Кавказцы или Подвиги и жизнь замечательных лиц, действовавших на Кавказе. Книга I, том 1-2

За 60 верст до Кизляра завернул мороз с ветром, доходивший до 10° Реомюра. Солдаты, в один голос, просили провести их без ночлега. Удовольствие ли видеть свою родимую сторону, или нестерпимая стужа, проявили такую силу в людях, что они, пройдя без привала первыя 30 верст и, пообедав наскоро, остальныя не шли, а бежали. Приблизясь к Тереку, и увидавши, что паром, по причине плывущаго льда, не мог ходить, все бросились в брод по пояс, и после в рассыпную ринулись в город и сами рассеелись по домам, кто куда попал. Обозы тянулись бродом, и где лошади не могли вывесть фуры, там фурьеры их выпрягли и покинули, уехав сами в город. Фуры, как были, так и вмерзли в лед, покрывший в ту же ночь реку; потом уже их вырубали топорами.

Кизлярские жители очень радушно приняли постояльцев. На другой день все было забыто; всякой принялся за свое дело, как будто в походе и не бывал. Глазенап отправился в Георгиевск к полку и своей кавалерийской инспекции.

Кизлярская крепость 1735 г.

В это время, от Кизляра до Моздока, Линия тянулась по Тереку, и переселения на Сунжу еще не было, хотя уже об этом поговаривали. Чеченцы частенько, по дороге, подбирали, что им легче доставалось, и без конвоя никого не пускали. Почтовыя станции содержали ногайцы, на двухколесных арбах. При всякой станции находился табун лошадей. Не справлялись, которую лошадь запрягать, а на какую попадет аркан. Дикий ногаец на дикой лошади верхом бывало гикнет, ударит плетью по всем, и кони бьют и несут прямо, без дороги, степью, не думая о том, что делает пассажир с арбою по кочкам. Если случится на пути озеро, то, чтобы лишняго не ездить, возничий отправлялся прямо через воду, хотя иногда и не мелко. Если ногайцу кричать, чтобы ехать тише, то это повело бы еще к худшему. Не понимая, что ему говорят, он, вместо ответа, погонял лошадей пуще прежняго. Подлинно в то время была прекурьозная почта.

Григорий Иванович, по возвращении из персидскаго похода, взял отпуск, будучи крайне недоволен отношениями к нему графа Гудовича, который если бы знал его хорошо, то, конечно, не расстался бы с почтенным старцем и нашел бы в нем самаго лучшаго сотрудника, по его знанию края, удачным соображениям в важных обстоятельствах и беспримерной честности. Но фельдмаршал, прежде нежели Глазенап приехал на Линию, отправился в Грузию, и они вовсе не видались.

Из отпуска Глазенап воротился больной подагрою. Но не смотря на это, зимою, в его зале, единственной в целом городе, устроили музыкальный собрания. Главным учредителем был генерал П. М. Капцевич – со скрипкою, артиллерийские генералы, бароны Н. К. и Б. К. Клоты и губернский казначей – все виртуозы. Полковые музыканты нижегородские, казанские и артиллерийские составляли огромный концерт, под управлением Клотов, и еще более скрипача и кларнетиста Сазонова, ученика Сарти. Разыгрывали неслыханныя до того на Кавказе увертюры: «Ладоиску», «Калифа Багдадскаго», «Двух слепых» и, на услаждение, «Польские» Козловскаго и Огинскаго, особенно «Гром победы раздавайся». Бывали и славные квартеты, потому что Клоты, по страсти своей, готовы были играть до втораго обморока.

Городския дамы посещали эти концерты, и, как серьезная музыка не дает большой пищи, то затеелись танцы, мало по малу превратившиеся в великолепные балы, то у Григория Ивановича, то у генерала Мейера, шефа Казанскаго мушкатерскаго полка, всегда приглашавшаго не от себя, а от общества своих офицеров.

Так текла мирно в это время жизнь Глазенапа. Войска стояли неподвижно; кроме черкесских разбоев, мелкими партиями, спокойствие прилинейных жителей ничем не нарушалось. Это была последняя зима во время службы незабвеннаго генерала на Кавказе.

27-го января Григорию Ивановичу повелено состоять по армии, а 4-го февраля он назначен инспектором Сибирской инспекции и начальником Сибирской Линии. Хотя не по его воинскому духу было такое мирное назначение, но должно было решиться ехать с Кавказа. Возраставший разлад с графом Гудовичем делал неприятною его тамошнюю службу.

Шефом Нижегородскаго драгунскаго полка назначен был Сталь. Благородный этот воин, тотчас как узнал о своем назначении, приготовил почетный рапорт Глазенапу о состоянии полка и квитанцию о наисправнейшем приеме нижегородцев, и поспешил прибыть из Екатеринограда в Георгиевск. Явясь немедленно к Григорию Ивановичу, Сталь отрапортовал ему о состоянии полка, сказав: «Это рапорт о полке, а это квитанция в исправном приеме его от вас». Глазенап, приятно удивленный, отвечал: «Вы, Карл Федорович, еще не осмотрелись, и, может быть, найдете некоторые недостатки». Сталь возразил, что он, будучи прежде полковым командиром, знает исправность полка и, в этой уверенности, просит считать дело конченным и ни о чем не беспокоиться. Тут эти достойные люди бросились в объятия друг другу.

Глазенап скоро выехал в Воронеж и в нем ожидал позволения заехать в С. Петербург, но военный министр граф Аракчеев не нашел удобным разрешить ему проезд в столицу, и Григорий Иванович, чрез Казань, отправился в Омск, в котором кипела его деетельность в продолжение одиннадцати лет.

Прежде изложения благотворных распоряжений Глазенапа по новым обязанностям, сделаем краткий очерк города и представим характеристику тогдашних сибирских нравов и понятий, и главнейших действователей, с которыми ему надлежало быть в соприкосновении. Не думаем, чтобы за это на нас посетовали читатели, тем более, что с такими подробностями связана история одного из храбрейших полков Кавказскаго Корпуса.

Омск, как известно, лежит под 54° 59’ с.ш. и 91° 3’ в.д., в расстоянии слишком 3,300 верст от С.-Петербурга, на небольшом возвышении берегов рек Оми и Иртыша. В то время это была крепость и город. Первая, построенная в 1708 году, состояла из землянаго вала со рвом, покрытым путем, траверзами и гласисом, расположенными по правилам Вобана; пред гласисом были утверждены рогатки с надолбами. Стоило только на берме, или на подошве рва, поставить палисад, чтобы доставить храброму гарнизону полную возможность держаться, хотя против какого неприятеля. На левом берегу Иртыша находился ретраншамент или цитадель. Цель его построения была – укрывать проезжающих от нападения хищников, в то время, когда не предстояло возможности переправиться чрез реку, в бурную погоду или за ходом льда.

Все строения в крепости состояли в инженерном ведомстве: церкви соборная Воскресенская и лютеранская Св. Екатерины, дома: главной гауптвахты – двухэтажный, главнаго начальника и коменданта – одноэтажные, и несколько казарм и кордегардий; пороховой погреб и денежная кладовая – все каменные. Об архитектуре и изяществе отделки, разумеется, тогда и спрашивать не следовало.

Омская крепость. Омск

Собственно город состоял из восьми форштадтов, раскинутых, каждый почти отдельно от прочих, вокруг крепости, за эспланадою, и бедных строением. Домы, кроме небольшаго числа посредственно хороших, состояли из избушек, крытых дерном или берестою, с бревенчатыми и даже плетневыми заборами. Вот какую физиономию имел Омск в 1808 году, когда Григорий Иванович в нем поселился.

Экипажей тогда еще ни у кого не водилось; генеральския семейства имели, правда, кареты и коляски; но они, по редкости, были на диво целому городу.

Дом командира Линии и инспектора войск стоял в крепости, на площади; низменный, в один этаж, он представлял квартиру, достаточную для помещения. Мебель, до последняго стула, была сделана только пред самым приездом Григория Ивановича, в солдатских мастерских, и состояла из самых обыкновенных предметов, простой отделки, выкрашенных и обтянутых затрапезом. Это составляло уже роскошь, потому что у всех жителей мебель была еще проще, даже не везде крашеная, и без подушек. Диваны, вроде лавки, прикрывались коврами тюменскаго рукоделья или киргизскими.

Общество было порядочное; но здесь жили не так, как в Георгиевске и Екатериногрзде. В Омске господствовала тихая семейная жизнь, в чистоте первобытной, подчиненная строгим приличиям. Молодой человек не смел и подумать – извините за выражение – завраться. При подобном покушении, чепцы на головах у старушек мигом, бывало, задвигаются, и горе неосторожному. Тогда старики любили журить молодых, и делали это не всегда мягко; но никогда их от себя не отталкивали, и были рады, когда получивший справедливое замечание, не принимая его очень серьёзно, приходил снова в дом. Хлебосольство и приветливость были общия всем сословиям. Если, бывало, поддаться, то, в буквальном смысле, запоят и закормят. С ссыльными жители обходились снисходительно и разделяли с ними последнюю копейку и кусок. Никто не доискивался: кем прежде был ссыльный и за что он наказан; но все знали его под общим именем: несчастный. Ни происхождение, ни религия, ни нация не делали различия в обхождении с ними, хотя и часто случались разительные примеры неблагодарности некоторых преступников.

Между холостыми служащими, офицерами и даже генералами было в обыкновении заводить постоянныя связи с простолюдинками, дочерьми солдатскими и мещанскими. Это происходило, повидимому, от строгости нравов в семейных кругах. Такия связи укреплялись привычкою и прижитием детей, а желание примириться с совестию побуждало согрешавших вступать в законный брак с обольщенными. Этим путем простолюдины нередко входили в родню старинных дворянских фамилий, – что, по уважению местных обстоятельств, необходимо извинить.

Войсками, до прибытия Григория Ивановича, командовал генерал-майор Антон Антонович Скалон, шеф Иркутскаго драгунскаго полка. Комендантскую должность исправлял полковник Елфимов; окружной инженерный командир был генерал-майор Вознов – первообраз старинных инженеров! Он никуда не выходил, занимаясь счетами и сметами, сидел, заперев накрепко ворота, окруженный, впрочем, прислугою из крепостных арестантов. Ежемесячно, иногда и чаще, он пускал себе кровь, а чтобы в это время не скучать, то и ближайшей прислуге, для компании, приказывал тоже делать кровопускание.

В Омске тогда квартировали: Омский гарнизонный баталион (командир полковник Волосатов), Омская инвалидная команда, инженерная команда, артиллерийская гарнизонная рота и крепостной штат, Ширванский мушкетерский полк, две роты полевой артиллерии – батарейная и легкая, составлявшия бригаду, линейных казаков до 100 и военно-сиротское отделение кантонистов. В Ширванский полк, после выбытия шефа, генерала Лаврова, был назначен полковник Федор Васильевич Зварыкин; артиллериею командовал полковник Парфенек. Между офицерами было много лиц, вполне достойных своего звания, из дворянства казанскаго, оренбургскаго и симбирскаго.

Все части войск, – по словам очевидца, – ожидая смотров новаго начальника, постоянно обучались. Ежедневно происходил развод с церемониею; музыка и барабаны гудели целый день, напоминая, что Омск военное место. Ширванский полк и артиллерия выступили в лагерь для практических занятий. Лагерь полка находился за Казачьим форштадтом, а артиллерии – за Бутырским, совершенно в противоположных сторонах. Палатки, расположенныя в одну линию, были поставлены только для красы, а люди жили в плетневых бараках, довольно прочно устроенных. Все ожидало Григория Ивановича с трепетом, не потому, чтобы могли опередить его какия-нибудь неблагоприятные слухи, а так! В Сибири редко случались встречи и приемы главных начальников, поэтому многие были одержимы подобострастием, доходившим до смешного.

Наконец Глазенап приехал. Разумеется, отборный караул, ординарцы и все офицеры поспешили представиться новому начальнику, ласково их приветствовавшему. После краткаго отдохновения, Григорий Иванович поехал по городу и в лагерь Ширванскаго полка. Оказалось, что лагернаго караула не имелось, люди не жили в палатках, и Глазенап видел, как офицеры перебегали, в халатах, по лагерю. Мимоходом скажем, что самого Григория Ивановича и камердинер даже никогда не видал в шлафроке, и их во всю службу у него не было. Знаменитый его дядя, генерал Михельсон, давший ему первоначальные уроки воинской службы, вселил в него сериозную ненависть к шлафрокам, а потому можно догадаться, как расходилось командирское сердце. Командующему полком, подполковнику Дьячкову, дан был строгий выговор, и предписано, по получении, выступить из квартир (разумее под этим плетневыя бараки) в лагери, где, кроме палаток и форменнаго обоза, ничего не иметь, и лагерное место еженедельно переменять, сохраняя весь воинский порядок по уставу. Халаты только что не преданы анафеме и всесожжению. Таким образом, не весела была первая встреча ширванцев с начальником. Они, имея прежде шефом инспектора, воображали, что нет уже полка лучше их, и, оканчивая почти лагерный срок, теперь, вместо того, чтобы идти на выгодныя квартиры по деревням, начали снова лагерь с перекочевками. В это же время к ним приехал новый шеф, полковник Зварыкин.

Должно и стоит того, чтобы сказать, что такое был Ширванский полк. Офицеры в нем, как уже замечено, принадлежали к очень хорошим семействам и были люди достаточно образованные. Нижние чины – все исполины и стройные красавцы; старика ни одного; рост с 2 арш. 13 вершк. до 2 арш. 6 вершк., особенно между гренадерами. Музыка изрядная для фронта (тогда не наступило еще время щеголять многочисленною музыкою); обоз превосходный; лошади все одной масти, не хуже драгунских, сбруя блестящая с набором; шанцовый и прочие инструменты, полированные, укладывались в футляры, обитые сукном. Григорий Иванович называл это галантерейною лавкою. Квартировал полк в лучших деревнях, широко и прихотливо, отъедаясь на отвал; солдаты шагу не делали пешком, все на подводах, с обилием съестной провизии. Шествие ширванцев в лагерь составляло эпоху. Другой, увидя нескончаемые обозы, подумал бы, что это идут две армии, или целая губерния колонизуется в места обетованныя. Но артели не были так богаты, как в других полках. Щегольство в одежде было замечательно: перевязи, портупеи, ранцовые ремни и сапоги чистили под лак, пуговицы и пряжки полированы. Мундиры и панталоны сшиты отлично. Выправка и стойка были неправильны и некрасивы; маршировали на каблуках с вздернутыми носками, шаг был короток, и потому качки и стуку было много; ружейные приемы делали сильно, но без ловкости и развязки в руках; стреляли залпами хорошо, но рядами слабо. Наконец, шумели во фронте, суетились, толкались. Такия замечания сделаны новым инспектором на первом ученьи новому шефу.

Отличный служака Зварыкин, в полном смысле командир, круто занялся одиночным ученьем, и чрез две недели дал такой развод, что всех удивил быстрою во всем переменою. Натиск этот на Ширванский полк оказался очень кстати. Вскоре получено Высочайшее повеление о выступлении в Россию из Сибирской инспекции полков Иркутскаго и Сибирскаго – драгунских, Ширванскаго и Томскаго – пехотных и 19го егерскаго. Россия заблаговременно притягивала к сердцу государства силы свои на отражение страшнаго неприятеля. Сибиряки, уделив для гвардии цвет свой, – особенно ширванцы, из которых поступило более 600 человек, – в Отечественную войну покрыли себя славою. Каждый знает, как храбрые ширванцы хладнокровно выдержали в Бородинской битве удары несметной французской кавалерии, раз за разом разбивавшиеся о стальную грудь сибиряков.

Инспектору Сибирской инспекции подчинялись войска, растянутыя по всему пространству от Тобольска до Камчатки. За выступлением упомянутых полков, принялись за образование остальных армейских и переформировку гарнизонов, значительно усиленных, например: Омский гарнизонный баталион сделан 3-м баталионным полком; на других пунктах линии составлены новые баталионы. Все это вместе открывало обширное поле деетельности Глазенапа.

Провожание полков до границы Сибирской и осмотры их, как акуратная отчетность, требованная графом Аракчеевым, доставили занятия хлопотливыя. Тогда штабов никаких не было. Адъютант да три писаря с несколькими переписчиками из солдат успевали исполнять все предметы, которыми теперь занимается корпусный штаб. Говорим отнюдь не в осуждение, но обращаем внимание на прежнюю малосложность военных канцелярий, а как дешево оне обходились правительству! Между тем войска находились в порядке, не менее нынешняго; казенное все было сбережено, а быстрота распоряжений изумляла. Начальник, бывало, призвав адъютанта, приказывает: пиши то и то, а нарочный с повозкою был уже готов, стоял у крыльца, и чрез каких-нибудь полчаса скакал по назначению. Не утомляли себя длинными инструкциями, как идти и что делать, т. е. бесполезным повторением того, что каждый офицер с перваго чина должен знать и затвердил. Так бывало, что если кому-нибудь старший скажет: «Вы не знаете службы, вы не знаете своих обязанностей», – это составляло стыд, удар – хоть убирайся в отставку. «Тогда любили служить, а не прислуживаться», – говорит старый воин и очевидец.

На место Ширванскаго полка, в Омск вступил Селенгинский мушкатерский из крепости Усть-Каменогорской. При прохождении его церемониальным маршем, вьючная лошадь с кашеварными котлами, украшенная на голове букетами разноцветных перьев и погремушек[14 - В то время кашеварные котлы возились на вьючных лошадях перед полком.], вероятно, чрез меру отягощенная, легла и остановила такой торжественный акт движения перед новым начальником. Скотина не рассуждала, что она делает это вовсе некстати, и что пока ее тащили на сторону и ставили на ноги, полковому командиру досталось порядком.

Селенгинский полк составом людей и исправностию далеко не равнялся с Ширванским; но по фронту был едва ли не лучше. В нем незадолго находились два шефа из гвардии – Скобельцын и Талызин, знавшие службу во всей тонкости: от этого образовались свои фронтовики. Не прошло и полгода после описаннаго смотра, как полк нельзя было узнать и в остальных отношениях. Выбор людей из гарнизонов и рекрут сделал его гвардиею. Мелочь пошла лучшая в егеря, а похуже в гарнизоны и инвалиды. Назначен был новый шеф, на место умершаго генерал-майора Зубова, полковник Мещеряков, – премилое, добрейшее создание. Свободное от служебных занятий время, по старинному обычаю, он любил проводить в кампании за стаканом пунша, но умел держать полк в руках.

В 1809 году и остальные армейские полки: Селенгинский, Томский, 18-й егерский, и бригада артиллерии выступили в Россию. Военное Министерство предписало Глазенапу – каждому из них произвесть по два смотра: один на походе; а другой при переходе чрез Сибирскую границу, не принимая в соображение, что отправление других занятий местнаго линейного начальника и расстояние тому противоречили. Полки шли с разных пунктов, более или менее отдаленных от границы Сибирской; почему надлежало избрать одно из двух: или, живя в деревне, ожидать по месяцу и более полков, шедших побаталионно чрез два перехода, или всякой раз снова приезжать на границу из-за 700 верст. Последнее было избрано. Сохраним рассказ очевидца о смотре Томскаго полка, – как характеризующий тогдашние нравы. Шеф его, генерал-майор Г… служивший в Гатчинских полках Императора Павла, в бытность Его Величества Наследником престола, был лихой командир по фронту, не чуждый образования, но любил кутнуть. Как отличный служака, по вступлении на престол Государя, он получил в команду один из гвардейских полков; но, однажды, на параде, упал с лошади, от излишняго количества выпитой веселой влаги, и за это был переведен шефом Томскаго полка, под начальство, младшаго его в чине, генерала Лаврова. Последнему было предписано: доносить Государю ежемесячно об его поведении. Явясь к Лаврову в веселом расположении духа, на первыя его приветствия, что они иногда видались в Петербурге, Г… не запинаясь отвечал: «Как-же, и тогда именно, когда я имел счастие командовать гвардейским полком, а вы были плац-майором, и разъезжали верхом на пегой лошадке». Лавров оставил без возражения такую выходку и, раскланиваясь, спросил: как он о нем должен доносить Государю? «А что он по-прежнему пьет это самое»[15 - Всегдашняя поговорка Г.], отвечал Г… вышел и уехал в свой полк, в Барнаул. Однако, надобно отдать справедливость, Г… не смотря на слабость, был одним из самых лучших шефов. Полк его, при посредственном составе людей, был вышколен до утонченности, превосходно обмундирован и всем снабжен изобильно. Внутреннее хозяйство находилось в устройстве, достойном удивления и отличалось богатыми артелями. Показывая Глазенапу 1-й, 2-й и 3-й баталионы, и сам всегда командуя, Г. истинно тешил старика; но при выступлении последняго баталиона, во время прохождения церемониальным маршем, отсалютовав Григорию Ивановичу, он повторил историю, бывшую с ним в Петербурге, и огромною фигурою своею остановил движение баталиона. На свидании, за этим последовавшем, он дал слово честнаго человека не пить до окончания последняго смотра на Сибирской границе, или по день выбытия из-под начальства Глазенапа, и строго его сдержал.

В ту же зиму разнесся слух, что, расположась на зимовку в Лаишенском или Тетюшском уезде, Г. кутит с помещиками. У него был стакан с изображением турка, вмещавший целую бутылку, из котораго он исключительно попивал пунш. Если Г. чувствовал не очень большую жажду, то приказывал налить это самое по колено, – что составляло одну треть величины; если жажда была несколько более, – по горло, а уже если очень сильна, то: а утопи турка, – я, это самое, терпеть не могу бусурманов, и по такому приказу стакан, или вернее стеклянная кадушка, наливалась с краями вровень. Стоя на свободе по деревням, Г. вел превеселую жизнь.

Кто-то ему сказал: что один судья славится по губерниям – Казанской и Симбирской тем, что сколько бы он не выпил, пьяным не бывает. Г. обрадовался от всего сердца, что, наконец, находит достойнаго состязателя, и просил их познакомить. Случай скоро представился. Начался стаканный поединок, не на живот, а на смерть. Толстый судья, осушая влагу, непоколебимо просидел до полуночи, но не мог выдержать экзамен, т. е. сказать чисто два слова: луковка зазеленелась! Потом начал на стуле покачиваться, и, наконец, рухнувшись всею массою на пол, захрапел и умер. Г… вместо печали, как победитель, как триумфатор, предался веселию, и на радости, – по общему обычаю, – все пил, и в тот же день после обеда умер от удара. Благородный и со многими достоинствами, этот человек не мог победить силою ума и воли слабости и заблуждения. Впрочем, не должно его строго осуждать: всякий век имеят свои слабости; мы же приводим такие анекдоты, как уже заметили, для характеристики тогдашней службы.

В это время почтенный Григорий Иванович много терпел неприятностей. Передаем их также, как случаи из прежняго управления, с благодарностию в душе, что нынешним учреждением правительственных мест они отстранены.

Инспекции были превращены в дивизии; Сибирская инспекция в начале 1808 года получила такое же наименование. Инспекторам давалось особое жалованье, сверх окладнаго по чину, 2000 р. асс.; но об этом производстве дивизионным начальником коммисариатская коммиссия замялась распоряжением. В тоже время прекращена была Григорию Ивановичу пенсия за Дербент, потому что в указе, как видели, повелевалось производить ее только во время его службы на Кавказе, – хотя существовало другое общее повеление, чтобы в подобных случаях, т. е. при перемене мест служения, ожидать на прекращение пенсии особаго указа. В рассматриваемую эпоху все ведомства копили деньги и сильно прижимались расходами на счет лиц, из которых многие терпели крайнюю нужду. Это была господствовавшая система, называемая аракчеевскою. И так почтенный старец, отброшенный на край России и обобранный войсками, остался с 3 т. р. асс. оклада. Положение гибельное, а еще у него находилось два сына в гвардии, которым он помотал, продавая жалованные перстни. В такой крайности, Григорий Иванович прибегнул к дружбе Федора Петровича Уварова, описав подробно все происходившее. Уваров, бывший в постоянной милости у Императора Александра Павловича, доложил Государю в тот же день, и Его Величество серьезно заметил это Аракчееву. Федор Петрович запретил адъютанту Глазенапа, бывшему по делам службы в Петербурге и привезшему к нему письмо, говорить об его ходатайстве.

Аракчеев действительно потребовал к себе адъютанта и спросил: какия инспекторския деньги, и какая и за что пенсия получалась Глазенапом. Выслушав внимательно от адъютанта самое подробное обяснение и то, что хотя Казанская коммиссия и выдала деньги, но взяла реверс, что при требовании они будут возвращены, граф велел написать генералу, что он будет получать все ему следуемое безостановочно. Один из адъютантов Аракчеева, вслед за тем спросил у адъютанта Глазенапа, не жена ли Григория Ивановича, которая была в Петербурге, хлопотала у Государя? И получил в ответ, что это может быть, тогда как Григорий Иванович с женою был в разрыве до такой степени, что если в который день вспомнит о ней, то делался нездоров. Но такая выдумка прикрыла участие Уварова.

Действительно, в Казань послан был запрос по эстафете. Коммиссия отвечала, что деньги выдавались, а о затруднениях своих и о реверсе – умолчала. Не знаем, было ли это доложено Государю, но только старцу написали грубую бумагу, с собственноручными прибавками графа Аракчеева, что он, получая сполна все ему принадлежащее, жаловался в Петербурге письмами, которые Его Величество изволил читать, и поставляли на вид такое предосудительное действие. Между тем коммиссия, сочувствуя неблаговолению верховнаго своего начальства, вовсе прекратила выдачи. Григорий Иванович вопиял; но все его рапорты оставлены без ответа. Почтенный воин терпел и получил ему следовавшее не прежде, как Барклай-де-Толли сделан был военным министром: – тогда, по простой записке об этом, распоряжение последовало в один день. Но до того времени добродетельный Григорий Иванович терпел много неприятностей. Эта тем более достойно сожаления, что происходило опять по совершенно ошибочным понятиям, и еще при явных знаках милосердия Государя Императора. Стоило только раз взглянуть на старца, чтобы убедиться в доброте и чистоте сердца его: он в 60 лет был красавец. Но что делать с судьбою!

Сибирским генерал-губернатором был Иван Борисович Пестель, умный и способный человек, но не пользовавшийся общею любовью и бывший к некоторым из подчиненных строгим, даже до ожесточения и несправедливости. В переписке с Григорием Ивановичем он употреблял часто несоответственный тон. Таким образом, например, хотя имел чин тайнаго советника, но, ссылаясь на IV пункт инструкции генерал-губернатору, которым войска по части продовольствия и расквартирования подчинялись ему, по странному заблуждению, писал к старому и заслуженному генерал-лейтенанту: «Милостивый Государь мой!» (в одну строку, – что, по тогдашнему обычаю, имело вид повеления). Григорий Иванович отвечал ему точно также, делая строгое подражание всем его выражениям. Пестель жаловался Аракчееву, с которым был в хороших отношениях.

Чтобы характеризовать Пестеля, припомним читателям некоторые происшествия, в то время известныя всей России. Когда он принял в свое ведение провиантское управление, то начал губительное преследование всех служивших по этому ведомству, с главнаго лица – генерал-майора К… котораго, без вины и прежде исследования доносов, отрешил от должности и содержал в Тобольске, как бы самаго важнейшаго и опаснейшаго государственнаго преступника. К… сидел в пустой избе, окруженный строжайшим караулом, отторгнутый от многочисленнаго семейства; к нему никого не допускали и всякая переписка с ним совершенно воспрещалась. Несчастное семейство не выдержало гонения: сам К. и дети его, от горести, один за другим, или поумерли, или сошли с ума. Кроме того, множество коммиссионеров безвинно томились на гауптвахтах. Так продолжалось 12 лет, и, наконец, по самому строжайшему исследованию, генерал К. и его подчиненные – совершенно оправданы.

Довольно было одной этой истории, не говоря о многих других, чтобы добраго Григория Ивановича оборотить к Пестелю спиною, и началась бумажная война.

Пестель почувствовал, что дела его могут принять дурной оборот, если лично не будет их наблюдать в Петербурге, и потому отправился в столицу и жил в ней 10 лет – до самаго своего падения, управляя Сибирью. Государь не один раз приказывал напомнить ему, что пора отправиться к своему месту, но Пестель являлся к милосердому Монарху и объяснял, что его дела находились в таком положении, что если он только выедет за заставу, то погиб! И это, не смотря на могущество его протектора Аракчеева; следовательно, можно судить каковы были эти дела! Однажды, при разговоре во дворце, переданном стоустною молвою, о том: кто хорошо видит отдаленные предметы, присутствовавшие называли многие известныя лица, но Нарышкин заметил, что далее сибирскаго генерал-губернатора Пестеля никто не видит. При вопросе Государя: как это? – он сказал: «Пестель отсюда видит до Камчатки; кажется, дальше видеть невозможно!» Посмеелись этой остроте, – но Пестель сидел в Петербурге.

Пестель находился от Глазенапа дальше, но не сделался лучше; однако же реже получались его бумаги, и почтенный старец становился попокойнее.

Всегда одушевленный любовью и усердием к службе, Григорий Иванович нашел и в мирной Сибири предметы, возбуждавшие пылкую его деетельность.

За выводом из Сибири всех армейских полков, как мы сказали, остались гарнизонные полеваго положения. Занялись их переформировкою и усовершенствованием, как в составе, так и образовании. Разводы и ученья производились ежедневно. Введено одиночное обучение, до того совершенно опущенное. Стойка, ружейные приемы, марширование и затверживание солдатских записок, известных под названием пунктиков: об Императорской Фамилии, начальниках, начиная от капральнаго унтер-офицера и фельдфебеля до военнаго министра, о количестве казеннаго содержания, солдату определеннаго, о сроках вещам и, в заключение, так сказать, военный катихизис, – об обязанностях солдата, о присяге и важности знамен и проч., и проч. Этими пунктиками занимались по старинным руководствам. Они разосланы были во все части войск, и солдаты, по вечерам, затверживали их наизусть. Глазенап, кроме смотров войск, в летнее время, объезжал их и зимою, для осмотра поротно и в одиночку каждаго солдата. Вот как это делалось: если не находилось удобной залы в квартире, то в казарме ставился стол и стул. Старец наш, чувствовавший слабость в ногах, садился и выкликал людей по списку. Солдат подходил и, остановись в шести шагах, делал на караул, спрашивая, что прикажете? Следовали вопросы из пунктиков, например: «С котораго года в службе? Кому служишь? Кто у нас Государь Император?» и проч., и проч. Потом просматривались ружейные приемы и маршировка. Кто военный министр, Глазенап не спрашивал никогда, не любя графа Аракчеева за его несправедливость к себе. При таких разговорах с солдатами часто происходили комическия сцены; Григорий Иванович сохранял непоколебимо хладнокровие, тогда как присутствовавшие, потихоньку, помирали со смеху. Те части, которые сам не мог видеть, он поручил осматривать адъютанту или другому лицу, на котораго мог полагаться. Глазенап знал важность такого рода упражнений, и хотя казались они механическою школою безграмотных людей, но переливали в нижних чинов некоторые понятия о нравственности: любви к Богу, верности Государю и своему долгу, и, в то же время, сибирское наречие исчезало, и солдаты, особенно унтер-офицеры, начинали объясняться в приличных выражениях на чистом русском языке. Вообще эти полки вскоре устроены были ничем не хуже армейских, доведены по фронту до совершенства, наполнены видными людьми, комплектовались уже рекрутами, а не, как прежде, неспособными к полевой службе, и получили палатки и обозы с подъемными лошадьми.

Сибирское линейное казачье войско обратило, наконец, на себя более внимания. Григорий Иванович полон был желания создать из необразованной массы его род легкой кавалерии, приспособленной к образу тамошней войны и местной линейной службы. Он застал войско в следующем положении. По списку состояло служивых казаков с чиновниками до 5700 человек. Будучи растянуто своими поселениями на самой черте границы, по крепостям, форштадтам и редутам, оно отправляло кордонную службу на 2700 верстах. Престарелый старшина Телятников заведывал войском, не нося никакого звания, т. е. ни атамана, ни командира, ни командующаго. Не было разделения на бригады, полки и сотни. Просто называлось войско, хотя несло службу не так, как другие казачьи войска по очереди; но все способные записывались в службу непременную, как солдаты, с тою только разницею, что срока службы им не полагалось, и они в ней оставались, пока находились в силах. Большое влияние на казаков имели дистанционные или кордонные начальники, т. е. коменданты. Ни войсковой канцелярии и никаких заведений общественных не имелось. По этой причине и суммы войсковой не существовало.

Сибирский казак. 1814 г.

Люди в войске и в физическом и в нравственном отношениях были превосходны; честность, доброта, верность своему долгу, вместе с казачьею удалью и расторопностию, сохранились неприкосновенно от первобытных времен. Семейная жизнь со стороны нравственной стояла на высокой степени. Казаки линейные, с некоторым исключением, не были собственно земледельцы, а скотоводы и торговцы. Домостроительство, относительно ко времени, было довольно удовлетворительно, не смотря на то, что их всякой, кто хотел, без разбора и отчета кому-либо, гонял во все стороны. Офицеры были большею частию престарелые, мало или вовсе безграмотные. Между урядниками и казаками находилось много стариков, служивших свыше 40 лет, между тем как в отставных и малолетках считались люди молодые и совершенно годные к службе.

Одежда их подходила к древней казачьей, но сделана была дурно и некрасиво; предметы же вооружения – до возможной степени ветхи и негодныя. Лошадей достаточные из казаков и охотники имели хороших, но наибольшая часть войска была худоконна. Регулярства никакого и в заведении не имелось; обучались иногда пред смотром эволюциям своего сочинения: стреляли на скаку, на ветер и многие не умели зарядить ружья или пистолета, ни на лошади, ни пешком. Пиками отдавали честь, командуя «на караул», – что с перваго раза отменено Григорием Ивановичем.

В таком положении войско, при выбытии из Сибири драгунов и артиллерии, не могло долее оставаться. Занялись тотчас проектом штата собственно войсковой канцелярии; войско делили на 10 пятисотенных полков с двумя ротами конной артиллерии, и с резервом из излишних людей, остающихся от формирования этих частей; требовали войсковаго атамана и знамена. Проекты были отосланы в Петербург к графу Аракчееву. Начались сношения с Пестелем, и поэтому многое было изменено или составлено вновь, – но, наконец, утверждено Государем Императором в 18-й день августа 1808 года. Атаманом назначен Телятников; знамена богатыя и красивыя пожалованы с Высочайшими грамотами. Всей этой работой в Петербурге занимались не более трех недель. Такая живость! В этом отношении Аракчеевская метода достойна всегдашней благодарности и подражания.

Григорий Иванович радостно принял положение и был доволен предстоящею деетельностию. Собрали до 600 казаков, кое-как поставили в ряд, и совершив с подобающею честию освящение знамен, вручили их атаману. Небывалый никогда церемониал тронул многих казаков до слез, и они после, попивая винцо, славили Великаго Государя!