Сент-Ив

– Как странно, – проговорил Рональд, – мне говорили, что французы очень неискренни. Ваше же чистосердечие мне так нравится! У вас должен быть благородный характер. Я восхищаюсь вами и очень благодарю вас за то, что вы так добры к… к… такому молодому человеку, как я. – Мальчик протянул мне руку.

– Скоро ли я снова увижусь с вами? – спросил я.

– О, теперь очень скоро, – ответил он. – Вот… вот что я вам скажу. Я не хотел позволить Флоре… мисс Гилькрист, хотел я сказать, прийти сюда сегодня. Я желал сам получше познакомиться с вами. Надеюсь, вы не обиделись: знаете, с иностранцами нужна большая осторожность.

Я вполне одобрил такую предусмотрительность. Рональд ушел. Мою душу наполняла смесь самых противоречивых чувств: мне было и совестно за то, что я сыграл роль обманщика, и досадно, что я курил такой фимиам английскому тщеславию, в глубине же души я радовался, что брат Флоры стал моим другом или что я, по крайней мере, был на пути сделаться его приятелем.

Я был почти уверен в том, что Флора и Рональд навестят меня на следующий же день, и не ошибся. Завидев гостей, я сделал к ним навстречу несколько шагов, придав моему лицу выражение, в котором гордость, приличная солдату, смешивалась со смирением, идущим пленнику. Мне казалось, что в эти минуты я мог бы послужить моделью для живописца. Сознаюсь, я играл комедию, но как только взгляд мой упал на смуглое лицо Флоры, на ее красноречивые глаза, кровь бросилась мне в лицо, и непритворное волнение охватило меня.

Я поблагодарил молодых Гилькристов без излишней радости; мне следовало оставаться по-прежнему печальным и в разговоре сливать воедино и брата, и сестру.

– Вы оба были так добры ко мне, иностранцу и пленнику, что я долго думал, чем бы я мог выразить вам мою благодарность. Может быть, вы найдете, что я делаю странное признание, если скажу вам, что здесь никто, даже ни один из моих товарищей, не знает моего настоящего имени и титула. Все меня зовут просто Шамдивер; я имею право на эту фамилию, но должен был бы называться другим именем, именем, которое недавно был принужден скрывать, как преступление. Мисс Флора, позвольте представиться вам: виконт Анн де Керуэль де Сент-Ив, рядовой.

– Я так и знал! – вскрикнул мальчик. – Я знал, что он дворянин!

Мне показалось, что и глаза мисс Флоры сказали то же самое, но только гораздо более выразительным образом. В течение этого свидания со мной молодая девушка смотрела в землю или на мгновение взглядывала на меня с выражением серьезным и кротким.

– Конечно, друзья мои, вы поймете, что это тяжелое признание, – продолжал я. – Горько гордому человеку, стоя перед вами в виде побежденного пленного узника, произнести свое настоящее имя. А между тем мне хотелось, чтобы вы знали, кто я. Возможно, что через долгий промежуток времени вы услышите обо мне, я о вас (может быть, в это время мы с мистером Гилькристом будем на поле сражения в двух различных лагерях); а было бы жаль, если бы мы, получив вести друг о друге, не узнали, о ком именно идет речь.

И Флора, и Рональд были тронуты; они стали предлагать мне всевозможные услуги, спрашивали, не нужно ли мне книг, табаку и т. д. Я с радостью принял бы все их предложения прежде, в то время, когда наш подкоп еще не был готов. Теперь же сами по себе эти вещи потеряли для меня значение; заботливость молодых людей казалась мне приятной только потому, что служила доказательством перемены, происшедшей в них, перемены, которую я хотел вызвать.

– Мои дорогие друзья… – заметил я, – вы должны позволить называть вас так человеку, у которого на протяжении многих сотен миль нет других расположенных к нему людей! Итак, друзья мои, может быть, вы найдете, что я сентиментальный фантазер, может быть, вы будете даже правы, но мне хочется прежде всего попросить вас об одном одолжении: вы видите, я заключен на вершине этой скалы, в центре вашего города; при той небольшой свободе, которою я пользуюсь, я вижу отсюда целые мириады крыш, большое пространство моря и земли, и все это мне враждебно! Под каждой из этих крыш живут мои враги; если я замечу столб дыма из трубы, я говорю себе, что там подле топящегося камина, от которого поднимается этот дым, без сомнения, сидит человек, с огромной радостью читающий отчет о наших несчастиях. Простите меня, дорогие друзья, я знаю, что вы, конечно, с тем же чувством читаете газеты, и не ропщу на это. Вы – совсем другое дело! Покажите же мне ваш дом, хотя бы только его трубу или, если ее нельзя рассмотреть отсюда, хотя бы только квартал города, в котором он стоит! Если вы исполните мою просьбу, я, осматриваясь кругом, буду в состоянии говорить себе: есть дом, в котором обо мне думают не с одним недобрым чувством. Флора помолчала.

– Это премилая мысль, – сказала она, – и что касается Рональда и меня – вы правы. Мне кажется, я могу показать вам дым из нашей трубы.

Говоря это, девушка отвела меня к противоположной, южной части крепости, как раз к бастиону, стоявшему над местом, где проходил наш подкоп. Отсюда мы видели у своих ног несколько предместий, лежавших близ зеленой долины, постепенно поднимавшейся к Пентлэндским горам; на склоне одной из этих гор (бывшей на расстоянии около двух миль от нашего замка) виднелся ряд белых скал. Флора обратила мое внимание на них, сказав:

– Видите ли вы эти утесы? Мы называем их семью сестрами; переведите глаза немного пониже – вы заметите впадину, несколько вершин деревьев, а между ними струйку дыма. Это коттедж Суанстон. Мы с Рональдом живем в нем вместе с нашей теткой. Если вам приятно видеть этот дом, я очень рада. Из угла сада нам тоже виден замок, и по утрам мы часто ходим туда – правда, Рональд? – и вспоминаем о вас, виконт де Сент-Ив, но, к несчастью, это не возбуждает в нас веселости.

– Mademoiselle, – произнес я, и поистине едва был в состоянии справиться своим голосом, – если бы вы знали, что ваши великодушные слова, даже один взгляд на вас отнимают у этого места весь его ужас, то, я верю, я надеюсь, я знаю, вы порадовались бы. Ежедневно стану я приходить сюда, чтобы смотреть на эту милую трубу, на зеленые холмы и от всего сердца благословлять вас; бедный грешник будет молиться за вас. О, я ведь не говорю, что мои мольбы могут что-либо значить!

– Кто знает это, виконт, – нежно проговорила она. – Однако нам, кажется, уже пора идти.

– Давно пора, – произнес Рональд, которого я, говоря по правде, немного позабыл.

Провожая моих гостей, я изо всех сил старался вознаградить юношу за мою забывчивость и силился вычеркнуть из его памяти воспоминание о моих последних чересчур горячих словах. Кто же встретился нам в это время? Майор! Мне пришлось остановиться и отдать ему честь, но он, по-видимому, обратил внимание только на одну фигуру.

– Кто это? – спросила Флора.

– Мой друг, – отвечал я. – Я даю ему уроки французского языка, и он относится ко мне очень хорошо.

– Он смотрел… не скажу дерзко… – проговорила Флора, – но почему он так смотрел на меня?

– Если вам не угодно, чтобы на вас смотрели, mademoiselle, – заметил я, – осмелюсь посоветовать вам носить вуаль.

Флора взглянула на меня; она, по-видимому, немного рассердилась и сказала:

– Повторяю, он смотрел очень пристально.

Рональд же прибавил:

– О, я не думаю, чтобы у него был дурной умысел. Вероятно, он просто удивился, что мы идем с плен… с виконтом де Сент-Ивом.

Когда на следующее утро я пришел к Чевениксу и окончил просмотр его упраженений, он сказал мне:

– У вас прекрасный вкус.

– Прошу извинения, но я не понимаю, – ответил я.

– О, нет, прошу вас извинить меня, вы так же хорошо понимаете мои слова, как я сам, – сказал майор.

Я пробормотал несколько слов о том, что люди часто говорят загадками.

– Что же, вам угодно, чтобы я дал вам ключ к этой загадке? – сказал Чевеникс, откидываясь назад. – С вами была та молодая особа, которую оскорбил Гогела и за которую вы отомстили ему. Я не могу порицать вас. Она – небесное создание.

– Да, вполне небесное, подтверждаю это от всего сердца, – сказал я, – подтверждаю и то, что вы сказали раньше, если вам это приятно! Вы стали до того проницательны, что, конечно, сами знаете, какого мнения держаться.

– Как ее фамилия? – спросил он.

– Вот еще! – ответил я. – Вы полагаете, чтоона мне сказала ее?

– Уверен в этом, – был ответ.

Я не мог подавить смеха.

– И вы полагаете, что я вам скажу ее имя?

– Ничуть, – ответил майор и прибавил: – Однако будем продолжать урок.

Глава VI

Бегство

Приближалось время нашего бегства, и чем ближе подходил назначенный для него день, тем меньше радовала нас мысль о задуманном деле. Только с одной стороны возможно без затруднения и не подвергаясь опасности уйти из Эдинбургского замка, но так как именно там-то и находятся главные крепостные ворота, стоит караул и проходит главная улица верхнего города, то пленникам не могло даже прийти в голову воспользоваться этим путем для побега. Повсюду, кроме невозможного для нас отлогого спуска, скала стояла отвесной стеной; мы могли попытаться вырваться на свободу только через зиявшую бездну. В течение многих темных ночей все мы работали заодно, принимая огромные предосторожности, чтобы не шуметь; наконец нам удалось сделать ход под кручей около юго-западного угла, в том месте, которое называется «Локоть Дьявола». Я никогда не встречал этой знаменитой личности, и если вся ее фигура походит на этот «локоть», я не имею ни малейшего желания знакомиться с ней. От подножия каменной крепостной постройки отвесно спускалась проклятая стена скалы, а у ее подножия расстилались большие поляны, разбросанные предместья города и строящиеся дома. Я не мог долго смотреть на «Локоть Дьявола», так как при мысли о том, что когда-нибудь в темную ночь мне самому придется спуститься с этой высоты, у меня дух захватывало, и, право, на всякого человека, не матроса и не звонаря, вид ужасной бездны должен был действовать как сильнейшее рвотное.

Не знаю, откуда явилась веревка, да, по правде говоря, я и не особенно старался узнать об этом. Меня занимала другая мысль, а именно: поможет ли она нам вырваться на свободу? Мы измерили ее, но кто мог сказать, достаточно ли она длинна для той высоты, с которой нам предстояло спуститься? Каждый день кто-нибудь из пленников украдкой пробирался к «Локтю Дьявола» и старался определить высоту скалы просто на глаз или бросая вниз камни. Один из исследователей помнил формулу, которая помогает измерять глубину посредством звука, или вернее, он знал часть этой формулы, любезно дополняя пробел своим воображением.

Эта формула не внушала мне доверия. Если бы даже мы ее добыли из книг, то для применения к делу встретили бы такие затруднения, которые, наверно, озадачили бы самого Архимеда. Мы не смели бросать больших глыб, так как гул от их падения мог быть слышен часовым, а шум падения камней, которые кидали мы, плохо дсь стигал до нашего слуха. У нас не было часов, по крайней мере, часов с секундной стрелкой, и хотя каждый из нас говорил, что он отлично знает, сколько длится секунда, но все мы самым различным образом определяли ее продолжительность. Словом, если двое пленников отправлялись на исследования, они неминуемо возвращались с совершенно противоположными мнениями; нередко один из них вдобавок приходил с подбитым глазом. Я смотрел на все это со смехом, но вместе с тем с нетерпением и отвращением. Я не выношу, когда люди действуют небрежно, когда основанием для их поступков служит невежество; мысль о том, что какой-нибудь бедняк, опираясь на самые шаткие данные, рискнет своей жизнью, возмущала меня. Знай я заранее имя этого бедняка, я, вероятно, негодовал бы еще сильнее.

Наконец наступила минута, когда нам осталось только решить, кто из пленников покажет пример остальным. Кинули первый жребий, и он выпал на долю сарая «Б». Мы еще раньше единодушно решили смешать горькое со сладким и постановили, что за человеком, который раньше всех остальных сделает попытку спуститься с «Локтя Дьявола», последуют его товарищи по сараю. Поэтому обитатели барака «Б» были довольны велением судьбы. Мы радовались бы еще гораздо больше, если бы нам не предстояло теперь кинуть жребий между собой, чтобы сделать окончательный выбор.

Мы совершенно не знали ни глубины бездны, ни длины веревки; первому узнику, которому предстояло сделать опасную попытку, приходилось спуститься с утеса вышиной от пятидесяти до семидесяти сажень в глухую ночь по висячей веревке, не придерживаемой внизу хотя бы слабой детской рукой, и потому, может быть, нас следовало бы извинить за маленькую нерешительность. Однако, говоря правду, эта нерешительность доходила до крайности. Мы просто-напросто всегда теряли мужество, превращались в настоящих женщин, когда дело касалось горных высот и обрывов; я сам не раз робел в случаях, бывших гораздо более ничтожными, нежели спуск со скалы Эдинбургского замка.

Мы толковали, спорили в темноте ночи в промежутках между обходами караульных отрядов, и вряд ли какая-нибудь корпорация людей выказывала когда-либо меньшую склонность к приключениям. Я уверен, что многие сожалели о Гогеле; я первый. Некоторые уверяли, что спуск со скалы не представляет ни малейшей опасности, с жаром доказывали это, тем не менее каждый предпочитал, чтобы не он, а кто-нибудь иной первым отважился на опасное предприятие; другие называли безумием саму мысль о спуске с «Локтя Дьявола»; в этом смысле с особенным жаром выступал один флотский матрос; никто больше него не был в состоянии приводить всех нас в полное уныние. Он твердил нам, что скала Эдинбургского замка выше величайшей корабельной мачты, что канат будет висеть совершенно свободно, словом, ясно давал понять, что он сомневается, чтобы самый сильный и смелый из пленников мог счастливо достигнуть подножия утеса. Наконец драгунский вахмистр вывел нас из нашего смертельного затруднения.

– Товарищи, – сказал он, – я старше всех вас по чину, поэтому если вы пожелаете, чтобы я спустился первым, я согласен. Однако вы должны принять в расчет, что я имел бы право идти и последним. Я уже не молод, в прошедшем месяце мне минуло шестьдесят лет; живя в плену, я отяжелел, руки мои заплыли жиром. Вы должны обещать, что не будете бранить меня, если я упаду и таким образом отправлю к черту все дело.

– Мы и слышать не должны ни о чем подобном, – сказал я. – Monsieur Лекле старше всех нас, и потому ему последнему следовало бы предложить такую вещь. Ясно, что мы должны бросить жребий.