Призвание – писатель. Том 3

На прорыв остаток 2-й Ударной армии пошёл 24 июня, и это была последняя попытка, последнее содрогание. А когда неудача стала очевидной, поступил и последний приказ: выбираться малыми группами или в одиночку.

Михаэль верил, что встретит Клаву, но вместо этого мимо него, поддерживая раненого Лазаря Борисовича, прошёл Николай Дмитриевич – батальонный комиссар, редактор газеты «Отвага» и кто-то ещё из редакции. Михаэля они не узнали, зато старший политрук Залилов – Муса Джалиль, возглавлявший группу бойцов, – ободряюще кивнул и даже попробовал улыбнуться. Улыбнулся и Михаэль, но получилась не улыбка, а гримаса.

Улыбаться он не мог. На его глазах несколько оставшихся у погибающей армии танков пытались проложить себе дорогу и ворошили устилавшие путь мёртвые тела, превращая их в летящую из-под гусениц кровавую массу.

Михаэль шёл вместе с майором Игнатьевым, к которому присоединилось ещё несколько человек. Не существовало ни рот, ни полков, ни дивизий, и каждый был предоставлен самому себе. Их обстреливали со всех сторон, каждый шаг мог стать последним, но Михаэль продолжал думать о Клаве. Покинув медсанбат, он ни разу не выбрался к ней, ни на минуту не мог оставить роту, и теперь, когда всё смешалось, окончательно её потерял.

Заметив, что спутники смотрят в сторону, он тоже повернул голову. Там лежал труп. Трупов было много вокруг, но этот выделялся, и, присмотревшись, Михаэль увидел убитую Машу. Она лежала на спине, задравшаяся юбка обнажила красивые полные ноги. Подбежав, Михаэль поправил юбку. Судорога прошла по телу, и он подумал с ужасом, что если Маша здесь, то и Клава, может быть, лежит где-то рядом.

Отстав на несколько шагов от Игнатьева, Михаэль огляделся. Ему показалось, что он действительно видит Клаву. Девушка, похожая не неё, сидела под деревом – недалеко, метрах в ста, не дальше. Приблизившись, Михаэль увидел на её рукаве повязку с красным крестом. Клава?! Но почему она сидит, когда надо идти?..

Добежав, Михаэль осторожно тронул девушку за плечо, и мёртвое тело сползло на землю, а голова с тёмно-русой прядью откинулась вбок.

Это была не Клава.

Михаэль оторвался от своих и лихорадочно искал взглядом Игнатьева. Майора он увидел далеко впереди и побежал, ежесекундно рискуя схватить одну из немецких пуль, которые свободно, без помех, жужжали вокруг. Загудели самолёты, послышался свист падающих бомб, и чёрная стена разрыва встала перед ним, отделив от Игнатьева. Взрывная волна тряхнула Михаэля, швырнула на землю и оглушила, а когда, придя в себя, он поднял голову, впереди уже не было никого.

…– Живой? – сквозь вату, заложившую уши, дальним отзвуком послышался чей-то голос.

Михаэль оглянулся. К нему подходил сержант Николай Парфенов и с ним ещё трое. Михаэль узнал двух бойцов своей роты: ефрейтора Стеклова – широкоплечего, крепкого колхозника из-под Тамбова и, словно кто-то решивший посмеяться специально составил эту пару, невысокого, щуплого Витю Думенко из Харькова. Третьим был помощник начальника штаба батальона младший лейтенант Данилевский. Хотя старшим по званию являлся он, тон задавал Николай.

– Идти можешь, политрук? – спросил Данилевский.

Михаэль встал. Его шатало. Николай выжидающе смотрел на него.

– Идём, я помогу. Контузия у тебя лёгкая, быстро пройдёт, – сказал Данилевский.

– Послушай, лейтенант, – нетерпеливо произнёс Николай, – не можем мы с каждым возиться. Времени нет. Оставь его, как-нибудь сам доберётся.

– А если не доберётся?

– Ладно, тащи, – согласился сержант, внезапно изменив своё мнение, – только не отставайте. Я один знаю, как отсюда выбраться. Места знакомые. Ну, давайте, за мной…

Это было странное заявление. Михаэль слышал сам, как Николай кому-то рассказывал, что он родом с Орловщины. Знакомые места? Где Орёл и где Новгород! А у этого типа явно что-то на уме…

Михаэль не заметил, как они оторвались от общей массы и пошли в другом направлении. Стучало в висках, одолевала тоска по Клаве, и, погружённый в себя, он был не в состоянии думать. Даже не сразу почувствовал, что ему стало легче и он передвигается самостоятельно. Данилевский оказался прав.

Способность размышлять вернулась к Михаэлю на привале. Он подозревал, что линия фронта проходит восточнее и понял: либо они сбились с пути, либо сержант сознательно увёл их в другую сторону. Но зачем?..

Оказалось, что не только Михаэль задаётся этим вопросом. Младший лейтенант тоже обратил внимание, что идут они в другую сторону, и поинтересовался у Николая:

– Ты куда нас ведёшь, сержант? К линии фронта или к немцам в тыл?

– А ты поменьше спрашивай, Данилевский, – спокойно ответил Парфенов, – целее будешь. Туда и веду. Подальше от чекистов, которые за линией фронта поджидают. Попадёшь к ним в лапы – узнаешь…

Ошеломлённый Данилевский несколько минут переваривал слова сержанта и лишь потом обрёл способность говорить.

– Ты что же это, добровольно сдаться решил?.. Вот сволочь!

Михаэль видел, как пальцы младшего лейтенанта заскользили по кобуре, но сержант оказался проворнее. Тигриным прыжком он настиг Данилевского. Оба упали, а через мгновение Николай уже был на ногах, вытирая о траву окровавленный нож.

Поражённые Стеклов и Думенко застыли на месте. Михаэль знал, что не успеет вытащить оружие, а без него не справиться ему со здоровенным сержантом. Если бы другие помогли… Но они стояли неподвижно, словно приросли к месту.

Парфенов посмотрел на Михаэля:

– Не дёргайся, политрук! Тебя убивать не стану. Ты мне для другого дела понадобишься. А вот пистолетик свой отдай по-хорошему. Не то…

Михаэль понимал, что выхода у него нет, и с болью смотрел, как Парфенов засовывает его пистолет за пояс. Затем сержант обратился к остолбеневшим Стеклову и Думенко:

– А вы свои винтовки пока у себя оставьте. В лесу понадобиться могут. Выбросим, когда время подойдёт. Не понравится немцам, если мы к ним с оружием явимся.

– К немцам? – всё ещё не веря услышанному, переспросил Думенко.

– А ты что думал? Они сейчас там, у Мясного Бора, остатки нашей армии в плен берут. А мы сами к ним явимся, и не с пустыми руками. За это и отношение к нам другое будет.

Михаэль всё ещё не догадывался, почему предатель и убийца Парфенов оставил его в живых.

Это выяснилось на следующий день, когда в какой-то деревне они остановились в доме старосты. Неизвестно, знал ли об этой деревне Николай, или случайно к ней вышел, но разговаривал он с хозяином как со старым знакомым, и Савелий Матвеевич (так звали мужика), выставляя на стол бутыль самогона, картошку и хлеб, предупредил:

– Только не набрасывайтесь! Нельзя с голодухи.

Выпив и разомлев немного, сержант начал откровенничать.

– Немцев в деревне нет, но староста сообщит о нас и скажет, куда нам двигаться. Пока передохнём.

– А почему ты, паря, решил, что они нас с объятиями встретят? – вдруг спросил молчавший до сих пор Стеклов. – Я про немецкий плен другое слышал…

– Дурень ты тамбовский, – лениво потягиваясь, сказал Николай. – А этот, – кивнул он на Михаэля, – на что? С подарком придём. Жидёнок, да ещё политрук. Сдадим его – немцы нам это зачтут.

Хотя Михаэль не заблуждался в отношении Парфенова, его слова ударили в сердце, прозвучали как приговор. Хозяин – деревенский староста, обязательно донесёт. Стеклов и Думенко к Николаю прислушиваются. Правда, при последних словах сержанта Витю передёрнуло, но ефрейтор и глазом не моргнул. А без него один Думенко – что?..

И всё же Афанасий Стеклов высказался. Минут через двадцать, словно о чём-то вспомнив, он заговорил:

– Не могу я так, своего сдавать. Вместе же воюем…

– Отвоевались, – бросил Парфенов. – А насчёт «своих»… Ты же тамбовский. У тебя что?.. Никого из родни в отрядах Антонова не было?

– Ну, были…

– Вот! А кто суматоху затеял? Жиды московские, которые воду мутили и всякие инструкции посылали, как работящего мужика со свету сжить и Россию погубить.

– То, брательничек, дело прошлое. А сейчас немцы по нашу душу пришли.

– Тех, кто против еврейской власти, они не тронут. Только лучше самим к ним явиться и усердие проявить. Расскажу тебе историю. Батя мой в гражданскую у красных воевал. И потом активистом был, на селе за Советы агитировал. А насчёт комиссаров, что в войну с продотрядами рыскали, отмахивался: мол, время такое было, тяжёлое. Выхода не было. И сразу про Ленина – что, дескать, Ленин крестьянам землю дал. И так до тридцатого года, пока в колхозы сгонять не начали. Тут-то он призадумался, потому как, хоть и не считались мы по большевистским понятиям мироедами – работали сами, без батраков, – но хозяйство хорошее, крепкое в пору нэпа поставили.

Не тянуло его в колхоз, но как до дела дошло, погладил отец по холке кобылу нашу, Буланку, к лошадиной морде прижался и сказал: «Хоть и много силёнок вложено и пота пролито, ну а коли надо, чтобы, значит, в колхозы всем, то куда тут денешься? Стало быть, и мы пойдём». Тут и комиссия приехала: коллективизацию проводить. С красноармейцами, вооружёнными как положено, с чекистами, чтобы тех, кого на выселение, тут же сразу и повязать. Только отец мой не волновался, как же: заслуженный человек, Советской власти преданный. А ему под нос – постановление: со всем семейством – в Сибирь. Он: «Да что же это делается?! Я такой-то и такой-то, против Деникина воевал!» – а говорить-то не с кем. У них уже всё расписано. Дом добротный, скотина, плуг американский железный, сеялка. Значит, враг. Раскулачить!

– Ну а евреи при чём? – всё ещё боясь смотреть на Парфенова, осмелился спросить Думенко.