Непрерывное восхождение. Том 2, часть 1. Сборник, посвященный 90-летию со дня рождения П. Ф. Беликова. Письма Г. В. Маховой (1934-1936). Письма (1938-1975)

Смотрел на звезды мертвыми очами.

Не раз в бездонность рушились миры,
Не раз труба Архангела трубила.
Но не была добычей для игры
Его великолепная могила.

Из всего на земле существующего только мысли человеческой даны возможности для столь высоких полетов, только мысль соприкасает с Вечным наше бренное здесь существование, как же после этого мысль не любить? Какая же после этого земная жертва будет для нее достаточно великой? Какое земное одеяние достаточно прекрасным? Нет, нельзя не любить мысль! Все ее падения только доказывают, что действительно с большой высоты она сорвалась, если способна так низко пасть, и на возведение ее на подобающие ей высоты следует употреблять все силы. А теперь все-таки лягу спать, завтра допишу письмо, а то уж поздновато – 4-й час, покамест мысль находится в нашем теле, приходится заботиться, чтобы ее жилище в должном порядке и состоянии находилось, а я-то, грешный человек, и маловато об этом забочусь.

С Новым Годом, Галя, имею честь поздравить. 1936-й начинаю письмом к Вам. Держитесь крепче! Плохо придется Вам в этом году от моих писем, забросаю Вас ими, как снегом, ведь, говорят, что примета такая есть – что под Новый Год делаешь, то и целый год делать будешь. Этой примете верить можно. Вот уже четвертый Новый Год встречаю я за своим письменным столом со своими книгами и записками – и действительно в промежутках много философией занимался. Но это первый Новый Год, который я встречаю трезвым, последний раз пил год тому назад, к 12-ти часам был уже в хорошем «взводе», но это мне не мешало думать, с 12-ти до 5-ти сидел и проверял свои философские знания. Это было год тому назад. Сравнил свое тогдашнее мировоззрение и кругозор с теперешним. Могу быть довольным ушедшим годом. Многое удалось переменить и дополнить. Дай Бог, чтобы дальше так же шло. Плохо, когда горизонты заволакиваются густыми тучами, и думаешь – дальше нет ничего, а между тем – стоит только тучи с места сдвинуть – и новые невиданные до сих пор дали открываются. <…>

Да, можете меня поздравить, Галя, раскачался сегодня – в театр сходил. Ведь как последний раз с Вами был, так с тех пор и не собраться было, а сегодня отправился «Марицу» слушать. В общем ничего. Постановка даже, можно сказать, – хорошая. Благодаря вертящейся сцене удачно и красиво удалось разрешить проблему перемены картин. Сцена вертится по ходу пьесы, и артисты переходят из одной обстановки в другую, как из комнаты в комнату. Довольно эффектно получается. Но певцов в «Эстонии» все-таки нет. Да и артистов мало. Женские роли – туда-сюда. Мильви Лайд иногда даже хороша бывает, но мужские роли – тихий ужас. Исключительно только типично комические роли удаются, всех же «первых любовников» с успехом можно заменить первопопавшимися сапожниками. Не знаю, когда теперь опять попаду в театр. Думаю, что перерыв будет большим, – попробую подождать, кто кого переживет, я ли Сави или Сави меня. Если мне будет суждено Сави пережить, то сразу же, в день его смерти, отправлюсь в «Эстонию». С удовольствием прослушаю какую-нибудь оперетку без его вмешательства по ходу действий.

А теперь кончаю и заваливаюсь спать. Благодарю еще раз за книгу и пожелаю еще раз счастья и исполнения всех Ваших желаний в новом наступающем году. Надеюсь, что удастся нам в этом году лично встретиться и поговорить – ведь Вы так мало изволите писать о себе, что все тяжелее и тяжелее мне становится поддерживать с Вами связь и угадывать Ваши душевные настроения и направления. Хотелось бы посмотреть, какие перемены в Вас произошли за истекший год. Как встречусь с Вами, так уставлюсь на Вас и буду смотреть минут пять без перерыва, чтобы ничего не пропустить. Толе поклон передайте.

    Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

9 января 1936 г

<…> Сперва только пару слов о Гумилеве. Очень рад, что он Вам понравился. Это один из моих любимейших поэтов, я от него в восхищении и бесчисленное количество раз могу его перечитывать. Сила его стиха – изумительна, и темы он берет какие-то сверхчеловеческие, космологические что ли, и, может быть, именно потому мелкие человеческие страстишки и страдания в его изложении приобретают характер грандиозного. Гумилев никогда не плачет сентиментальными слезами, не сетует на житейские неприятности, столь обильные на путях каждого человека. Тоска и печаль Гумилева величественны и торжественны, потому что они не только его печаль и тоска, но являются таковыми и для всего человечества. В том месте, где многие поэты не упустили бы случая поплакаться о горемычном житье-бытье, Гумилев чеканит:

Чрез дымный луг, и хмурый лес,
И угрожающее море
Бредет с копьем наперевес
Мое чудовищное горе.[48 - См. стихотворение Н. Гумилева «Одержимый».]

Обязательно советую Вам с Гумилевым познакомиться. Если не удастся Вам достать его книг (их, кажется, не очень-то много тут), могу Вам несколько стихов послать. А теперь уж заодно и о своем стихе напишу. Стихотворные его достоинства, конечно, никудышны, а насчет мысли постараюсь Вам дать маленькое объяснение. Безусловно, Вы совершенно правы, утверждая, что потребность славословить Бога не может быть осуждаема. Но славословие отреченного от мира, который отрекся ради достижения для себя лично спасения и освобождения, такое славословие никому не нужно. Храм как место славословия – лишь временный этап, и то, что люди славословят Бога в храмах и забывают Его в жизни – плохо. Может быть, Вы помните – Вы видели у меня репродукцию Рериха «Покровительница Культуры»?[49 - Речь идет о картине Н. К. Рериха «Sancta Protectrix» («Мадонна Защитница») (1933).] Она изображает Богоматерь с эмблемой мира, скрывающую своим покрывалом храмы. Вы еще спросили: «Но ведь не только же церкви есть культура?». Совершенно правильно. Церкви иногда бывают даже меньше всего культурою. Но в такой передаче Рериха скрывается следующий символ: всякая отрасль культуры должна быть священна. В подходе к разрешению научных, общественных, воспитательных, социальных и других проблем должны быть такие же торжественность, Бого-славие, чувства ответственности и служения Вечному, как и в храмовых молитвах. Всякое дело культуры, совершаемое вне храма, не может не быть Богослужением. Нет нужды поэтому замыкать своего Бога в храм за семью замками, когда вся земля может быть храмом, если в ней дела Божии творятся. <…>

Вот я Вам как-нибудь соберусь рассказать о русском философе Федорове. Это был замечательнейший человек, и говорю наперед, что его философия Вам понравится. У него исключительно философия дела, а не умственных заковырок, которые нередко вытекают в форму гимнастики ума без практического значения. В этом грехе и Кант несколько замешан. Федоров совершенная ему противоположность и стоит как человек и философ на недосягаемой высоте. Достоевский, Толстой, Соловьев и многие другие русские писатели обязаны Федорову – все они черпали идеи из его гениального ума. Но, как и большинство гениев, в свое время Федоров остался непризнанным, и только теперь о нем заговорили как русские, так и Западная Европа. Даже в современной Сов[етской] России идеи Федорова, правда инкогнито (без упоминания его имени), проповедуются все-таки самими правительственными кругами.

10 января 1936 г

<…> Чувства – святые явления, приглушать их не следует, только помнить надо, что у чувств нет глаз, они слепы и вручать слепому свою судьбу нельзя. Надо учиться управлять чувствами, и краски их от этого не блекнут, не превращаются они под руководством разума в скучную прозу, по-прежнему и страдать, и радоваться заставляют, но не способны уже бросать нас по собственному капризу куда им угодно. Слов нет, что хорошо на крыльях чувств летать, но ведь, направляя чувства по собственным желаниям, мы не обрезываем им крылья и вместе с тем гарантируем себя от низких посадок после [высших] полетов. Недалеко я ушел еще в овладении своими чувствами, но уже не скажу, как Вы, что боюсь с их стороны неприятных сюрпризов. Сажусь, правда, в лужу нередко, потому что сила воли еще недостаточно выработана, но, как бы ни сел, все равно знаю, что вылезу, и не беспокойство и отчаяние, а только недовольство собою остается в результате. Во всем свое хорошее и польза. Ну, всего наилучшего покамест. Пишите, как в Евве живете и как после Сыренца нравится. Поклоны от меня Гансику, Вале и Рейну передайте.

    Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

24 января 1936 г

<…> Между прочим, об этом злополучном ближайшем будущем думаю со страхом и трепетом, – взвалил на свои плечи такие обязанности, что косточки потрескивают. Во-первых, 3 февраля в Русском Литерат[урном] Кружке[50 - Русский Литературный Кружок – общественная организация, официально зарегистрированная в Таллинне в 1899 г. В 30-е гг. ХХ века П. Ф. Беликов принимал активное участие в его работе.] состоится живая газета. Поручили мне писать передовицу. Вообще, передовица для газеты – дело плевое, занять публику на 10–15 минут какой-нибудь простой темой – не ахти какой труд. Но для меня темы, кажется, самим чертом в аду выдумывают[ся]. Так и [на] этот раз вышло. Произошло в кружке несколько инцидентов [между придерживающимися] старых литературных традиций и искателями новых тем и новых форм. Дело в том, что чествовал нынче кружок Толстого, Мережковского и еще кого-то из «старых». На прошлой неделе был юбилей Островского, взялись чествовать и его. В подготовке к этим чествованиям уходило почти все время, и другим чем-либо заняться не проходилось. Так вот часть членов, узнав о чествовании Островского, иронически заметили: «Ну, опять покойничек». Одному поэту предложили по поводу юбилея Островского написать что-нибудь, так этот поэт, типун ему на язык, не задумываясь ответил: «И без меня панихиду отслужите». Чествование, конечно, все-таки состоялось, и началось оно с весьма колкого упрека по адресу молодых членов и вообще молодого поколения, которые не ценят и даже не знают русских классиков и [этим] самым печальным фактом нарушают лучшие традиции русской культуры. Не забыты были в этом обличении и злополучные «покойнички» и «панихида», в которой не пожелал принять участия поэт, творчеству которого, между прочим, было посвящено одно из собраний кружка в нынешнем сезоне. Одним словом – скандал в благородном семействе, да и только. Живая же газета издается преимущественно силами молодых, ввиду того, что по летам и я к ним принадлежу, насели на меня мои «коллеги», дабы я очистил запятнанную на вечере Островского их честь. Довольно мудреная задача, смутно сейчас представляю себе, как я с ней справлюсь, но все-таки рассчитываю справиться и взял на себя передовицу на эту тему. А вот во-вторых, через неделю, 10 февраля, предстоит мне второе «удовольствие», к которому я не знаю, с какой стороны и подступиться. В том же кружке назначен на этот день литературный суд по рассказу Бунина «Дело корнета Елагина», и навязали мне в этом суде роль подсудимого! Пока что душа моя еще более-менее спокойна, потому что читал я сей рассказ уже давно и наполовину перезабыл его суть. Дело состоит там в том, что корнет Елагин убивает при весьма странных обстоятельствах и по весьма странным и неясным причинам свою любовницу. В факте убийства сознается сам, но разводит в своем признании такую психологию, что черт в ней ноги поломает. И та перспектива, что мне придется эту психологию расхлебывать, – вызывает дрожь во всех моих членах. Если еще прибавить, что на настоящих литературных судах (будут: председатель, секретарь, прокурор, 3 защитника, медицинская экспертиза в лице настоящего доктора, и хотят пригласить пару юристов для правильной постановки всей этой церемонии) я никогда не присутствовал, то неудивительно, что мое положение весьма незавидно, пожалуй, настоящему корнету Елагину, если таковой существовал, легче, чем мне, было. Какой-то трагический талант у меня – ввязываться в такие истории. Не люблю я всякие публичные выступления и открытые собрания кружка почти никогда не посещаю, а все-таки даю себя уговорить и соглашаюсь на такие роли. Ведь этак, пожалуй, можно меня и уговорить заделаться китайским императором! Правда, с ролью последнего легче было бы справиться, чем с корнетом Елагиным. Но зато уж отзвоню на этих двух вечерах – и с колокольни долой, никакими коврижками больше выступить не заставят, и то уже наберется 4 раза за этот сезон, с меня за глаза довольно, ведь это артистом надо быть, чтобы чувствовать удовольствие или удовлетворение от такой деятельности, а я никакой не артист и поэтому признаю лишь доклады и беседы в небольшой, знакомой аудитории, где понимают тебя и ты понимаешь других – такая деятельность мне больше нравится, и более полезной я ее считаю. И, знаете, когда я пишу Вам письма на темы философские, то Вы для меня вполне достаточной и гораздо более приятной аудиторией являетесь, чем публика на открытых собраниях Литературного Кружка. Только уж очень Вы, Галя, неспокойная аудитория. Не разглядеть мне за дальностью расстояния, что у Вас на душе творится, но надеюсь и искренне желаю Вам, чтобы все, творящееся в Вашей душе, приводило Вас к лучшему. Не знаю, насколько я в силах это пожелание сделать большим, чем только пожелание, насколько мне дана возможность раскрыть для Вас радостный смысл жизни, об этом тяжело сейчас судить. Лишь когда я почувствую в себе достаточно силы и увижу ясно пути, которыми можно было бы уничтожить Ваши кошмары и Ваши сомнения, лишь тогда я возьмусь доказать Вам, что мне есть до них дело и от меня можно ожидать помощи для преодоления их. Сейчас же это остается только пожеланием. Искренность его может вполне заменить недостаточность осуществившихся надежд и заполнить время, требуемое для их осуществления. Но это, конечно, уже от Вас, Галя, зависит, а не от меня, т. к. заставить Вас верить в свою искренность я не могу. <…>

Всего наилучшего.

    Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

25 января 1936 г

<…> И на столе сейчас прекрасная книга лежит – «Пути Благословения» Рериха. Вот кого я могу читать и перечитывать. Если в любой книге Рериха наугад открыть какую-нибудь страницу, всегда найдешь близкие и разуму, и сердцу слова. Многие ли писатели таким качеством могут похвастаться? Вот Вам сразу и пример. Открыл книгу и читаю: «[А] ведь каждую минуту кто-то может быть научен и обрадован. Обрадован не деньгами, но радостью познания новых далей. Ведь если бы весь мир возрадовался хотя бы на одну минуту, то все иерихонские стены тьмы пали бы немедленно».[51 - Пути Благословения / Рерих Н. К. Пути Благословения. New York, 1924.] Правда, Галя, почему мы так мало и так редко радуемся. Чего нам не хватает для этого. Ну я понимаю – мы не можем себе позволить каждый день удовлетворения всех своих чувств, мы не в состоянии позволить себе всех земных удовольствий, но разве [все это] надо для радости? Самая незначительная причина может быть поводом для радости, и похоже, что мы нарочно избегаем этих причин и ищем каждую причину, которая дала бы повод раздражению. Вот еще две строчки из Рериха: «Одна мать, держа на руках своего младенца, спрашивала, что есть чудо? Спрашивала, отчего чудеса не встречаются в нашей жизни. Держа в руках чудо, она спрашивала, что есть чудо?»[52 - Пламя / Рерих Н. К. Пути Благословения.] Не поступаем ли и мы таким образом, когда говорим – нам нечему радоваться. Разве не закрываем мы своих глаз на большинство достаточных для радости причин и жалуемся после этого, что нам нечему радоваться? Неразумная птица умеет выражать своим пением радость, когда увидит первые лучи восходящего солнца, а умудренному человеку чувство радости незнакомо, несмотря на то, что его душа несоизмеримо богаче птичьей. Разве допустимо такое положение? Допустим, что больше чем от птиц с нас спрашивается, что трудно нам приходится, что дорого обходится расплачивание за свои ошибки. Но ведь:

Сколько б не дал человек, – все мало,
Чтоб пред жизнью погасить свой долг.

Все-таки наши вопли о страданиях – ничто перед одним мгновением истинного счастья. И нет человека, который мог бы пожаловаться, что такое мгновение его обошло. Разве не было их у нас? Или разве не будет их? Были и, конечно, будут еще. Чтобы радоваться, небольшое усилие надо сделать. Надо лишь прозреть, захотеть видеть дальше сегодняшнего дня, и кто научится смотреть вдаль, к тому обязательно радость придет. Потому что «радость – есть особая мудрость», а всякая мудрость пользуется большими масштабами, всякая мудрость живет веками и в веках, и если от этих грядущих веков отвернуться, радость станет редким гостем. Ведь ей тесно в миниатюрных рамках наших минутных настроений, мы душим ее своими будничными заботами о том, как сегодня нам прожить, что поесть и во что одеться. Много работы, очень много надо произвести над собой, чтобы расширить свои горизонты, обновить свои понятия, уничтожить привычки и серенькие никчемные обычаи. Но работа эта вознаградится достойной платой – радостью. [От]работав вчера 18 часов на фабрике, я заработал 8 крон, но не радость. Чтобы ее заработать, нужно за ту работу приняться, которая действительно облагораживает человека. Она самая неутомительная работа, без вреда для здоровья, ей можно посвящать 18 часов в сутки, да редко это делается. Не так ли? Будем надеяться, что в будущем отведем ей должное внимание и большее время.

А теперь прощаюсь. Поздно уже, надо спать заваливаться. Пишите, Галя, рад бываю всегда Вашим письмам, и когда Вы сочтете нужным, после строгой цензуры, уничтожить написанное, то вспомните – что нехорошо уничтожать радость, для других предназначенную.

Всего наилучшего.

    Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

5 февраля 1936 г

<…> Примусь с завтрашнего дня за литературу, во-первых, слишком уж у меня большие пробелы в этой области, во-вторых же, читать хорошие произведения – сплошное удовольствие. И Толстым надо заняться, и Достоевским, и Лесковым, и современными – Буниным, Зайцевым, Шмелевым и т. д., и т. д. Меня почему-то считают в нашем литературном кружке хорошо знающим не только русскую, но и иностранную, не только классическую, но и современную литературу. Стараюсь своих «коллег» не разочаровывать в их мнении обо мне и даже на литературные темы осмеливаюсь передовицы писать (правда, не особенно убедительные), но все-таки свои пробелы не забываю и хочу теперь заполнить их, чтобы в обман публику не вводить. Да и сам чувствую уже заранее удовольствие от того, что свои пробелы можно заполнять такими иногда прекрасными вещами. Хочется мне основательнее с Рабиндранатом Тагором ознакомиться, у него такие прекрасные вещи имеются, что их можно читать и перечитывать, наслаждаясь мыслями, словами и музыкой ритма. Приведу Вам маленький отрывок из его книги «Гитанджали» (Жертвенные песнопения): «Ты сделал меня другом тех, кого не знал я доселе. Ты ввел меня в жилища доселе мне чуждые. Ты приблизил далекое и чужого сделал мне братом. Мне тяжело покидать привычный кров, я забываю, что в новом живет старое и что Ты всюду со мной. Сквозь рождение и смерть в этом мире или в других мирах, куда бы не вел Ты меня – Ты все тот же, единственный спутник моей бесконечной жизни, связующий сердце мое узами радости с неведомым. Познавшему Тебя ничто не чуждо. Для него нет закрытой двери». Это же стих, настоящий стих и с очень глубоким смыслом. <…>

Только на предыдущей странице я восхищался красотами литературы и сейчас могу повторить, что очень люблю и ценю их, но не задумываясь все эти красоты я отдал бы за то, чтобы приблизиться хоть на один вершок к великому смыслу Бытия. Но не хватает силы. Такое приближение пока что только сны, а не действительность еще, до действительности далеко, очень далеко. Трагедия же в том, что это далекое зависит от мгновения. <…> Иногда чувствуешь это мгновение совсем близко и все кругом проясняется, иногда же оно кажется невозможным в этой жизни и скрывается за неразгаданной чертой смертного часа. Но рано или поздно оно должно наступить, это не только моя вера, это – все мое знание, которое обязывает меня жить так, а не иначе и которое упрекает меня за каждую жизненную ошибку, за каждое отдаление желанного момента. Слишком много таких отдалений и ошибок, они в каждом пустяке, в каждой мелочи, они в разбрасываемых по ненужным направлениям мыслях и в дымящей[ся] папиросе, которую я сейчас сосу, они в каждом неправильном поступке, и они же в допускаемом тобою бездействии там, где нужно действовать. <…> И когда гнетут физическая усталость и безразличие, когда мысль притупляется тщетными усилиями выбраться из тупиков, тогда одно остается, прислушаться к сердцу и, уловив его веления и предчувствия, положиться на них. Они никогда не обманывают. Без слов подскажут то, что разум бессилен словами выразить. И опять радостью наполняется все твое существо, исчезают сомнения и уверенность появляется в каждом шаге, потому что сердце указало ту цель, которая невидима для глаз. Надо чаще прислушиваться к своему сердцу. Разум слишком отравлен окружающими нас ложью и пошлостью. Но в глубину сердца нет доступа этим темным врагам. Если сердце не прогнило, если хоть одна его струнка вибрирует на явления красоты и блага, то этой стрункой будет спасено все наше существование со всеми его ошибками. Так-то, Галя, та сила, тот мощный рычаг, которым можно будет перевернуть свою жизнь, направить ее путями, идущими мимо ненужной житейской суеты и нагроможденности, та сила в нас, она не до конца растрачена, и, когда будут использованы все кривые пути, исчерпаны все кажущиеся возможности, мы воспользуемся ею, если не сумеем этого сделать раньше. Но чем раньше – тем лучше. Будем надеяться, что у нас хватит благоразумия не ждать последних сроков. Ведь незачем. Когда у нас есть вкусное блюдо на сегодняшний день, мы его обыкновенно съедаем, не откладывая на завтра. Чем же наша душа хуже нашего желудка? Почему ее мы кормим «завтраками»? Если есть тому причины, то уничтожить их надо. Ну и уничтожим.

А покамест всего наилучшего. Пишите.

    Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

26 февраля 1936 г

<…> Наша жизнь и жизнь нашей мысли – это две разные жизни. Но они тесно между собой связаны, в большой зависимости друг от друга находятся. И побеждает всегда, хоть на первый взгляд с этим и трудно согласиться, – мысль. Что человек думает – тем человек и становится. Не может жизнь со всеми ее невзгодами сломить того, чья мысль непреклонна, чья мысль не путается в сомнениях и знает ясно цель своих устремлений. Перед такой мыслью житейские трудности расступаются. «Для меня в грядущем будет обман только в том случае, если я буду избавлен от какого-нибудь бедствия, но и это нельзя считать обманом», – говорил Сенека. И меч горя притупился о такой щит, горе потеряло свою остроту. Но стоит только маленькому сомнению свить гнездышко в мыслях, как моментально все мухи превращаются в слонов. И зарождается в человеке недовольство. Сам на себя бросишь иногда беспристрастный взгляд и удивишься – откуда появляется столько недовольства. И одним ты не доволен, и другим, как будто весь мир сговорился против тебя и не упускает ни одного удобного случая, чтобы тебе не насолить чем-нибудь. А в действительности-то мир живет своим чередом, перенося через тысячелетия одни и те же печали и радости, выбор их громаден, как в универсальном магазине все равно, и люди выбирают обыкновенно самый дрянной, подгнивший товарец, соблазняясь дешевкой. Лишь бы дешевле заплатить, как будто жизнь – это распродажа сезонных вещей. Очень охотно мы верим в бессмертие и вечность человеческого существования, но пожертвовать одним днем, чтобы к этой вечности приблизиться, мало кто считает желательным. Недосугом все отговариваемся. А ведь прекрасно звучит – человеку некогда сделаться вечным! Величайшую задачу разрешил Христос на земле. Кто, кроме Него, мог бы сказать про себя: «Я – путь и жизнь».[53 - «Я есмь Путь и Истина и Жизнь» (Иоанн, 14:6).] Ведь каждый момент Его земного существования был до предела насыщен земной жизнью и вместе с тем являлся путем от земной жизни к жизни высшей. Таким образом, средство превращалось в цель, относительная ценность становилась абсолютной ценностью. Как далеки еще мы от этого, даже разуметь мы можем приготовление к чему-либо и это само что-либо лишь как два отдельных этапа. Но насытить приготовление самой целью настолько, чтобы первое без остатка во втором растворилось, – не способны. И жизнь от этого получается половинчатой, не живем, а приготовляемся. Вечный приготовительный класс. Да и нельзя нам без этого. Приготовляться необходимо, и было бы не так страшно, если бы мы сперва приготовились, а потом попробовали бы жить. Но обыкновенно мы сперва пробуем жить, жить «полной жизнью» и, когда убеждаемся, что сия «полная жизнь» оказывается жалкой пародией на что-то, лишь тогда вспоминаем о подготовке. Вот и приходится вместо обычной подготовки заниматься ломкой уже готового, но плохо приготовленного материала. Скажите, что для нас труднее – увеличить ли свои хорошие качества или уничтожить плохие? Перед вторым большею частью руки от бессилия опускаются. <…>

Всего наилучшего.

    Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

3 марта 1936 г

Пишу лежа в постели. Пришел сегодня с работы и почувствовал, что надвигается какое-то подобие гриппа. Простудился, вероятно, вчера. Пришлось вчера работать две смены, утомился немного и, идучи с работы домой, простудился. После 16 часов, проведенных на фабрике, уж очень я обрадовался свежему воздуху да сильному ветру, распахнул пальто на радостях, чтобы освежило меня как следует, да так и дошел до дому. Вот оно и освежило. Даже больше, чем следует. А неприятное чувство, когда тобой начинает завладевать простуда. Насморк, голова тяжелая, от температуры сохнут губы, дышится как-то трудно. Пришел с работы, лег в постель, уткнулся лицом в подушку, да так и пролежал весь день в полудремоте. Спать не спал, но чтобы бодрствовал – тоже сказать нельзя. Сейчас ночь уже. Спать не хочется и думать тоже надоело. Почитал, посмотрел на стены и потолок своей комнаты, подумал и надумал писать письмо. О чем же писать? О себе, о Вас или вообще? Можно начать с первого. Пришлось сейчас как раз немного о себе подумать. Говорят, что человек в момент смерти вспоминает всю свою жизнь. И мне сейчас вспомнилась своя. Потому что это не была еще смерть, потребовалось на воспоминания больше момента. Тикают часы, бегут секунды, бегут минуты, а в памяти выплывают все новые и новые эпизоды. Как их много, всего не перечислить. Вспоминается самое раннее детство. Помню, как мы жили еще в Нарве на Сенной площади, мне тогда было всего около трех лет, но как ярко сохранились в памяти отдельные случаи. Не могу уже представить себя таким маленьким. Подумайте, только – 3 года! Нет, себя я не помню с этих пор, но окружающие меня люди и обстановка оставили в мозгу свои отпечатки, они для меня, как фотографии. Бог знает, что я тогда из себя представлял? Что я и сейчас-то из себя представляю – вопрос не выясненный. Но что представлял из себя весь калейдоскоп прошедших передо мной картин, об этом можно судить. Может быть, те забытые чувства, которые возникали во мне тогда, имеют что-либо общее с теми, которые возникают теперь при воспоминании. Теперь же каждый раз становится у меня на душе светлее, когда я вспоминаю Кавказ. Помню парк в Ессентуках, крупные душистые розы, синее, по сравнению с нашим, даже – темно-синее небо и на этом синем фоне две острые вершины Эльбруса. Они покрыты снегом и так блестят, что смотреть на них больно глазам. Почему там, наверху, снег, а внизу, в парке, жара – этого я никак не мог себе объяснить. Мне хотелось на них забраться. Я не верил, что до их подножия несколько дней пути, они казались совсем близко. Один раз с Шуриком мы отправились из гостиницы на… Эльбрус. К вечеру нас нашли за городом и привели обратно. Когда мы переехали в Кисловодск, который расположен у самого подножия Машука, у меня появилось к горам чувство уважения и доля страха. Эльбрус издали казался игрушечным, но Машук вблизи, хотя он и меньше Эльбруса, был слишком грандиозен для того, чтобы появилась охота на него забраться. Больше всего меня беспокоила вершина Машука. К ней я относился очень недоверчиво. Полоса облаков и туманов, которые почему-то всегда окружают Машук, отделяют верхушку от самой горы, кажется, что верхушка висит в воздухе, и очень недоверчиво я на нее поглядывал: все думал, что свалится и раздавит меня обязательно. Помню грозу с ливнем. Описать ее нет слов. Как будто громадный ушат опрокинули над землей и ее заливает сплошной поток воды, именно поток, в котором капель не различить. Темно стало так, что в комнате зажгли лампу, когда же вспыхивала молния, казалось, будто лампу тушило, настолько ее свет был мал по сравнению с блеском молнии, а от грома надо было затыкать уши, в горах такие раскаты раздавались, будто сами они на мелкие части трескались. Страшновато было, не скрою, но любопытство побеждало страх. Несмотря на запрет, я все-таки удрал на балкон, на нем скопилось очень много воды, и меня мучил вопрос – поплывет ли стул по балкону, если его опрокинуть на спинку. Поплыл он или нет – не помню, но что мне за вымоченные до колен ноги попало – запомнилось. Запомнились еще несколько ущелий, поездка в замок «Коварства и любви», грот в Машуке с серным озером, Лермонтовский грот, откуда замечательный вид, прямо дух захватывает – и страшно так, что не смотрел бы, и красиво так, что глаз не оторвать; поезд в горах, где на три-четыре вагона два паровоза полагается, спереди и сзади, – одному паровозу не одолеть подъемов. И много, много отдельных картин с ясностью фотографий запечатлелось в памяти. Как приятно бывает их перебирать, как приятно в ревельском туманном дне вспомнить воздух, насыщенный солнечными лучами и ароматом роз. Как много там роз! В парках, в садах, в скверах, прямо на улицах на клумбах – все розы и розы, большие и самых разных цветов – белые, желтые, красные и даже черные. После Кавказа опять Нарва. В то время я отличался большой любознательностью. Мне надо было знать, из чего всякие вещи делаются, – например, из чего делают стекло, бумагу, спички и т. д. и т. д. Все объяснения мне давал папашка, я его за это очень уважал, что он такой умный и все знает, но все-таки некоторые явления считал нецелесообразными. Например, советовал в торговле все товары продавать по одной цене, чтобы легче было считать, и был огорчен тем, что мое предложение не принималось. Потом опять путешествие. Волга от самого истока до устья. Большие пароходы, белые, как лебеди, шумные пристани и целые стаи чаек. Им бросают с палубы кусочки булки, и они их прямо на лету ловят. Немного помню Нижний Новгород и хорошо – Саратов, там мы жили больше года, пережили революцию, восстание анархистов, стрельбу, пожары. Потом в товарном вагоне ехали до Петрограда. В России начинался голод. В Петрограде с мешочками приходили к вагонам люди, чтобы выпросить чего-нибудь съедобного. Потом жили в Ямбурге[54 - Ямбург – название г. Кингисепп (Ленинградская обл.) до 1922 г.]. В Эстонии были немцы, и сразу в Нарву было не попасть. Потом опять Нарва. Война с красными, обстрелы. Бегство отца. Лазарет у нас на квартире, и отъезд в Ревель. После заключения мира – обратно в Нарву. Зимой – школа. Летом – Гунгербург[55 - Гунгербург – название г. Нарва-Йыэсуу (Усть-Нарва) до 1917 г., курорт в Эстонии.] и Гапсаль[56 - Гапсаль – название г. Хаапсалу до 1917 г., курорт в Эстонии.]. К 23-му году от прежнего отцовского состояния почти ничего не осталось, он пошел служить в акц[ионерное] общ[ество] «Нарва Импорт» и попал в Сыренец. Туда же за ним поехал и я. Около года, кажется, жил в Сыренце, и затем опять Россия. Петроград. Люблю его вспоминать, его «оград узор чугунный, Неву, одетую в гранит, дворцы, Адмиралтейскую иглу» и т. д. Нельзя Петроград не любить, прожив в нем, как я, около трех лет. Коренные жители Петрограда не могут себе представить, как можно жить где-либо вне его. Ведь петербуржцы, волею судеб очутившиеся в иммиграции, не столько тоскуют о довоенной жизни, о своих погибших капиталах, о судьбах России, наконец, как о самом Петрограде.

Знаете стих Агнивцева:

Как вздрогнул мозг, как сердце сжалось,
Весь день без слов, всю ночь без сна, —
                       Сегодня в руки мне попалась
Коробка спичек Лапшина.
Да, сердце раб былых привычек,