Нелинованный блокнот

– Как нет??? У меня тут и уши и сухари! Опять трясу пакетом, уже в отчаянии.

– А при чем здесь, уши?!

– Я не знаю, но есть какая-то связь, определенно…

Очередь прислушивается.

– Неочевидная …

Замолкаю. Сдаю задом, от греха подальше. Заведение все же медицинское.

На углу Королева обретаю равновесие. В «Ригле» есть! Теперь комплект! СТУ! На радостях тараторю про свои злоключения. Нахожу неожиданною поддержку в лице охранника.

– Мелкое ухо, оно чем хорошо?, – говорит он со знание дела, – На сковородку больше влезает! Хоть кольца олимпийские выкладывай!

Счастливый лечу домой. Тяжелое дело по хозяйству-то.

29.01.19

Вступить в Ступинский район

В пятницу с работы поехал на дачу, на нужный автобус не успел и вышел на конечной остановке в Хатуни. Трезво пораскинув мозгами, решил, что за один день дождей лесная дорога не успела раскиснуть, и не стал ловить попутку. Напрямки всего семь километров. Пока шел по поселку начал накрапывать дождь и на теплые парящие дорожки из садов выползли здоровые рогатые улитки с круглыми домиками раковин. По асфальту в сторону Лопасни постепенно набирая силу, побежали змеистые ручейки воды. Едва заметные на вершине у Храма Рождества Богородицы, в низине на выходе из поселка, они превратились в некое подобие стремнины и закипев, понеслись к реке. Не сходя с дороги я, утонул по щиколотку в теплой воде, и шел уже не глядя под ноги.

До поворота в лес, нужно было пройти еще пару километров вдоль Лопасни. По левою руку (по ходу) – крутой берег, метров сорок в высоту, на вершинах сосновые боры, а в ложбинах обычное курчавое разнолесье. На самой высокой горе, старинное кладбище с фундаментом первого храма, здесь и была татарская крепость, сторожившая Сенькин-перелаз. Мне всегда казалось это правильным – живые копошатся в низинке, а мертвые покоятся под небом. Уважительно, что ли… Поднимаешь с дороги голову и видишь высоко над собою кресты на фоне неба. По правой руке извилистая река, серая маслянистая гладь в мелкой сыпи дождя, черные столбы топляка с белесыми стрелками течения, кривые коряги под ивами, ветхие мосточки поперек воды, а на другом берегу пашни и сизая каемка далекого леса.

Дойдя до поворота, я свернул с трассы на дорожку, ведущую в гору, она присыпана известковой щебенкой и чем-то напоминает издалека длинный разрез. Как будто зеленое тело склона лопнуло, обнажая меловые внутренности. Пока поднимался, вспугнул с нагретых камней ящериц. Это не юркие серые ящерки, а зеленые толстые крокодильчики сантиметров пятнадцать длинной и толщиною в два пальца со светлым перламутровым брюшком. Расходились они с достоинством и неохотно. Приходилось ждать.

К тому моменту, когда я поднялся в гору и добрался до просеки ведущей в сторону Съяново, ботинки совершенно вымокли, а джинсы потемнели до колен. Я остановился покурить, дождь не усиливался, но начал идти крупными теплыми плевками. Прошлогодняя вырубка леса от короеда, покрылась тонкой порослью, и над ней над самыми макушками осинок висел длинный хвост перистого тумана. Казалось его можно достать рукой. Отойдя на несколько шагов, я оглянулся на звук поднятой птицы, там, где я только что стоял, расплылось бледное табачное облачко и незаметно смешалось с туманом.

За вырубкой глухой лес с просекой, который сосед называет разбойничьим. Лес и вправду немного жутковатый из-за больших тенистых елей. Здесь я пожалел, что не пошел по трассе, просека оказалась совершенно завалена соснами, которые было невозможно обойти. Они висели на проводах ЛЭП, натягивая их до земли. Под ногами валялись сорванные чашки керамических изоляторов и ржавые скобы крепежей. Пришлось перелезать через сучковатые стволы, проползать снизу на карачках, прилипая волосами к смоле. Чертыхаясь, я все же вырвался на оперативный простор – тропинку, идущую через молодой березняк, еще десять лет назад здесь было поле. На мою беду лютовавший прошлой ночью ветер напаскудил и здесь, завалив крест-накрест макушки берез и ветви лещины. Они свисали, перепутавшись до самой земли. Километра три я продирался словно по джунглям сквозь тяжелые мокрые ветви, выставив перед собой раскрытый зонт. Сухих вещей на мне не осталось вовсе.

Съяново встретило склизкой разбитой дорогой, будто по ней недавно прошла колонна танков. Летние туфли сразу начали расползаться в разные стороны. Пришлось семенить по обочине по пояс в траве. Возле первого же дома я больно подвернул щиколотку, немного свернул колено, и красиво завалился между дровами и ледником в теплую жидкую грязь, аккуратно посреди дороги. Поскольку боль прошла не сразу, я немножко полежал, хрюкнул пару раз для настроения, с громким «чавк» вытянул из грязи обтекающий зонт, полюбовался и тут же запихнул его в дрова, сваленные у дороги. Боль немного утихла, я тихонечко встал, снова выбрался на обочину, тут же попал другой ногой в какую-то яму скрытую травой, и плавно погрузился в местные говны уже другим бочком. Снова полежал, отметив про себя, что вся дорога бесподобно усыпана лепестками Иван-чая. Возле лица куда-то по своим делам прошлепал лягушонок.

К роднику я спустился хромая уже на обе ноги, отирая от головы смоляные ветки и задыхаясь от тихого хохота. Ржать в голос было неудобно, деревня тихушничала без света и на улицах не было ни души.

От родника на другую сторону деревни вела узкая крутая тропочка, по которой мне пришлось ползти на всех четырех костях, цепляясь руками за пучки травы. На поле перед СНТ я вышел, когда уже совсем стемнело.

Охромевший на все конечности, я шел по дачной улочке в раскачку, как монгол, слезший с лошади. Выражаясь губермановским языком, я был покрыт грязью как рыцарь латами, из башки торчала липкая кора, а размякшие замшевые туфли издавали неподражаемое чавканье. Всю дорогу думалось, что если соседи, увидев меня, спросят, что случилось, будет совершенно не важно, что я им отвечу…

04.07.2017

За желтой занавеской.

Утро выдалось неожиданно теплым. За ночь все замылило мокрым снегом, так что в окружающем пространстве нет ни одного острого угла. Повсюду слышна капель. Дворничиха возле бойлерной, облокотилась на черенок скребка на подобии Геракла Фарнезе. В позе угадывается величие и скорбь. Она шепчет куда-то в темноту: «Закрыл только на десять процентов, сука, подавись…». Скольжу на Кондратюка. На перекрестке Цандера раскланиваюсь с пропустившими меня машинами. В процессе поклона пытаюсь растянуться на две полосы. Не получается, но в машинах довольны, – как никак зрелище. Бреду вдоль пятиэтажек выходящих торцами на улицу, и невольно останавливаюсь. На первом этаже горит окно, оно наглухо зашторено желтой занавеской, за нею загадочные тени растений. Ближе всего резные листья монстеры, они возле самого стекла, и поэтому наиболее резки, за ними разлапистая брахея, она чуть расплывчата, но узнается по вееру острых листьев, еще дальше вероятно фикус, он совершенно размыт и акварелен, снизу заросли фиалок. Неожиданно тени зашевелились, справа медленно выросла кошачья голова. Она огромна. Лапа вытянута в полушаге, ухо нервно поворачивается, сканируя пространство. Я невольно любуюсь картиной. Пиньинь. Театр теней. Тигр крадущийся в джунглях пробирается сквозь фиалки. Джунгли шевелят листьями, мир полон опасностей. Все это предполагает невидимое пространство комнаты, согнувшихся актеров с деревянными палочками в руках, или зрительный зал, скрытый в темноте или даже продолжение джунглей. Эх, жалко, нужно спешить на работу. Мысленно желаю дворничихе, чтобы закрыли хотя бы двадцать процентов, и направляюсь к метро.

18.01.19

Медведь.

По эскалатору на встречу едет чахлый интеллигент, демонстрируя чеканный профиль. Подсвеченный чередующимися плафонами, он напоминает Вильгельма. На нем старая кепка из желтого, плюша, большая и несуразная с черной пуговкой на самом темечке. Плюш сверху гладкий, по бокам же всклокочен и плешив.

Стало как-то сразу тоскливо от этой кепки и показалось даже, будто сшита она из большого детского медведя. А пуговка? Черная пуговка была пришита взамен утраченному янтарному глазу, который долгое время висел на длинной нитке, отчего медведь казался совершенно несчастным. Впрочем, несчастным он не был, и если его посильнее обнять, издавал характерный скрип соломы. Медведя привезли из Бранденбурга, в конце пятидесятых. Позднее он достался старшему брату, после чего по праву перешел ко мне. Во всей красе его я не застал. К тому времени яркая шкура его выцвела, и несмотря на запах мандариновой корки, шерсть на груди была сожрана молью от чего медведь сильно напоминал Кинг-Конга. Один глазу уже смотрел на окружающий мир черной пуговкой, другой, янтарный с коричневым зрачком, болтаясь на суровой нитке, разглядывая что-то на полу. Несмотря на плешивость, мне он страшно нравился. Именно таким я и представлял себе настоящего медведя. В мою бытность он приобрел красную шелковую ленту с медалью за спортивные достижения в «Артеке», в котором я никогда не был.

Теперь медведь обитает на даче и больше напоминает лысого койота. Шкуры не осталось вовсе. Прессованная солома затянута лишь сетчатой мешковиной, уши поникли. В остальном он хорош и крепок, тщательно набитый некогда суровыми ветеранами Вермахта, сохранил прекрасную форму.

Сейчас, пока «Вильгельм» в плюшевой кепке едет мне на встречу по лестнице эскалатора, я вспоминаю своего «вислоухого койота», который сидит у окна на даче все с той же медалью на груди и ждет нашего приезда. Он смотрит на заснеженный березняк за окном черными пуговками глаз и вероятно вспоминает туманный берег Хафеля, красные черепичные крыши и шпиль Святой Катерины.

20.02.2018

Игорёк.

В пятницу вечером я вышел из поезда повышенной комфортности «РЭКС», едва не задохнувшись от комфорта, и сделал шаг на перрон. Одновременно со мною сотни взмыленных людей вывалились из дверей электрички и над цветастой толпой с тележками, перекрывая шипение воздушного компрессора, вполне отчетливо на выдохе повисло: «…ляяяяя». После раскаленного Павелецкого вокзала и тепличного смрада вагонов, Михнево встречало почти прохладой и свежим немосковским воздухом.

Пробравшись сквозь толпу, миновав остановки возле водонапорной башни, с монументально лежащими алкоголиками, я свернул к рынку. Прямо на автобусном развороте, одуревшие от дневной жары, валялись лохматые собаки с высунутыми языками. Местные таксисты, объезжали их хитрой змейкой и отчаянно матерились, высовываясь по пояс из окон автомобилей.

На развале я приобрел два арбуза килограммов по двенадцать. Старый азербайджанец запихнул их в чахлые полиэтиленовые пакеты, ручки которых моментально вытянулись в струну и стали доставать почти до земли.

Я попытался было сделать несколько шагов, но арбузы печально заскребли по асфальту. Сперва, меня посетила идиотская мысль, о том, что их можно перекатывать и живо представил себя катящим два арбуза, один за другим в проходе тридцать шестого автобуса, похожий на большого навозного жука, потом мысленно столкнулся с тележками в проходе и их статными владелицами, решил отказаться от этой идеи. Затем мне зачем-то пришло в голову, что их можно сплавлять по Лопасне, вниз по течению, перебегая по берегу с длинной палкой в руках, но вспомнив о плотинке за деревней Кубасово, где дети ловят плотву, совсем загрустил. Тут на счастье, я услышал возглас продавца арбузов: «Игорёк! Добрось клиента до Хатуни». Я почувствовал, как тяжесть в руках внезапно исчезла, подоспевший откуда-то сбоку Игорёк выхватил сумки с арбузами из рук и потащил их к старенькой шестерке с открытым багажником.

Игорёк, был приземистым азербайджанцем, лет пятидесяти, с красивым античным профилем, орлиным носом и квадратным волевым подбородком. Я мысленно примерил на него шлем римского легата с красным поперечным плюмажем. В целом получилось хорошо, но общую картину немного портила розовая майка с олимпийской мишкой.

Игорёк был влюблен в себя, искренне и простодушно. Все чтобы он не делал, получалось хорошо. Всю дорогу пока мы ехали по Каширке, затем по большой бетонке, он эмоционально убеждал и себя и меня в этом непреложном факте. Говорил он с ужасным акцентом, половину слов не мог подобрать, и чаще всего упоминал себя в третьем лице, ласково называя, Игорёк.

Изображать акцент в тексте я не буду, ибо это не вежливо, но читая его слова, нужно иметь это в виду. Покосившись на мою электронную сигарету, Игорёк посветлел лицом: «А я бросил курить давно, и бросил сразу. Я сказал себе: «Игорёк, видит Аллах, я буду самым подлым из людей, если закурю». На утро меня послали в Карабах. Слушай! Был такой обстрел, что я не мог найти свои яйца, но не закурил».

Я похвалил его за силу воли и уставился в пробегающие за окном поля. Видимо я хвалил его недостаточно тщательно, и он без предисловия заявил: «А еще я не пью, только домашнее вино».

Я похвалил его уже более содержательно, и он на время отвлекся на дорогу.

Длящаяся пауза видимо его тяготила, и он снова заговорил.

– Слушай, подвозил я как-то ночью двух клиентов, один мальчик совсем, пятнадцать лет, напросился за сто рублей, больше у него не было. Просил, ради Бога довести до дачи. Боялся он очень, дрожал весь. Мальчик совсем. Говорит прошлый раз ночью шел вдоль леса, а в лесу завыло так: «ЫЫЫЫЫ…!»!

Игорёк неподражаемо завыл, обнажив шикарный золотой ряд зубов.

–Хрен знает, корова или лиса. «ЫЫЫЫЫ!»! Понимаешь, да?

Я понимал, и сказал, что здесь водится много лис. Он понимающе кивнул и продолжил.

–Повез я его за сто рублей, дрожал он весь. Знаешь, есть такие люди, веточка ночью в лесу пошевелится, а человек от страха с ума сойдет, есть такие.

Тут он бросил руль и растопырил пальцы перед лицом, изображая сразу две жутких веточки. Глаза были выпучены, и оскал светился золотым.

–Понимаешь, э? Сразу с ума, совсем. Я довез его, Аллах все видит, он пообещал отдать потом пятьсот рублей. Принес через неделю, мама и папа дали ему денег и велели: «Найди того доброго человека, который спас тебя и передай благодарность, скажи что они счастливы, что в мире есть такие азербайджанцы».

Последнее он явно придумал от себя, но был очень доволен своим рассказом.

Пока мы ехали до деревни Кубасово, он еще три раза вскидывал растопыренные руки над рулем, но говорил только с ожесточением: «Сразу с ума!».