Три цветка и две ели. Первый том

– Нет, только не сейчас, – помотал головой Вьён. – Боюсь… И дом надолго оставлять боюсь. Позднее сахар доделаю. Пока же настроя нет. Извини.

– Да мне-то что? – развел Рагнер руками. – Я переживу. Принц Баро скоро привезет мне талант чистейшего меридианского золота. Я хотел тебе помочь.

Эти слова задели самолюбие Вьёна, считавшего, что это он помогает своими изобретениями другу, а не наоборот. По словам Рагнера, выходило, что для него старания алхимика не имели значения.

– Возможно, принц Баро не прибудет, – саркастически заметил Вьён.

– Только если его корабль потонет и он вместе с ним – и то Адальберти потонет потому, что будет спасать мое золото. Он человек чести, Баройский Лев, герой Меридеи: его слово бесценно, – с почтением говорил Рагнер, не подозревая, что пуще раздражает уставшего и измотанного друга. – И знак двойного единства опять же сделал нас единокровными, родными братьями.

– А почему ты со мной никогда не сцеплял пальцев? – спросил Вьён, заводя себя сильнее. – Принца Баро ты едва знаешь, в отличие от меня.

– Послушай… – едва не застонал Рагнер. – Это единство по пролитой крови, своей и чужой. Надо хоть немного повоевать. Хоть побывать на настоящей битве и не струсить. И братство по крови не дает никаких благ, кроме общения на равных, и то – в свободное от службы время. Зато это долг: прийти побратиму на помощь, отдать свою жизнь за него и прочее… Воины братством не разбрасываются, поэтому знак единства так весом. Как раз сегодня я пожалел, что разбросался им в Орензе, теперь ты… Так вот, двойное единство нельзя ничем прекратить, а простое единство смывают кровью: побратимы сражаются, и победитель отрезает проигравшему руку. Ну, можно только пальцы. Хоть один палец да надо… Но это не по-рыцарски: мелковато, – оттого обычно режут всю кисть. Таков обычай.

– По-рыцарски, – проворчал Вьён. – Вы убиваете и грабите чужие земли, но ни ворами, ни разбойниками себя не считаете…

– Есть большая разница между трофеями и воровством, – начинал злиться и Рагнер. – Вор – это ворон, тот, кто прилетает после битвы и жрет мясо мертвецов, хотя сам их не убивал. А трофеи – это победа, какую ты можешь потрогать, какую заслужил, за какую пролил кровь и в итоге обратил врага в бегство. Думай, что хочешь, но стать рыцарем – крайне непросто, а еще сложнее – быть рыцарем и жить по уставу. Предки такие порядки придумали, и их законы отлично работают уж веками, а этот твой… гумноизм…

– Гуманизм!

– Да, он… Веришь нынче в Бога, говоришь? И я верю! Так вот: если бы Бог хотел, то гуманизм твой уже царил бы на всей Гео, но богоугодный порядок – это неравенство! Неравенство – есть равновесие этого мира!

– Гуманизм не против неравенства. Человечность – это когда сильные помогают слабым, ведь только звери сжирают больных, старых, немощных или слабых. А при войнах именно такие миряне гибнут в первую очередь. Война – это негуманно!

– А убийства?

– Конечно!

– А казни?

Вьён недовольно замолчал.

– Казнь – это неизбежное зло, – пробурчал он. – Казни ту скотину, того зверя. Жестоко казни!

Рагнер похлопал его по плечу.

– Может, когда-нибудь твой гумнанизм и будет нужен миру, друг, но нычне люди чудесно обходятся обычным гумном.

Наконец, в сопровождении брата и Ирмины, появилась Лилия Тиодо. Она иначе убрала волосы: теперь ее чело обрамляла, будто венок, косичка, отчего белокурая красавица напоминала непорочную невесту, но с синюшными тенями под глазами. После приветственных поклонов, Рагнер уступил господам Тиодо место на скамье и пересел на стул с подлокотниками. Адреами, казалось, скучал, а Лилия доверчиво смотрела на герцога Раннора, надеясь только на него, ожидая защиты и справедливости. В это белое утро она выглядела особенно хрупкой. Невольно хотелось верить любому ее слову.

«Сломленная белоснежная лилия, – пронеслось у Рагнера в голове, – гордый цветок, загубленный каким-то выродком ради своего краткого удовольствия».

– Госпожа Тиодо, – вздохнув, сказал он, – мне нужно, чтобы вы уточнили кое-что. У брата баронессы Нолаонт был плащ, но не синий, а красный, – стал он запутывать молодую женщину. – Сложно перепутать красный с синим, даже во тьме…

– Но, выходит, я перепутала… – слабым голосом произнесла Лилия. – Не помню, наверно… не до плаща мне было…

– Ладно… Что насчет лица? Борода, щетина или гладкое лицо? Это вы точно должны помнить – вы же лицо ему исцарапали.

Лилия Тиодо нахмурилась и мысленно отругала себя.

– Я не помню, – пролепетала она. – И не хочу вспоминать! Адреами?!

– Рагнер, не мучай ее, – занервничал Вьён. – Ты причиняешь бедняжке боль, разве не видишь?!

– Я не уйду без ответа, – жестко произнес Рагнер, вкалывая в Лилию ледяной взгляд. – Нельзя исцарапать лицо и не знать, чего касаешься. Думайте, – приказал он. – Вспоминайте, если не желаете зла безвинному!

Лилия Тиодо побледнела по-настоящему, а не из-за отбеливающих масел, какие делал ее «брат». Она судорожно думала, вспоминая Нинно.

«Он был свежевыбрит, когда вошел… – соображала она. – Но это ничего не значит. Ветки не исцарапали ему нижней части лица – значит: щетина или борода. Щетина, должно быть… Зачем отпускать бороду, если потом ее сбривать? Но про щетину меня наверняка не спрашивали бы… Что в ней особенного? Да черт возьми! – зачем я выдумала про поцарапанное лицо! Всё было так ладно! Борода или щетина… Черт, черт!»

Внешне она была спокойна, но Рагнер угадал ее смятение и тоже начал сомневаться.

«Да что я о ней, вообще, знаю? – внезапно озарило его. – Только то, что она и ее скользкий братец сами о себе наговорили!»

«Завралась, так вернись к первой лжи – и стой на ней!» – приказал в голове Лилии голос ее отца. Ниль Петтхог имел обширную бороду.

– Борода, – прошептала она, прижимаясь к Адреами. – Немалая на ощупь борода. И запах пота был… – содрогнулась она. – Можно я более не буду вспоминать?! – воскликнула Лилия и, резко поднимаясь, отошла к окну.

– Теперь можно, – мрачно ответил Рагнер, смотря на ее тонкий стан, подчеркнутый белым светом из окна. – Простите, если причинил боль, госпожа Тиодо, но так было необходимо. Более вас мучить я не стану, – поднялся он со стула. – Мне пора… Того выродка уже везут в Вардоц, в тюрьму, но у вас я на всякий случай оставлю охранителей. И еще одно… Ирмина, – обратился Рагнер к дочери Вьёна. – Удели мне пару минут, пожалуйста. Наедине.

– Хорошо, я тебя провожу… – удивилась девушка.

Рагнер распрощался с Вьёном, Адреами и Лилией, а с Ирминой заговорил уже во дворе. Двор этот был обширен, равнялся по размерам переднему двору герцогского замка, все деревья здесь срубили. Старик сгребал лопатой снег у небольшой конюшни, какую занимал единственный рыжий мерин.

– Ирмина, тебе мне нечего рассказать? – спросил Рагнер, направляясь к воротам. – Ты же общаешься с госпожой Тиодо как дама с дамой. Любая мелочь важна… То, что мужчинам не говорят: женские тайны… Может, тебе что-то странным показалось?

– Нет… – пожала пухлыми плечами Ирмина, но затем задумалась и оттянула вниз кудрявый локон. – Я вчера ненароком увидала, что Лилия хранит зеркальце в Святой Книге. Как давно, я не знаю… Может, оно туда случайно попало, но это показалось мне странным. Она эту Святую Книгу везде с собой по дому носит, читает ее…

– Ирмина, у меня к тебе просьба… – понизил голос Рагнер. – Понаблюдай внимательнее за госпожой Тиодо и особенно за ее братцем Адре…

– Нет! – перебила его Ирмина. – Не буду! Это низко!

Рагнер печально усмехнулся и, извинившись, вышел за ворота.

________________

Кони ступали среди леса несмело, меняя быстрый шаг на медленный. После Пустоши они вовсе поплелись, давая Рагнеру время поразмыслить.

«На одной чаше весов – зеркальце в Святой Книге, брошь и волосы Лилии… Сегодня по-новому их заплела… Но на другой чаше: синий плащ и борода. Вторая чаша перевешивает. Почему я еще сомневаюсь? Понятно почему: из-за Маргариты. Боюсь сделать выбор между ней и Вьёном, и не хочу, но, кажется, этого не избежать…»

Лес слева поредел, за деревьями замелькало болото, превращенное в снежное поле. Понимая, что до Вардоца осталась половина пути, Рагнер оглянулся: Сиурт, запрокинув голову, ловил ртом редкие снежинки, а капюшон его овчинного кафтана при этом упал ему на плечи.

«Жених сыскался! Даже шапки не надел!» – с раздражением подумал Рагнер и придержал Магнгро, равняя его с чалым жеребцом Сиурта.

– Так, когда ты по-орензски запел? – спросил он здоровяка. – Давно уж изъяснялся?

– Не пою я… – удивился тот и, растягивая слова, заговорил своим тонковатым, сдавленным голоском: – Ента жа Эорик пел, пра герою Сиурта и пра плащ как вашанскай, пра невидимку… А ента чага – «изясьялся»?

– Чага… – передразнил его Рагнер. – В Орензе, как помню, всё руками «изясьялся»…