На цинковой бумаге

На цинковой бумаге
Регина Соболева

Перед вами своеобразный гимн моментальной фотографии и ее трехминутному ожиданию. Магия химических реакций и удача в построении кадра и света. Вот что понадобится мастеру на пути к эфемерному, кажущемуся почти нереальным, клочку бумаги. Им можно украшать пустую стену… пока не надоест.

На цинковой бумаге

Регина Соболева

© Регина Соболева, 2021

ISBN 978-5-0055-3224-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

НА ЦИНКОВОЙ БУМАГЕ

Цинковая бумага – это полноцветная бумага для печати без чернил. В настоящее время используется в продуктах таких компаний, как Polaroid, Canon, Kodak и HP. Zink – многослойная термобумага, поэтому фотографии можно распечатать всего за один проход. Имеет ряд термочувствительных цветных слоев голубого, пурпурного («маджента») и желтого цветов. Фотография печатается с использованием серии тепловых импульсов различной длины и интенсивности. (Каждый слой также содержит бесцветные кристаллы различных красителей, которые при плавлении принимают свою правильную красочную форму).

Когда впервые пробуешь приобщиться к таинству моментальной фотографии, поражаешься не столько волшебству момента и его консервации, но неожиданному несовершенству запечатленного. Свет не был выставлен. Модель не готова. И остается только гадать – как ляжет карта. Благо, ждать недолго. От трех до пяти минут.

голубой

***

Перечитала очередной сборник стихотворений Эмили Дикинсон (ей повезло издаваться при жизни настолько редко, оставить после смерти стихи в таком беспорядке, что теперь кто угодно как угодно тасует колоду лирики в том или ином «избранном», и это почти всегда бывает вполне удачно). Три вещи: смерть, боль и одиночество. Кажется, всю жизнь пишу о том же.

Кому не хотелось подружиться со смертью? Сначала очеловечить ее, потом подружиться… Ведь все мы знаем, что с самого начала идем рядом, след в след. Разве она бросает нас хоть на минуту? Разве не сопровождает, бережно и осторожно, всегда и всюду? И разве по факту она – уже не лучший наш друг? Иногда мне кажется, что смерть – вообще альтер эго каждого на этом свете. Так к чему страх? к чему накал страстей и драматизм? Смерть – это и есть жизнь. В итоге не самая ли приятная ее часть? Или, во всяком случае, самая спокойная. (После принятия смертности, конечно).

На любимой полке наверху стоит рамочка со стихотворением Эмили Дикинсон о боли. Как-то Величанский статью о жизни и творчестве поэтессы назвал «Сиянье боли». В боли есть частица пустоты. Беспамятна она. Кто вспомнит, было ли вообще хоть что-нибудь вне боли, когда уже чувствует ее? И будущего времени не существует. Боль бесконечна. И когда проходит, остается неизбывное ощущение, что вернется обязательно. Так что – да, в сиянье боли раздается громкий голос мастерства, таланта и гения Дикинсон. Она была несчастна, травмирована, одинока, и к концу жизни испытывала непрекращающиеся, в том числе, физические боли. И писала. Писала много на любом подвернувшемся клочке бумаги. Черпая вдохновение даже в самой боли. Что ж… если я кем-то и восхищаюсь… Если кто-то и оказал на меня самое болезненное влияние…

Одиночество – это дыхание. Вдохи без выдыхов. И в итоге – очередная паническая атака. Впрочем, от страха ты прячешься в темное сухое помещение… один. И разве кто-то нужен рядом в такие моменты? Бывает одиночество вообще… одиночество расширяющейся Вселенной, одиночество жизни и смерти. И если каждый из нас – свой собственный одинокий холодный космос, не пустой, как не пуста бесконечность, значит, и наше одиночество – бесконечно. Что же в этом страшного? Неправильного? Пустого? Человек – это конечная бесконечность одиночества. И боль.

«начало всему – бесплотная боль…»

начало всему – бесплотная боль,
гвоздика галактики в темноте зрачка.
я просыпаюсь, и она со мной —
насекомая совесть моего сверчка,
разверстая пропасть моего окна,
искренняя нелюбовь моего отца,
смерть моей матери, звон стекла,
все тики и таки моего лица.

потом будет проще – проходит день,
несется мячом по скоростной пологой.
прицепилась, влачится слепая тень,
начиная с ног, откусывает понемногу.
потом будет ночь, затишье, затменье,
паническая атака, рыдания у окна,
уговоры, упокоения настроенья,
еще не громоподобный звон стекла.

закончится утром, когда забудусь,
укроюсь, уйду с головой в матрас.
мне тихо не больно, собой любуюсь,
оставляю галактику про запас.
от боли проснусь – развернется космос.
подушку насквозь пропитала соль,
моя несерьезность, тревога, взрослость.
затмение, явь и начало —
боль.

«здравствуй, москва. колени твои остры…»

здравствуй, москва. колени твои остры.
руки покаты и голы, строгие как мосты.
от строгино до коломны – очи твои огромны.
грезишь о чем, милая, развалившись томно
на низких семи холмах. что видишь во снах?
куда со ступней своих белых отрясаешь прах?

ты меня поглотила, прохожу по тугим кишкам,
переваренной неофиткой к свету, к родным божкам.
там меня приоденут, скажут, что говорить:
как не терять в разговоре ариаднову нить,
как не смотреть на солнце, в море как не упасть,
в ловле людей и мнений какую использовать снасть?

дьявол как хороша жизнь и ты, жизнь моя!
словно с полотен джотто голенькая москва
в чистых небесных далях вьется едва видна,
в золоте лик и крылья и, кажется, не одна.
много их, серафимов, лукавых и непростых.
а зазеваешься, в печень ударит любой из них.

здравствуй, москва. взгляды твои хитры.
удары точны и метки, тяжелые как киты.
от бутово до перово – миска горячего плова,
дымящего летним смогом и красноречивым словом.
так отпусти меня. что тебе в черствой крошке,
неуловимой кусачей, но мелкой и хрупкой мошке?

выкини и забудь, как будто и не бывало.
для огромной тебя я – это слишком мало.
как скажет потом бахши: наверное, не судьба.
так отпусти меня ты, гребанная москва.

«Не буду учиться водить машину…»