное выступает как «предмет», который дистанцированно редуцируется на субъекта, и потому не имеет прямой связи с ним. Такое действие появляется рационально в «регионе» сознания, и значение этого действия выводится из выражения, а не исполнением. Этот аспект позволяет назвать концепцию Шюца «семантической теорией значения», где значение имеет эпистемологический смысл.

А. Шюц высоко оценивал Чистую теорию права Г. Кельзена. Теория права рассматривается как пример социальных наук, которые базируются на интерпретации, но ее осуществляет не конкретный субъект, а некий «идеальный тип». Следуя этой идеи, «общий смысл» собирается через общую норму и коррелируется с правовым актом – процессом, например, решением Парламента. Основной смысл социальной онтологии Шюца обозначается понятием «инвариант», где мир социального выступает таким миром, который соединяет воедино разные смыслы[429 - Sch?tz A. Der sinnhafte Aufbau der sozialen Welt. S.282–283.].

Трудно оспорить идею Шюца, что внешний мир принадлежит не только одному человеку, но и делится с другими и это делает необходимым собирать разные интенции, переводить их из одной в другую[430 - Sch?tz A. Der sinnhafte Aufbau der sozialen Welt. S.196ff.]. Вместе с тем, интерсубъективность – это не просто собирание, а отношение субъективностей и их соотношение между собой. Способы интерпретации могут быть различны, и научная интерпретация отличается от нарратива, что делает затруднительным подчинение их общей «схеме», как это предлагает Шюц[431 - Sch?tz A. Der sinnhafte Aufbau der sozialen Welt. S.32.]. Поэтому недостатком социальной онтологии философа состоит в том, что связь субъективного и объективного происходит на основе «идеального типа» и шаблонов понимания.

«Жизненный мир» в понимании Гуссерля – это мир донаучного опыта. Знание предполагается здесь существующим до познания, поэтому феноменологию можно называть социологией знания, границы которого раздвигаются человеком. Опыт может меняться или трасформироваться культурно меняющимися формами сознания, но в них всегда остается то, что способно поддерживать и восстанавливать целостность конструкции «предмета». Структура, которая лежит в ее основании, выступает сцеплением между предметом и процессом его оформления. И хотя Гуссерль постоянно употребляет термин «синтез», протекает этот процесс аналитически[432 - Husserl E. Die Ideen der Ph?nomenologie. F?nf Vorlesungen. S. 71. In: Gesammelte Werke. Bd.2–1. Haag, 1950.].

Непредметная онтология права. Идея о способности к самовыражению, была положена в основу непредметной онтологии.

А) Онтология правовых действий и событий. К наиболее ярким проектам непредметной онтологии относится фундаментальная онтология М. Хайдеггера. «Значение слова, – это то что стоит позади него, а средством делать это «видимым»(sehen-lassen) является феноменология[433 - Heidegger M. Sein und Zeit. Max Niemeyer; T?bingen, 1986.S.298.]. Инновации философа можно обозначить в двух главных проходящих красной линией идеях (причем не только в работе «Sein und Zeit»). С одной стороны, это линия онтологическая, а с другой экзистенциально – прагматическая, которые не просто связаны между собой, но и обуславливают друг друга. Поскольку онтологической основой «быть-в-мире», по Хайдеггеру, является не пассивное пребывание человека в мире, а наоборот, человеческая активность, она выражается в приспособлении, изменении, и в итоге, оригинальном структурировании мира и реальности с помощью своего действия. Именно действие понимается Хайдеггером как прямое, не опосредованное познание мира, выступая альтернативой классической онтологии. Вслед за Гуссерлем, Хайдеггер показал, что отнюдь не все знания могут быть опосредованы методом или выражены понятием. Наоборот, знания могут быть и непосредственными, а мир может «показывать» сам себя. Именно такой вид не опосредованного знания был положен в основу хайдеггеровской онтологии. Сложность развития нового подхода для Хайдеггера состояла в том, что обоснование необходимости отказа от метафизики с ее системой философских понятий и категорий, требовало альтернативы – эксклюзивных средств демонстрации «бытия-в-мире» человека. И такие средства должны быть самоочевидны и самодостаточны, чтобы обходиться без посредников в виде понятий и категорий. И Хайдеггер нашел такую альтернативу. Безграничные возможности бытия, где все и динамично, и хаотично, упорядочивались через особый экзистенциальный инструмент, всегда находящийся в собственных руках, который Хайдеггер называет «экзистенциальными формами» жизни или просто «экзистенциалами».[434 - Heidegger M. Sein und Zeit. Max Niemeyer; T?bingen, 1986.S.298f.] Неслучайно Вернер Майхофер, интерпретировал право как экзистенциальную функцию структурирования реальности, а «быть-вправе» представляет как особую форму порядка, который управляется не государством, а человеком[435 - Maihofer W. Recht und Sein. Prolegomene zu einer Rechtsontologie. – Frankfurt: Klostermann, 1954: S.11.].

Украинский правовед А.В.Стовба разрабатывает хайдеггеровский проект в отношении права. Ученый полагает, что сущностью права выступает правовое событие (происшествие)[436 - Стовба А. В. Темпоральная онтология права. // Неклассическая философия права. Харьков 2013. С. 127–130.]. По отношению к такому событию автор использует феноменологическое понятие «темпоральность», которое выражает диахронический аспект права – одновременность неодновременного. Специфику правового события Стовба видит в чередовании дистанций и встреч («сомкнутости-разомкнутости») нашего бытия с Другими. Такое чередование соответствует ритму интенциональности, протекающей от фазы ретенция к фазе протенции в жизни сознания. Но как ни парадоксально, опираясь на идеи феноменологии, он оставляет за пределами исследованию интенциональность как действия, так и сознания.

Б) Онтология правовых ценностей и символических идей. Феноменологическое исследование ценностей осуществил немецкий философ М. Шеллер. Ценности, нормативные предложения (синтетическое априори) не имеют критериев истины (что не позволяет проверять их истинность в привычном смысле), поэтому они должны проверяться условиями их осуществления. Как подчеркивал Шеллер, ценность выступает формой, оформляющей чувства. Неоформленные или просто чувства представляют собой аморфный материал, которые превращаются в прочные формы (ценности) через акт сознания. Все ценности М. Шеллер классифицирует на виды и модальности бытия. Так материальные ценности опираются на «материальные» априори, формальные – на априори «формальное», духовные ценности имеют непредметное, а интенциональное бытие, поскольку они корреляты соответствующих чувств человека. Например, функция приятного или неприятного ощущения привязана к форме чувства соответствующего переживания. Группа витальных ценностей выполняет функцию коррелята соответствующего состояния витальных чувств, духовные же ценности выполняют роль предмета духовных переживаний[437 - Scheller M. Der Formalismus in der Ethik und die materiale Wertethik. Neuer Versuch der Grundlegung eines ethischen Personalismus. 7 Aufl. In Gesammelte werke. Bd.2. Bonn, 2000. S. 214.]. Право принадлежит, по Шеллеру, к группе ценностей социальных. Ценность правового или неправового чувства опирается на соответствующее переживание. «Предмет» ценности отличается от того, что определяет закон в качестве правомерного или неправомерного, которые лишены интенциональной связи с соответствующим переживанием[438 - Scheller M. Der Formalismus. S.142.]. Таким образом, право как ценность – это особый интенциональный предмет.

Проблема концепции Шеллера заключается в том, что ценность не имеет онтологического статуса реального предмета, но и является просто субъективным представлением. Она обладает специфической «объектной формой», которая трудно поддается определению, что позволяет отнести онтологию ценностей к непредметной онтологии. По сравнению с материальными ценностями, духовные ценности выступают в качестве интенциональных вещей, неразрывно связанных с чувствами человека. Это не квазипредметы типа идей Платона, а продукты наших «чувств». Социальная природа ценностей заключается в том, что они становятся таковыми когда разделяются интерсубъективно. Любая формализация права или этики приводит к тому, что масштаб идеального искажает реальную картину мира. Что такое хорошо, а что такое плохо, что справедливо, а что-нет, не описывается и не объясняется. Любая внешняя оценка или описание выступает идеальным значением слов. Только интенциональность действий, чувств или восприятий может идентифицировать ценность. Язык тоже может быть интенционален, если связан с тем, кто интендирует – произносит слово, пишет текст, выражает знаком и таким образом придает им смысл. Без интенции любое «предписание» представляет собой форму без связи с содержанием[439 - Scheller M. Schriften aus dem Nachlass. Bd. I. Zur Ethik und Erkenntnislehre. 2., Bern-M?nchen, 1957. S. 338.].

В) Феноменология повествования В.Шаппа. Феноменологический анализ связи ценностей и действий человека предпринял немецкий философ В. Шапп. В исследовании «жизненного мира» Шапп применяет многие из идей, развитых М. Хайдегером. Неслучайно основная книга В. Шаппа «Вплетенные в повествования»[440 - Schapp W. In Geschichten verstrickt. Zum Sein von Ding und Mensch. Hamburg, Meiner, 1953.] имеет выраженный экзистенциальный акцент и делает человека центром философской рефлексии. Как показывает ученый, такая рефлексия протекает под влиянием языка. «Мы, люди, постоянно вплетены в повествования и всякому повествованию принадлежит субъект этого «вплетения», пишет во введении к своей книге В. Шапп[441 - Schapp W. In Geschichten verstrickt. Ibid.]. Философ показывает, что ценности соединяют человека с его собственной жизненной историей, в которой он живет, действует и переживает. В. Шапп рассматривает восприятие под девизом Гуссерля «К самим вещам!». При этом он различает два вида восприятия – не интерпретируемое восприятие, например, восприятие звезд, и интерпретируемое восприятие вблизи, например, восприятие красок. Нанесенная на вещи краска может раскрывать по-особому пространство, а с ним и форму вещей, и сама краска указывает на особые свойства или характер вещей. Вещью (предметом) В. Шапп называет все, что «имеет историю и что оставляет после себя следы». Каждую отдельную вещь он видит в рамках определенной идеи, для которой важна граница феномена. Эйдетический и жизненный мир связан у Шаппа через повествования – нарративы[442 - Schapp W. In Geschichten verstrickt. Zum Sein von Mensch und Ding. Hamburg,1953; Schapp W. Philosophie der Geschichten. Leer; Lautenberg, 1959.]. Главной темой – «предметом» права он считает договор[443 - Schapp W. Die neue Wissenschaft vom Recht. Bd. 1. Eine ph?nomenologische Untersuchung, Berlin, 1930. S. 6–7.]. Как показывает мыслитель, любое действие в праве связано с миром ценностей. Так определяется и «собственность». Что является собственным, а что нет, зависит от понимания ценности того «что-я-создаю-сам». В. Шапп сравнивает форму явления ценности с цветом красок. Мыслитель полагает, что ценность существует «предметно» не в теоретическом и априорном регионе бытия, а в пространстве человеческого восприятия. Ценность сложно объективировать, т. е. сделать предметом анализа, но ее можно экзистенциально понять. Исчезновение восприятия в истории философии Шапп связывает с греческой философией. Еще М. Хайдеггер противопоставлял онтологическому горизонту бытия, горизонт онтический, т. е. свободный от научных знаний, где описанию бытия противопоставляется само бытие[444 - Как подчеркивал автор термина «онтический» М. Хайдеггер, дазайн имеет ряд преимуществ перед другими видами сущего благодаря онтичности. Именно онтичность дазайна позволяет определять наше бытие через экзистенцию, что дает дазайну безусловный приоритет перед другими видами сущего./ Heidegger М. Sein und Zeit. Tuebingen: Max Niemeyer, 2001. S. 13.]. В этом контексте В. Шапп обращает внимание на то, что повествования могут описываться или рассказываться по-разному, но это отнюдь не означает их объективации (в смысле познания значения вещей).

В. Шапп использует феноменологический метод в исследовании отношений гражданского договора[445 - Schapp W. Die neue Wissenschaft vom Recht. 1 Band. Der Vertrag als Vorgegebenheit. Berlin, 1930.]. Ученый делает акцент на взаимном договоре, который он подразделял на «верхний» и «нижний» уровни. «Нижний» уровень, считал мыслитель, образован ценностями, которые выступают значением вещей, а сравнение разных значений выступает основой принятия решений. Оценка вещи в качестве ее значения является своеобразным отношением между вещью и человеком, которые основаны на осмысленном (а не воображаемом) восприятии и знании определенного предмета[446 - Schapp. Vertrag. S. 2.]. Тем самым, В. Шапп стремится сделать оценку свободной от субъективного ощущения. Ценность вещи определяется тем, чем значима она для конкретного человека в его собственном мире. Такую ценность вряд ли можно объяснить с помощью таких понятий как «стоимость» или «получение удовольствий», это скорее, экзистенциальная «стоимость», не имеющая ничего общего с экономической оценкой вещей. Так, если человек пьет вино, то он оценивает его для себя через ощущения вкусное/ не вкусное, а не отталкивается от рыночной цены[447 - Schapp. Vertrag. Ibid. S.8.]. Такая оценка экзистенциальна, поскольку исходит из представления об индивидуальной ценности (вкусе). На «верхнем» уровне договора партнеры договора оценивают свои взаимные взгляды на ценность вещи. Это происходит с помощью сравнения, и именно этот момент – сравнение оценок, является задачей юриспруденции[448 - Schapp. Vertrag. Ibid. S.22.]. По мнению философа существуют люди, имеющие особенности восприятия, например, неспособные видеть цвет (дальтоники), а также люди, не способные различать ценности, а следовательно, отличать право от неправа[449 - Schapp W. Ibid. Ss.168–174.]. Поэтому юриспруденция должна быть занята вопросом регулирования обмена[450 - Schapp. Vertrag. Ibid. S. 27.]. На «верхнем» уровне осуществляется заключение договора, который выступает обменом ценностями. Взаимное влияние первого и второго уровня ставит перед правовой наукой вопрос о том, что вообще может пониматься под договором. По мнению В. Шаппа, позитивное право должно не предпосылать или задавать право, а обнаруживать его и выбирать для последующей оценки[451 - Schapp. Vertrag. Ibid. S. 5.]. Договор выступает естественной структурой, которая могла бы в дальнейшем подтверждаться законом. В отличие от А. Райнаха, В. Шапп понимает под социальным актом как психический, так и межпсихический процесс, который разыгрывается одновременно в сознании каждого из участников.[452 - Schapp. Vertrag. Ibid. S. 56.]

Понимание природы субъекта, который обладает способностью совершать действие, процесс совершения этого действия и отношений между ними, тесно взаимосвязаны со знаковыми отношениями. В свете вышеизложенного становится очевидным, что главной задачей права становится создание таких норм, которые были бы реально исполнимы. Как подчеркивал Х.-Г. Гадамер, описанные образцы поведения не являются тем знанием, которому можно кого-либо научить. «Они лишь схемы и конкретизируются конкретной ситуацией», – подчеркивает мыслитель[453 - Гадамер Х.-Г. Истина и метод. С. 378.]. В отличие от классических представлений, постклассические подходы ищут точку, в которой происходит «рождение» смысла в сознании субъекта. «В том, что я называю своим разумом или своими идеями – если бы можно было развернуть все их предпосылки, – всегда можно обнаружить переживания, которые не были высвечены, массивные пласты прошлого и настоящего, всю ту “отложившуюся историю”, которая не только касается генезиса моего мышления, но и детерминирует его смысл», – писал Э. Гуссерль.[454 - Husserl E. Formale und transzendentale Logik. S. 221. (цит. по: Мерло-Понти M. Феноменология восприятия. С. 501).]

В феноменологических исследованиях становится наглядным, что право – это сложный структурный феномен, соединяющий разные компоненты – действия и ценности, формальные правила и их восприятие. Право как «предмет» может рождаться только коммуникативно, через сцепление индивидуально-субъективного и интерсубъективного уровней. Для того чтобы разобраться в тонкостях процесса соединения в праве индивидуального и интерсубъективного, необходимо осуществлять реконструкцию исторических интерсубъективных форм. Как подчеркивал Э. Гуссерль, феноменологический опыт – это подлинный внутренний опыт. Сущностью этого опыта выступает рекурсивность, т. е. возможность его развития до бесконечности (in infinitum). Опыт может переноситься со своего на чужой, поскольку актуализация жизни Другого исполняется через заключение «в скобки», где становятся одновременным явление и являющееся – ноэма и ноэзис. Феноменологическая редукция – это не «общий» опыт и не сумма разных феноменологических полей, а единство интерсубъективного. В этом единстве, «общее» предстает в интенциональной форме с очищенным феноменологическим содержанием. Смысл интерсубъективной редукции заключается в расширении «внутреннего опыта» и возможность его переноса на других[455 - Husserl. Encyclopaedia Britannica. S. 203.]. Сложная система ссылок и отношений между разными частями «единого» целого порождает особый вид распределенных систем, которые связаны коммуникационной сетью[456 - См. Драгалина-Черная. Формальные онтологии: аналитическая реконструкция. Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора философских наук. Москва 2000. С.162.]. В феноменологии такая сеть образует интерсубъективность. В онтологическом аспекте такой вид коммуникации можно отнести к межрегиональной онтологии, которая выступает медиумом самых разных видов бытия.

Сфера межрегиональной онтологии права. «Быть – в мире» как встреча с Другими ставит сложную онтологическую проблему – преодоление «пограничности» жизни человека с Другим. Эта задача видится философу В. Вальденфельсу в феноменологическом обозначении специфической топологии Другого, где онтологическим разграничением «Я и Другой» выступает особая зона, которая обозначается философом термином «zwischen» (от нем. «между, промежуток»). Зона «zwischen» – это приграничная онтологическая территория самых разных субъектов с разными видами бытия. Только этот промежуток может быть местом встречи Я с Другими[457 - B. Waldenfels. Topographie des Fremden. 1997. S. 33f, 118ff, 140f. Также См. B. Waldenfels. Grenzen der Normalisierung. 1998.]. Наиболее близким к такому пониманию интерсубъективности является феноменолого-коммуникативный подход российского ученого А. В. Полякова[458 - Поляков А. В. Коммуникативно-феноменологическая концепция права // Неклассическая философия права. Харьков 2013. С. 94–106]. Как подчеркивает ученый, право принадлежит миру значений и смыслов, которые неотделимы от мира сознания – внутренней жизни человека, а с другой стороны, от отношений с другими. Этот подход подчеркивает интен-циональный аспект правопонимания. А.В. Поляков полагает, что право – это интерсубъективный продукт, поскольку создается на базе социальных практик. Множественность правовых практик образует сеть коммуникаций, которые занимаются «многоуровневым» смыслом права. Право, считает Поляков, отличается специфической текстуальностью, которая напрямую не считывается, а выводится по определенным следам-признакам. Особенностью правовых текстов является объективированный знаковый символический смысл. знак создает многомерный образ права, который состоит из материальных и идеальных элементов, значение и смысл которых выводится людьми. По мнению автора, знаки выражают разные виды поведение людей, которые общаются друг с другом с помощью права, обмениваясь правами и обязанностями. Таким образом право, по Полякову, выступает внутренним языком человеческих отношений, который способствует созданию и пониманию взаимно ожидаемых форм поведения на интерсубъективном уровне. Представляется, что этот подход наиболее приближен к дифференцированной онтологии, поскольку многомерность знака делает очевидным принадлежность права разным видам бытия.

Известный российский ученый И.Л. Честнов, предлагает оригинальный диалоговый проект правопонимания. Диалог рассматривается ученым не в классическом понимании, а проявляется во взаимодействии людей, реализующих свои права и обязанности[459 - Честнов И. Л. Диалогическая концепция права. Харьков, 2013. / Неклассическая философия права. Харьков, 2013. С. 160–163.]. Фактическое взаимодействие выступает материальной основой права, и таким образом придает ему онтологическое измерение. Как считает Честнов, право выражается в знаковой форме нормы и одновременно выступает его образом в правосознании. Сущность права соотносится автором с социальным смыслом, который выполняет функцию обеспечения интересов общества. Внешне право выражает себя как межличностный диалог, содержанием которого выступает процесс обмена взаимными ожиданиями с целью обеспечения порядка в обществе. Хотя автор обращается также к знаковой системе, диалоговый проект права это прежде всего проект антропологический. Он не может быть опосредованным, вне прямого участия человека.

Как в России, так и за рубежом многие ученые делали интерсубъективность права предметом онтологического исследования. Так С.И. Максимов предлагает многоуровневый проект онтологии права. К первому уровню, ученый относит мир идей, мир знаковых форм, и мир социального взаимодействия. Онтологической основой права выступает межсубъектное взаимодействие. Право, по Максимову, проявляет свою сущность не как субстанциональная реальность, а как идеально-смысловой аспект социального[460 - Максимов С.И. Концепция правовой реальности. /Неклассическая философия права. Харьков, 2013. С. 31–34.]. В этом контексте, правовая онтология выступает как онтология интерсубъективности, а смысл права проявляется в долженствовании. Логическим (исходным) компонентом, на котором строится масштаб оценки права для Максимова является идея права. Законы и нормы долженствования относятся к формально-семиотическим продуктам. Только социальное взаимодействие выступает конкретной сферой бытия права. Правовая реальность, построенная на взаимодействии, Максимов представляет как особую ментальную паутину правовых смыслов, которые становятся продуктами реального через поведение людей.

Идея смыслопорождения права выводит нас к феноменологическому пониманию государства. «Государство – это правовое регулирование отношений людей между собой» – писал Гуссерль[461 - Husserl E. Zur Ph?nomenologie der Intersubjektivit?t. Texte aus dem Nachlass. Erster Teil 1905–1920. In: Gesammelte Werke. Bd. 13. Haag, 1973. S.106.]. Все формы социального мыслитель видит в развитии субъективного, где создание союзов, проявления власти, учреждение социальных и политических институтов связаны с интерсубъективным пространством. Как считает феноменолог К. Шуман, в понимании государства Гуссерль ориентируется не на сумму частей в целое, а выражается как особый модус субъективного в его эйдетико-телеологическом развитии[462 - Schuhmann K. Husserl Staatstheorie. Freiburg, 1988. S. 44.]. Отношения факта и эйдоса подчинены диалектическим отношениям. Критикуя метафизику, Гуссерль подчеркивает, что классическая онтология – это онтология Целого, которая представляет собой телеологию, предпосылающую нечто как факт[463 - Husserl E. Zur Ph?nomenologie der Intersubjektivit?t. Texte aus dem Nachlass. Dritter Teil 1929–1935. In: Gesammelte Werke. Bd. 15. Haag, 1973. S.197.]. «В фактичности такой реального все рождается из пустоты» – пишет философ[464 - Husserl E. Zur Ph?nomenologie der Intersubjektivit?t. Texte aus dem Nachlass. Dritter Teil 1929–1935. In: Gesammelte Werke. Bd. 15. Haag, 1973. S.385.]. Государство не самоцель или некий абсолют, а лишь средство, способствующее раскрытию замкнутых на себя Я – монад. Поэтому государство идентифицируется задачей устранять препятствия на пути людей в достижении целей[465 - Schuhmann K. Husserl Staatstheorie. S. 116.].

Следуя идеям своего учителя, немецкий феноменолог Э Штайн считала государство онтическим феноменом. Онтические правила являются конвенциональными нормами. Термин «онтичность» предлагается для ухода от классической онтологии, поскольку «онто» – бытие может существовать и без «логоса» – знания, зафиксированного словом. По мнению европейского ученого Г. Роблеса, онтическое в отношении права – это правило, которое формируется пространственно – временным контекстом действия (или ситуацией)[466 - Robles G. Rechtsregeln und Spielregeln. Eine Abhandlung zur analytischen Rechtstheorie. Wien, New York: Springer Verlag, 1987. S 50f.]. Такой контекст определяет не только действия, но и проверяет компетентность субъекта такое действие совершать. Таким образом, случай «совпадения» правового действия с правовым правилом, зависит не от формы правила или нормы (технической, деонтической или любой другой), а от понимания действия и его возможности, которые и формируют «правило». Для этого требуется обращение к антропологии, с помощью которой проясняются условия, в которых реально действует человек. «Аналитико-дескриптивный путь конкретной рефлексии сопровождается в таком случае ясной идентификацией субъекта: кто говорит? кто действует? кто страдает? кто отвечает?», – подчеркивает П. Рикер[467 - Рикёр П. Справедливое. М.: Гнозис Логос, 2005. С.36.] Неслучайно у Э.Штайн государство и право являются неразделимыми в своей идее. Онтическое означает способность к самовыражению. Поэтому за эталон государства Э.Штайн брала средневековый западный тип организации общества, который характеризовался локальным правосудием, «материальными» атрибутами самоуправления и нецентрализованной властью[468 - Stein E. Eine Untersuchung ?ber Staat. Freiburg-Basel, 2006.S. 64.].

Мир человека связывался Э. Гуссерлем со свободой, которая понимается им в качестве ответственности. Феноменологическое понимание свободы значительно отличается от того, что предлагает классическая философия. Прежде всего, феноменология считает, что человеческое понимание не «нагоняет» предметность права, поскольку ответственность за собственные действия привязана к пространству открывающихся возможностей. Такие возможности связаны не только с потенциальным, но и с реальным знанием и имеющимся опытом, которые неотделимы от человека в качестве ответственно действующего субъекта. Убеждая нас в том, что право в качестве «целого» распадается на разные «регионы» бытия, феноменология рассматривает «целое» только как горизонт различных представлений. Формы и связи между ними обусловлены социокультурными особенностями, условиями познания и ситуацией понимания правовой реальности человеком. Поэтому заслугой феноменологии является демонстрация того, что право раскрывается перспективно, через многообразие понимания его образов и форм.

Способы понимания права человеком. Социокультурные и исторические особенности форм представления права делают наглядным различия в способах понимания права. В их числе можно выделить: а) дискурсивную, б) диалоговую, с) нарративную и д) прагматическую форму понимания, каждая из которых имеет свои характерные особенности.

А) Дискурсивное понимание права – это фиксирование правовых знаний с помощью дискурса. Дискурс права представляет собой процесс создания «семантического кода» права. Семантический код – это рациональное (теоретическое) знание, представленное в знаковых формах. «В процессе создания семантического кода (дискурса) формируется особая «закрытая» коммуникация, которую можно охарактеризовать следующим образом: «кто-то – с кем-то – о чем-то говорит», – пишет И. Маттерн[469 - Mattern J. Ricoeur. Zur Einf?hrung. Hamburg: Junius Verlag, 1996. S. 93ff.] Дискурс права закрепляет особую форму регламентированного понимания права. Основной задачей такого дискурса является сигнификация (создание языкового кода), который управляет пространством организации правовых знаний. Как подчеркивал философ М. Фуко, дискурс отличается рядом особенностей в своей организации: репрезентация связывается с избранными субъектами и определяется статусом; доминируют односторонние правила ведения дискурса; происходит внешнее распределение «обязанностей»: разрешения и запреты («кому» и «что» можно делать и говорить) обеспечиваются институциональным принуждением; дискурсивное общение привязано к власти, подчинено ей и контролируемо.[470 - Foucault M. Die Ordnung des Diskurses. Frankfurt/M, 1977. S. 5.] В своих работах М.Фуко убеждает нас в том, что материальным актом таких отношений неизменно выступает языковой акт. Язык является не просто точкой зрения или формулировкой права, но и мощным рычагом воздействия на отношения людей. Дискурс означает укрепленный и отрегулированный язык, что делает наглядным такие феномены как создание моделей или сериализация действий.[471 - Foucault M. Die Ordnung des Diskurses. Frankfurt/M, 1977. S.8 ff.] Современная правовая культура основана на бинарном механизме создания правил и их оценки, что неизбежно отводит человеку лишь второстепенную роль.

Главный результат правового дискурса – диспозитивность права. Диспозитивность образует сеть предложений, с помощью языковых и материальных средств, оформляющих принуждение[472 - См.: Foucault M. ?berwachen und Strafen. Die Geburt des Gef?ngnisses. Frankfurt, 1976.]. Основой диспозитивности права выступает структура языка, которая строится на основе двух элементов – «правила поведения» и «наказания». Такое строение права достигается использованием особого синтаксиса языка, построенного на основе функциональных операторов. В их числе, выделяется оператор «если <..> то», который лежит в основе структуры нормы, и характеризуется способностью предпосылать и вводить условия, за пределами которых не признаются другие альтернативы. Как подчеркивает немецкий юрист Т. Зайберт, диспозитивность права стала результатом развития стратегии языка, которая закрепила монополию на средства «распоряжения» человеком[473 - Seibert Th.-M. Zeichen – Prozesse. Grenzg?nge zur Semiotik des Rechts. Berlin, Duncker &Humbolt, 1996. 204s. S. 81ff.]. Поскольку в XVIII веке критерием оценки действия и вынесения судебного решения выступала принадлежность к сословию, это препятствовало вмешательству в этот процесс государства. Благодаря связи дискурса и практики, в праве оказались соединены гетерогенные элементы регулирования (административные меры, карательные учреждения, научные аргументы, философские и этические сентенции). С помощью диспозитивности суждений, наказание получило оформление в качестве правового института[474 - Силу диспозиции поддерживает «фиктивный текст», который формирует образ картины преступления. То, что преступник совершает, не только мотивируется, но и юридически конструируется. В аспекте диспозитивности суждений, обвиняемый рассматривается как объект, а суд как адресат правовых значений. Диспозиция делает референтом лицо, которое совершает преступление. Благодаря этому, преступление не просто обозначается, но и «добавляется» к субъекту. Таким образом, обвиняемый превращается в референциальный объект текста: суд относится к субъекту обвинения как к тому, кто «действовал», и поскольку он «действовал», должен быть осужден.].

Дискурс права закрепляет «семантическое дирижирование» правовым языком, выделяя производителя и реципиента правовой семантики. Дискурс права способствует также тому, что закрепляется влияние на предмет права. Кодирование придает действиям и событиям особое, правовое, значение, поскольку оценка производится в системе двоичного кода. Через бинарность права закладывается противостояние сторон. Так в уголовном процессе роль обвиняемого создает психологическое давление, препятствуя добровольному признанию вины. Поэтому сторона обвинения должна доказывать его виновность, а концентрация интереса на мотивации действий обвиняемого делает все возражения защиты малоэффективными. То, что оценивает язык права, всегда «сдвигает» и изменяет потенциал принятия судебного решения. Поиск истины в суде, в отличие от обычного поиска истины, превращается в актуализацию схем, заложенных правовым текстом. Такой процесс покоится не на наглядности или рассмотрении доказательств, а на совокупности представляемых по установленным правилам суждений. Суд видит не столько свидетелей, виновного или доказательства, сколько их выражение, и соответственно, оценку, правовым содержанием. «Представление доказательств и свидетельства сторон в суде выступают «сырьем» семантического процесса, которое используется для сравнения случая с его текстовым описанием», – пишет Т. Зайберт[475 - Seibert. Zeichen – Prozesse. Grenzg?nge zur Semiotik des Rechts. S.69.] Описание текстом обстоятельств дела вводится с тем, чтобы изменять, препятствовать непредвиденному результату, делать такой результат предсказуемым. По сути «структура «субъект – предикат» меняется только на операторов конкретизации», – подчеркивает Г. Родинген[476 - Rodingen H. Pragmatik der juristischen Argumentation. Freiburg, 1977. S.27.]. Это делает наглядным за счет чего существует позитивизм, где «мысли-понятия» и «мысли-слова» имеют приоритет перед «мыслью-действием». Позитивизм всегда позволяет использовать правовой формализм в корыстных интересах, в результате чего стороны процесса начинают охотиться за доказательствами с помощью полицейских, административных или иных средств.

Кодирование права затрагивает не только предметное содержание, но и прагматическую установку права, которая подчиняет сознание тому, как следует понимать правовое содержание. Этим процессом нередко заняты конституционные суды, которые демонстрируют зависимость правосудия от государства. История знает немало примеров того, как власть диктует семантическое кодирование права. Неслучайно в нацистской Германии постоянно шел процесс ужесточения наказаний, которые использовались в «политических делах» конца 30-х гг. ХХ века[477 - Notverordnung 6.10.1931. Reichsgesetzblatt I, S.565.]. Кодирование того, как должны пониматься, и соответственно, оцениваться «политические дела», осуществляется через «сигнификацию» истины: то, что обозначено текстом и становится содержанием решения. Таким способом, как подчеркивал философ Г. Радбрух, можно обозначать все что угодно, не проводя различий между «правом» и «не правом».

Б) Диалоговое понимание права. Диалоговое понимание права – это поиск, развитие и обоснования тех знаний, которые обобщенно можно называть герменевтическим знанием (фронезис). Как показывает процесс диалога, важны не столько сами знания (они могут быть отчасти и рациональными), сколько средства, которыми они достигаются. Концепция диалога наглядно показывает недостатки судебной модели коммуникации, которую можно назвать «условной формой диалога». Это объясняется тем, что судебный диалог ограничен дискурсом права. В системе романо-германского права такие ограничения проявляются в том, что поиск результата (правового решения) происходит через регулируемый юридический процесс, который иногда называют «специальной инстанцией» дискурса[478 - Seibert. Zeichen – Prozesse. S.61.]. В ходе такого процесса происходит нормирование коммуникации, определяющей «кто», «где», «что», «как» должен говорить.

Как правило, текст решения суда представляет собой результат понимания судом различных интересов. При этом решение суда может дополнять правовые знания, быть руководством судебной практикой, а судебные комментарии предлагать рекомендации и ссылки для использования в других процессах. Поскольку правовые решения формулируются с помощью профессионального языка, знаковое пространство правового решения представляет собой особый дискурс права. Особенности данной сферы заключаются в том, что она формируется логико-дедуктивными методами аргументации. Главное свойство такой формы аргументации Ж. Лиотар называл паралогией, которая сцепляя разные виды знаний, становится неконтролируемой репрезентацией[479 - Lyotard J. F. Das postmoderne Wissen. Ein Bericht. Graz, Wien, 1986. S. 98f.]. Вынесение судебного решения является специальной языковой формой, которая обладает диспозитивностью: схватывает действие и тактику, текст и формы аргументации. Суждение и решение демонстрируют взаимосвязь разных языковых форм: обвинение рассказывает о преступлении; защита представляет стратегию защиты; решение утверждает санкции. Знаки в суде имеют двойственный характер, обеспеченный удвоением сигнификата и сигнификанта[480 - Сигнификат – значение знака, сингнификант – материальная сторона знака.]. Поэтому для понимания права всегда требуется структурирование и конкретизация языка.

Как подчеркивает российский ученый И.Л. Честнов: «Смысл диалога не в ликвидации одной из сторон (противоположностей), но в их прояснении через противопоставление, то есть в выявлении их несхожести, нетождественности друг другу. Только это дает возможность идентифицировать себя (через различение с чужим) и актуализировать потенциально существующую инновацию при соотнесении, взаимопереходе одной стороны диалогического отношения в другую»[481 - Честнов И. Л. Принцип диалога в современной теории права: Проблемы правопонимания // Автореферат дисс докт. юрид. наук. СПб, 2002.]. По мнению ученого, диалоговая форма или (диалогика) наиболее полно отражает антропологическую сторону права: «Правая реальность воспроизводится, включая инновации, людьми – их действиями и ментальными психическими процессами. Без анализа того, как воспринимают право люди и действуют в соответствии или вопреки правовым предписаниям невозможна адекватная наука о праве»[482 - Честнов И. Л. Постклассическая теория права. СПб. Алеф Пресс, 2012. С. 14.]. Право, как система профессионального языка, несет в себе подчас несовместимые тенденции. Благодаря бинарности правовых конструкций («разрешено» или «запрещено») допускается радикальность противопоставлений, где язык выполняет не функцию коммуникации сторон или гармонизации интересов, а функцию предикации (определения свойств) правовых отношений. Как показывает ряд исследований, именно предикация поддерживает возможность принуждения в праве[483 - Seibert. Zeichen – Prozesse. 204s.]. По мнению И.Л. Честнова, особый аспект использования языка привел к современному состоянию права[484 - Честнов И. Л. Постклассическая теория права. С. 166–167.]. Благодаря метаморфозам языка, практически все понятия классической юриспруденции – норма права, система права, субъект права и т. д. получили возможность надличностного (безличностного) бытия, который стал доминировать над личностью и социальным.

В рамках диалоговой формы понимания, аргументы требуют непосредственного участия их создателей, обсуждаются виды и способы их представления в рамках открытой коммуникации. Если этого нет, то возникает непонимание из-за неясности употребления языка, а еще чаще – «непрозрачности» процедур его употребления, что часто наблюдается в научных дискуссиях. Поэтому диалог становится сегодня фундаментальной характеристикой обновленного правопонимания. «Диалог выступает главной характеристикой современного субъекта, поскольку диалог призван снимать противоречия социального мира», – подчеркивает И. Л. Честнов[485 - Честнов И. Л. Постклассическая теория права. С. 142.]. С этой точки зрения, модерн можно рассматривать как отказ от простой репрезентации знаний в пользу их понимания и проверки. Искусство диалога ценно, с коммуникативной точки зрения, именно потому, что во время диалоговой формы общения происходит процесс понимания, который ведет к смыслу. Диалоговое сознание появляется всегда, если мы хотим говорить с другими или понимать. «В этом смысле диалог выступает элементом психической организации сознания человека для того чтобы «внешнее» (чужое) могло стать «внутренним» (своим)», – отмечает Ж.Лакан[486 - Цит. по кн.: Nilsson A. Das Spiel der Sprache. Wittgenstein, Lacan und Novalis zur Semantisierung von Wirklichkeit und Subjektivitaet in der Bewegung des Dialogs. Regensburg: S. Roderer Verlag, 1997. S. 250–251.]. Таким образом, истина в диалоге не зависит от третьего лица.

В) Нарративное понимание права. Нарративное понимание формируется на основе монологового характера языка, которое организует правовые знания в форме рассказа или повествования о действиях и событиях. Представление действий или событий с помощью языка называют нарративом. Нарратив можно образно соотнести с транспортной системой, которая переносит информацию через «пространство» времени и места. В основе нарратива лежит знание-воспоминание (мимезис), которое обеспечивает жизнь обычного права, передавая опыт из поколения в поколение. В современном судебном процессе, особенно в рамках уголовного права, нарратив является неотъемлемым атрибутом понимания действий и событий. Установление хода события является оценкой преступления, и ядром такой оценки выступает рассказ – реконструкция событии или нарратив. Абстрактный поиск преступника, который вытекает из события совершения преступления, всегда завершается повествованием в ходе которого, субъект обозначается в качестве носителя описанного действия.

Благодаря языку, в рамках нарратива возможно «собирание» мозаики разрозненных событий, которые имеют неоднородный «гетерогенный» характер. Как подчеркивал философ П. Рикер, нарратив формируется на основе определенной структуры, в глубинах которой пересекаются «встречные течения». Нарративный процесс отражает влияние структуры «собранного текста», который является переводом из «диссонанса в консонанс» или «синтезом гетерогенного (неоднородного)»[487 - Рикёр П. Время и рассказ. Т.1. Интрига и исторический рассказ. М., СПб: Университетская книга, 1998. Интегрирующий элемент нарратива П. Рикёр связывает с синтезом гетерогенного. Этот момент имеет для понимания права большое значение, затрагивая не только понимание текстов, но также понимание действий и событий. Философ подчеркивает, что интегрирование событий в связный рассказ порождает особое нарративное понимание. Такое понимание основано на композиции сюжета рассказанной или описанной истории, которая выступает как интеллигибельный механизм, состоящий из акциденций (случаев), универсального (обобщенного), необходимого или вероятного (эпизодов). Нарратив играет важную роль в понимании – структурирует и объясняет произошедшие или вымышленные события таким образом, что в результате формируется картина действия или события. В этом смысле, нарратив можно считать универсальным генератором правовых значений. С. 97–104.]. Такой внутритекстовый процесс, по мысли Рикёра, может способствовать или препятствовать пониманию смысла сообщений. Присутствие в тексте или рассказе гетерогенных элементов объясняется тем, что различные события, как правило, отстоят друг от друга во времени. Таким образом, подчеркивал философ, гетерогенные элементы формируют структуру событий, благодаря которой «поверхность» текста отягощена глубинными смысловыми связями языка.[488 - Mueller-Funk W. Zur Narrativitaet von Kulturen: Paul Ricoers Zeit und Erzaehlung // Kulturtheorie. Einfuehrung in Schluesseltexte der Kulturwissenschaft. Tuebingen: Basel, 2006. S.290.]

В ходе нарратива о совершенном преступлении происходит сложный семиотический процесс, который завершается решением суда (приговором). Решение суда устанавливает связь между событием «нанесение вреда» и действием «нанесение вреда». Поиск ответа на вопросы о преступлении и преступнике поддерживается социальным интересом: почему совершаются преступления и как от них нужно защищаться обществу. Персонализация таких историй служит развязкой произошедшего события. Субъект действия обозначается, вследствие чего обвиняемый становится преступником. Таким способом сила суждений, выраженных нарративным языком, репрезентируется в рамках кода дискурса. Поскольку намерения нельзя передать словами, выигрывает вербальная стратегия, которая конкретизирует и детализирует информацию установления хода событий.

Нарративный процесс уголовного дела базируется на синтезе гетерогенных элементов, что делает его важной формой правовой коммуникации. Нарративное понимание характерно в целом для любой правовой практики. Такой синтез когнитивно связывает разрозненные действия и события в единое семантическое пространство «картина происшедшего». Это возможно с помощью собирания таких элементов как:

гипотезы о событии, данной в норме права;

фабулы события, данной в квалификации действия;

сюжета события, представленного рассказом о происшедшем.

Все эти элементы заданы текстом, показаниями или свидетельствами сторон. «Преступление должно всегда быть представлено в виде рассказа, поскольку установление событий связывается с их участниками: они описывают действия или характеризуют причинение вреда как следствие совершенного действия», – пишет Т. Зайберт.[489 - Seibert T.M. Erz?hlen als gesellschaftliche Konstruktion von Kriminalit?t. In: Erz?hlte Kriminalit?t. Zur Typologie und Funktion von narrativen Darstellung in Strafrechtspflege. T?bingen 1973.] Таким образом, нарративное понимание права протекает через реконструкцию содержания текста или рассказа о происшедшем, в ходе которых происходит переход от «обобщенного» понимания к конкретному восприятию.

Проявления нарратива в сфере современной практики права многообразны, и сегодня все чаще говорят о нарративной юриспруденции, которую называют «новой школой теории права» (New School of Legal Theory), чьи философские и эпистемологические основания исходят, прежде всего, из феноменологии[490 - См.: Нарративная юриспруденция или теория правовой коммуникации. Размышления о феноменологии повествования права // Известия ВУЗов: Правоведение, 2012. № 1. C.18–32.]. Нарративная юриспруденция побуждает нас «обращаться к праву, думать о нем, понимать его с точки зрения языка», т. е. субъективно переживать право. Феноменология акта «переживать право» означает специфическую активность, через которую мы сами формируем результат понимания и, соответственно, принимаем решения. Г. – Х. Гадамер обозначал такое понимание «специальным случаем применения “общего” к конкретной и “особенной” ситуации».[491 - Gadamer H.-G. Hermeneutik I. Wahrheit und Methode. Grundzuege einer Hermeneutik // Gesammelte Werke. Bd. 1. Tuebingen, 1960. S. 314, 320 ff.] Обращение к анализу нарративности означает фундаментальные изменения в эпистемологии и методологии правовой науки. Именно это имеет в виду немецкий ученый В. Кравиц, говоря о «нарративном» и «лингвистическом» поворотах, произошедших в науке. Предметом дебатов в обновляемой науке становится не только корректность оценки правовых действий и событий. Проблема намного сложнее: фактически речь идет о критериях истины и объективности, об отношениях между реальностью и ее представлением в праве.

Г) Прагматическое понимание права. Прагматическое понимание права – это трехсторонние отношения между правом, реальностью и человеком. В результате прагматического понимания формируется особый вид знаний – собственный, экзистенциальный, опыт субъекта. Любой правовой текст, и действие, выраженное в нем, можно рассматривать как модель знаний, которая актуализируется в ситуации ее исполнения. Прагматизм связывает осуществление правового действия с пониманием его смысла. Теории, которые рассматривают действие как средство реализации цели, пропускают важный аспект исследования действия – понимание его исполнения. Каждое действие исполняется в ситуативном контексте, который задает границы и условия возможностей исполнения действий[492 - Ситуативный контекст накладывает на действие ряд особенностей: 1)времен-ное течение действия, что означает невозможность обращения вспять событий, сопровождающих действие; 2)изменение и обновление действия через каждую новую ситуацию, которая обуславливает «реверсивность» действия – переход в другие фазы и состояния; 3) обусловленность принятия решения тем пространством, где действие совершается. Временной характер действия не означает его линейность или последовательность отдельных этапов совершения действия, скорее наоборот, это подчеркивает разветвление и взаимную зависимость различных намерений и мотивов. По этим причинам действие никогда не может придерживаться схем, оно всегда развивается из контекста. Это значит, что действие не придерживается и не поддерживается целью, как это считают классические подходы. Скорее, действие сопровождается и направляется смыслом его осуществления, который формируется через взаимосвязь с другими действиями и обстоятельствами.]. В ходе исполнения действий, человек должен постоянно реагировать на новые вызовы изменения ситуации. Поэтому действие и ситуативный контекст действия образуют неразрывное целое. Такая целостность характеризуется тем, что человек одновременно воспринимает и оценивает, как само действие, так и ситуацию его совершения. В процессе исполнения действия происходят постоянные изменения ситуации, которые влияют как на оформление, так и на переоформление действия. Такой процесс характерен не только для каждого отдельно действия, но и для интерсубъективных действий в целом.

Ориентация действия на смысл проводит черту между собственным и несобственным действием, на что обращают внимание пост-классические подходы. Как подчеркивает известный немецкий философ Мартин Хайдеггер, человеческое понимание – это особый вид бытия, который он называет дазайном (от нем. – «Dasein», дословно «быть здесь и сейчас»). Дазайн отпечатан собственными знаками, которые философ называет экзистенциалами. Экзистенциал отмечает нашу принадлежность миру, и является непосредственным (собственным), достоверным знанием. Такое знание лежит в основе веры, формирует собственное убеждение в том, что приобретенный опыт осуществления действия верен, и не требует других форм подтверждения. Такое понимание М. Хайдеггер называет «экзистенциальным анализом» бытия. «Если «жизненный мир» – это мое собственное бытие, то черта понимания проходит между двумя модусами: моим собственным и несобственным действием», – пишет мыслитель[493 - Heidegger М. Sein und Zeit. Tuebingen: Max Niemeyer, 2001. S. 144f.]. Поэтому на прагматическом уровне ставится вопрос не о цели действия и даже не о мотиве, а о его смысле.

В перспективе прагматического понимания права, предметом проверки и критики становится, прежде всего, нормативные знания. Как подчеркивают немецкие юристы Э. Гедо и Т. Швендер, нормативность можно рассматривать со следующих критических позиций: 1). Необходимости целерационального измерения для социальной практики. Сегодня социальная интеграция как бы авансируется нормативностью, обязывая к «правильным», с точки зрения норм, действиям. Такая нормативность закладывает цели с помощью действий, не имеющих обоснования, и не признает других альтернатив; 2). Универсальности измерения нормативности, которая означает признание власти, которая в условиях анонимной, не персональной публичности, может приводить к необоснованному вторжению в частный мир, делать личность просто «субъектом»[494 - У Мартина Хайдеггера этот уровень идентифицируется безличным местоимением „man“.].

Нормативность предпосылает специфическое (рациональное) описание средств достижения целей. В знаковом пространстве, такие нормы связаны с предварительно заданными значениями права, представляющими теоретические знания. Прагматика отдает предпочтение практическим знаниям, делая акцент на эффективности, действенности нормативности, связанности правовых действий с пониманием человека, который всегда действует в ситуации. Хотя теория позволяет моделировать различные ситуации и, соответственно, делать их предметом оценки, многих объектов для моделирования не существует. Поэтому применение теоретических моделей права на практике можно поставить под сомнение.

Прагматическое понимание способствует проверке обхождения юристов с языком. Прагматика обязывает рассматривать действия в рамках тех условий, которые актуальны в ситуации. «Нарушение такой ситуации чревато тем, что деформируется соотношение между той информацией, которая заложена в юридических текстах и в тех действиях или правоприменительных актах, которые из этих текстов вытекают <..>. Поэтому герменевтический аспект изучения юридического языка должен быть дополнен практическим подходом к распредмечиванию юридических текстов», – считает российский ученый Т.П. Агафонова[495 - Агафонова Т. П. Рационалистическая интерпретация юридического текста и основы правовой герменевтики // Актуальные проблемы гуманитарных и естественных наук. 2011. № 9. С. 100–101.].

Проверка нормативности предполагает также анализ обстоятельств, которые являлись причиной создания правового текста (уровень имеющихся знаний, мотивы авторов права, социальные и исторические условия его создания), которые сравниваются с реальной ситуацией. Прагматика ставит под сомнение утверждение о том, что понятие «интенция автора» можно понимать, как реальное персональное намерение. Подчинение собственного понимания интенции автора текста, который всегда ориентирован на собственный языковой и жизненный опыт, невозможно. «Интерпретатор должен подчиняться тексту не потому, что интерпретация – это власть знаний, а потому, что это добровольный процесс самоподчинения тексту», – подчеркивал Х.-Г. Гадамер.[496 - Gadamer H. G. Wahrheit und Methode. S. 316.] Всякое подчинение однажды оформленным знаниям означает подчинение чужому опыту, «объективность» которых в строгом смысле невозможна.