Как-то в сумерки – час доверчивых признаний, час, когда уже почти не видно друг друга, – она, стоя возле него, сзади, произнесла:
– У тебя на душе какое-то бремя. Дай мне понести его.
– Хотел бы, но не могу, – напряженным голосом ответил Марк.
Она притянула его к себе, прикрыла ему глаза рукой и сказала:
– Теперь ты наедине с собой.
И он заговорил, с трудом, почти шепотом. Рассказал обо всем пережитом за последние годы, плохом и хорошим. Он решил говорить спокойно и твердо, точно о ком-то другом. Но бывали тягостные минуты, когда рассказ обрывался и Марк не знал, найдет ли он в себе мужество продолжать. Аннета молчала. Она ощущала под своими пальцами воспаленные веки, чувствовала, как ему стыдно. Легким нажимом руки она, казалось, говорила:
«Расскажи! Стыд я беру на себя».
Аннета не удивлялась тому, что слышала. Она знала все, в чем он признавался, все, что он обходил молчанием. Таков был мир – мир, куда она бросила своего сына и сама была брошена неведомой силой… Она жалела его, жалела себя… Но что же делать! Выше голову! Такова жизнь. Примем ее!..
Когда он договорил, ему стало страшно: что она скажет? Аннета наклонилась и поцеловала понурую голову сына. Он сказал:
– Сможешь ли ты забыть?
– Нет.
– Так ты меня презираешь?
– Ты – это я.
– Но я презираю себя.
– А ты думаешь, я себя не презираю?
– Нет. Только не ты!
– Я человек, значит, мне есть чем гордиться и есть чего стыдиться…
– Нет. Не тебе!
– Милый! Жизнь моя была небезупречна. Я блуждала, я и теперь блуждаю… Ведь важны не только поступки! Для людей вроде нас с тобой внутренний суд не есть какая-то полицейская власть, карающая только за действие. То, чего мы хотели, жаждали, что мы мысленно лелеяли, не менее унизительно, чем то, что мы совершали. И как же это страшно – то, что мы пережили мысленно!
– И ты?.. Впрочем, я это знал.
– Знал?
– Да, и мне кажется, что за это… за это я и люблю тебя. Я не полюбил бы человека, который не тянулся бы своими чувствами, мыслями, волей к этому запретному миру.
Аннета, стоявшая сзади сына, безмолвно обняла его. Марк, помолчав, вздохнул и сказал:
– Теперь я понимаю, что такое исповедь. У меня точно гора с плеч свалилась.
– Да, хорошо, когда можно высказаться и кто-то все выслушает. Ну, а мне кому же исповедаться? Мне говорить не позволено…
– И не надо…
В ночной тишине он прочел:
– Ты пришла, ты схватила меня, – целую руку твою…
С любовью, с содроганием, – целую руку твою…
Аннета задрожала… Этот голос прошлого!..
– Боже мой! Откуда ты узнал? Марк не ответил. Он продолжал:
– Ты пришла меня уничтожить, Любовь…
Аннета закрыла ему рот рукой:
– Молчи! Она смутилась… Но все это было такое далекое!
– Неужели это я?.. Нет, это кто-то другой… Я была этой другой… Но она умерла.
– «Я целую руки ее», – сказал Марк.
– Откуда же ты узнал? Он молчал.
– С каких пор тебе известно об этом?
– С тех пор, как она это сказала. Я выучил наизусть.
– Ты это знал наизусть? И носил в себе все эти годы?.. Живя возле меня? Это уж предательство!
– Прости!
– Ты странный мальчик.
– А как ты думаешь: ты – не странная женщина?
– Что тебе известно о женщинах? Ты их не знаешь.
Марк, задетый за живое, стал возражать. Аннета улыбнулась.
– Ах ты гадкий петух! Петушок! Не чванься своей наукой! Убогой наукой… Все твои воображаемые знания только мешают тебе понять женщин.
Мужчина видит в женщине лишь наслаждение для себя. А чтобы узнать ее до конца, надо прежде всего забыть себя. А до этого ты еще не дорос… То, что ты видишь во мне, мой друг, можно увидеть в тысячах женщин. Я не исключение. Те женщины, которые сумеют заглянуть мне в душу, увидят в ней собственный образ. Но они закрывают ставни своего дома, а мужчинам, живущим рядом с ними, нет дела до того, что происходит за этими ставнями. Ты-то, хитрец, видел, ты заглянул в щелку, и сделанное тобой открытие показалось тебе странным. Странно только то, что ты сумел это сделать! Но то, что ты видел, – это и есть женщина, дружок.
– Значит, это – сложная штука!
– Да и ты не прост. В одном человеке много существ.
– Но все они образуют единое целое.