Призвание – писатель. Том 3

– Ну, удовлетворён? – мстительно крикнул я ему. – Закончили веселуху? Пошли по домам!

Неожиданно Гарик сиплым, срывающимся голосом закричал:

– Стоять на месте! За мной ещё выстрел!

Лицо его было злым и перекошенным. Теперь уже бледность сошла с него, и оно стало красным, как бурак.

– Передай мне пистолет! – крикнул он Виталику.

– Да хватит уже вам! – забеспокоился тот. – Один раз выстрелили, и довольно!

Ни слова не говоря, Гарик на подгибающихся ногах подбежал, выдернул браунинг из моих рук и повторил, отчего-то задыхаясь:

– За мной ещё выстрел!

Он вернулся на своё место, а я так и остался стоять там, откуда стрелял.

– Ты же псих! – вдруг истошно закричал ему Виктор. – Он в тебя не стрелял, ты это сам видел… Выстрели тоже в сторону, и хватит дурачиться! Если уж тебе это так важно…

Но Гарик его не слышал. Он неловко поднял пистолет и начал целиться. Чувствовалось, что стрелять ему раньше и в самом деле не доводилось, хотя в армии он наверняка держал в руках оружие. Я глядел на него, и мне было почему-то совершенно безразлично и уже не страшно, хотя лицо его было чёрным от злости.

– Не надо, не стреляй! – снова прокричал Виктор, и в этот самый момент Гарик выстрелил.

Что-то тупое и горячее ткнулось мне в плечо, и я, потеряв на миг равновесие, чуть не упал, но на ногах устоял. И даже не сразу сообразил, что пуля из моего же браунинга попала мне в плечо.

Я удивлённо потрогал набухающую кровью рубашку, потом перевёл взгляд на Гарика, с изумлением разглядывающего меня, потом на Виталика с Виктором, замерших в нескольких шагах от нас… В ту же секунду они наперебой что-то закричали, но я этого уже не слышал. В уши словно набилась вата, и я ощущал лишь толчки, с которыми кровь выходила из раны.

Под ноги мне упал мой браунинг, брошенный неудачливым дуэлянтом, и я почему-то уставился на него, будто увидел впервые.

– И всё равно ты трус! – послышался сдавленный крик Гарика. – Трус, трус, трус! Ни в карты играть не умеешь, ни стрелять! Ненавижу тебя и очень жалею, что не убил!

Виктор бросился ко мне и стал отдирать ткань рубахи от раны, а Виталик попробовал догнать Гарика, который огромными скачками понёсся к кустам и скоро исчез в тёмных зарослях.

Ещё некоторое время до нас доносился треск ломаемых веток, сквозь которые он продирался, потом всё стихло…

Дома Виктор осмотрел рану и заявил, что пуля прошла навылет и ничего серьёзного, к счастью, не повредила. Потом он слетал в ночную аптеку, купил каких-то таблеток и бинты для перевязки. Пока его не было, я прилёг на диван, а Виталик всё время сидел рядом и печально меня разглядывал.

– Нормальный же мужик был! – сказал он. – Что с ним случилось? Дуэль какую-то устроил – детство в одном месте всё ещё играет… Ты на Гарика не сердись, мы его найдём и приведём к тебе. Он наверняка уже одумался и сожалеет о том, что сделал!

– Не надо никого приводить! – скрипнул зубами я. – Поздно извиняться и мириться. Он мог это сделать до выстрела, а теперь…

– Да ладно тебе! Ты тоже гусь хороший! – вздохнул Виталик. – Мог бы не доводить ситуацию до крайности… Или вообще не приходить с пистолетом. Придумал бы, что у тебя его больше нет, или ещё что-нибудь…

– Он мне сказал, что я трус! Ты сам слышал.

– Ну и что?.. Мало ли каких глупостей он в запале мог наговорить…

В это время вернулся Виктор и принялся обрабатывать мою рану. Напоследок достал шприц и какую-то ампулу.

– Это снотворное. Сделаю тебе укол, и заснёшь спокойно. А утром всё будет в порядке. Такие несерьёзные раны быстро зарастают. Только ты пока никуда не ходи, хорошо? Утром позвони на работу и скажи, что приболел, а ближе к обеду я… мы зайдём проведать тебя. Бывай…

Когда они ушли, я переполз с дивана на кровать и закрыл глаза. Но заснуть никак не получалось, и даже снотворное не помогало. В ушах по-прежнему стоял сдавленный крик Гарика: «Трус, трус, трус!» Это дурацкое обидное слово не только не смолкало, а даже усиливалось и постепенно тяжёлыми пистолетными хлопками начало долбить в виски и в лоб.

Лежать я не мог, поэтому подхватился и стал расхаживать по комнате из угла в угол. Потом не придумал ничего интересней, как раздеться и полезть в душ…

…Стою под холодными струями воды, и она колючими острыми иголками впивается в голову, спину, грудь и плечо, замотанное бинтом и залепленное пластырем. Боли я по-прежнему пока не чувствую, зато в висках не перестают колотиться какие-то обидные и уже почти неразличимые слова. Я даже не уверен, что это слова выкрикнул Гарик.

Некоторое время стою под душем неподвижно, лишь ловлю губами капли и проглатываю. Потом открываю глаза и осматриваюсь. Взгляд неожиданно натыкается на браунинг, который я зачем-то притащил с собой в ванную и бросил на пол рядом с тапками.

Сознание всё больше и больше туманится, и я даже начинаю разговаривать вслух, хотя кроме меня никого в квартире нет.

– Трусом назвал меня?.. Почему?.. Откуда он это взял?.. Трусом – из-за того, что я сразу не полез на конфликт и всё пытался уладить без скандала?.. Ведь я мог в него выстрелить, и он бы погиб! Уж я бы не промахнулся… Так ведь и он не промахнулся! А я его нормальным человеком считал…

Мне становится обидно и одиноко от этих последних слов. На глаза помимо желания наворачиваются слёзы, только в струях воды их почти не заметно.

– А сделаю я вот что…

Быстро закрываю кран, и вода сразу прекращается. Ещё минуту жду, пока по мне стекут последние капли, потом здоровой рукой достаю полотенце и вытираюсь. Медленно, слегка постанывая от нарастающей боли в плече, натягиваю джинсы и новую чистую майку. Взгляд снова падает на браунинг.

Сую его в задний карман джинсов и приглаживаю мокрые волосы.

– Я сейчас пойду к тебе, Гарик, и мы раз и навсегда закончим наш спор. Ещё неизвестно, кто из нас больший трус. Мы это выясним. Наша дуэль ещё не закончилась…

Баллада о Ленни Джонсоне

1

Ночами я сплю плохо. Мне кажется, что какая-то моя часть – душа, что ли? – вырывается из меня и парит под потолком, недоумённо разглядывая распластанное на простынях тело. А телу почему-то тоже неймётся. Что-то мне всё время мешает устроиться поудобней и швыряет из стороны в сторону.

Просыпаясь утром с больной головой, долго лежу на смятых подушках и никак не могу ответить на надоевший вопрос, дурацким телетайпом всю ночь сверливший виски: отчего мне так плохо, и почему я никак не могу успокоиться?..

А ведь мог бы жить и жить, как остальные. Просыпаться поутру в добром здравии и хорошем настроении, пить свеже-заваренный кофе и гулять по оживлённым улицам с собакой, восхищаться красивыми женщинами и слышать множество звуков – шум проезжающих машин, шаги спешащих людей, бодрящую музыку духового оркестра из приёмников и новости из открытых форточек. Выпивать под вечер бокал хорошего вина и возвращаться в свою каморку, чтобы прочесть две-три страницы из толстой книжки перед сном и спокойно почивать до утра.

Но нет, почему-то такое безмятежное существование у меня не получается. Для меня в размеренном распорядке жизни таится скука неимоверная. Словно я куда-то нёсся сломя голову всю свою жизнь, ставил перед собой почти невыполнимые задачи – и решал их! Друзья, поддерживающие меня раньше, наверное, были самыми замечательными и отзывчивыми людьми на свете, и дружбой с ними я безмерно дорожил. Вместе мы творили чудеса – притом всё это получалось, как я уже сказал, просто, без особых усилий и нервов. Так, наверное, всё удавалось при сотворении мира Всевышнему. Впрочем, я не верю ни в какие божества, а если они и существуют, то ни в чём не собираюсь с ними конкурировать. Руки, ум и фантазия – вот мои настоящие божества до сих пор…

Женщина, которая появилась однажды, словно луч света, прорвавшийся сквозь толстые шторы в затхлый покой моего жилища, разрушила всё, что я создавал. Я и мои друзья. А может, и не разрушила бы, если бы я этого не позволил, но я этого не сделал, хотя прекрасно видел приближающийся хаос. Значит, во всём виноват лишь я. Какое-то странное умопомрачение…

И всё потому, что я любил эту женщину, безумно любил. Наверное, увидел в ней свой идеал, единомышленника, дышащего со мной в унисон. А вышло в итоге, что она даже не старалась приблизиться ко мне, поддавшись минутной слабости, хотя я, невзирая ни на что, бросился за ней без оглядки, решив, что открою с ней для себя новые горизонты.

Только с ней я понял, что любовь – это не успокоение, а отчаяние и самопожертвование, когда с радостью растворяешься в своём избраннике, и ему требуется именно это… Всё ближе и ближе подбирался я к этой женщине, а она по-прежнему уходила от меня, не отпуская далеко, но и не давая приблизиться.

Просто она выстроила для себя совершенно другую вселенную, в которой мне не нашлось места…

2

Меня зовут Ленни Джонсон. Я и сам не знаю, в кого превратился сегодня. Да это и не важно. Всё, что пишут обо мне и говорят, – всего лишь жалкое отображение какого-то придуманного картонного персонажа, сочинённого на потребу вчера, когда это требовалось для самоутверждения, а сегодня… Сегодня я, наверное, другой. Такой, каким себя ещё не знаю. Зато я абсолютно уверен, что прожитый день – это уже безвозвратное прошлое, и он должен уходить в небытие со всеми его картинками и фантомами, и вспоминать о нём совершенно лишне. Чтобы не печалиться и не сожалеть об упущенном.

А ведь не вспоминать не получается… То и дело память выталкивает наружу пёстрые и яркие куски густого, как патока, прошлого – счастливые улыбки оставленных друзей и покинутых женщин, ослепительные лучи софитов, гул взбудораженной толпы, звон гитар и простенькие, но такие отчего-то необходимые всем слова песенок, сочинённых мной и моими друзьями.