Очарованная душа

– Не у всех.

– У тебя. У меня. И вот это единое существо я люблю в тебе и хочу, чтобы ты любила во мне.

– Посмотрим! Я ничего не обедаю.

– Ты хочешь подразнить меня. Но уж я тебя заставлю!

– Тебе известно, что деспотизм надо мной не властен.

– Но в душе ты его любишь.

– Если я люблю самого деспота.

– Ты его полюбишь.

Теперь он почуял свою силу! Пусть прикидывается, что все еще видит в нем ребенка – теперь ей не удастся обмануть его! Он утвердил свою власть над ней. Она предоставила ему главенство в их совместной жизни. И испытывала тайную радость, подчиняясь ему.

Он повел себя, как все мужчины. Не успел завоевать власть, как уже злоупотребил ею.

Марк только что вошел. Аннета сидела и шила. Он поцеловал ее. У него был озабоченный вид. Он взглянул на мать, отошел, порылся в книжном шкафу, стал смотреть в окно; потом сел за стол рядом с Аннетой, открыл и перелистал книгу, занялся как будто чтением – и вдруг, вытянув руку, положил ее на руку матери и быстро проговорил:

– Я хочу тебя спросить…

Он уже давно хотел сказать ей это, но не смел. И потому сейчас заговорил порывисто и торопливо. С той минуты, как он вошел, Аннета чувствовала, что на губах у него горит вопрос, и ее охватил страх. Она старалась увернуться. Она поднялась, как будто для того, чтобы поискать какую-то вещь, и беззаботно сказала:

– Ну что ж, спрашивай, мальчик!..

Но он решительным движением удержал ее на месте. Волей-неволей пришлось сесть. Марк не выпускал ее руки; его глаза были опущены. Он постарался принять уверенный вид. И произнес, резко отчеканивая слова:

– Мама! Есть одна вещь, о которой мы никогда еще с тобой не говорили… Все прочее – это твое, и я не имею права допытываться… Но на это одно я имею право, оно принадлежит мне… Расскажи мне о моем отце!..

Марк был очень взволнован.

Он давно уже страдал от своего незаконного рождения. В обществе у него были на этой почве неприятности, уязвлявшие его самолюбие. Но он из гордости не сознавался в этом.

В лицее ему с первых же месяцев приходилось выслушивать обидные замечания, хотя он в долгу не оставался. Эти обиды были не очень глубоки. У парижских школьников есть дела поважнее, чем вдаваться в критику родителей, особенно во время войны, опрокинувшей вверх дном все моральные и общественные устои. Обычно мальчики утверждали, щеголяя циничным презрением к женщинам, что они годны только для любовных утех, и не вменяли им в вину слишком вольного поведения: боялись показаться отсталыми. Марку приходилось выслушивать добродушно грубые разглагольствования юных бесстыдников, которые, быть может, даже хотели польстить ему. Но он принимал это иначе. Его бросало в дрожь от всякого намека, который мог хотя бы отдаленно касаться его матери; к чести Аннеты он относился гораздо ревнивее, чем она сама. И на такие намеки у него всегда был готов молниеносный ответ: он пускал в ход кулаки.

Позже, приехав на две недели к матери, в провинцию, он подмечал взгляды кумушек, которые судачили, наблюдая за ними обоими, и подчеркнутое пренебрежение со стороны некоторых буржуазок, которые при встрече притворялись, что не видят их. Он ничего не говорил матери о своих впечатлениях. Но они еще усилили его неприязнь к провинции и укрепили в решении не приезжать туда больше.

Но это все пустяки. Можно не обращать внимания на мнение людей, которых не уважаешь. Они существуют для тебя не более, чем пыль, приставшая к твоим башмакам. Достаточно пройтись по ней щеткой, поплевав на кожу, чтобы лучше отчистилась… Но те, кем дорожишь? Те, к кому жадно тянется сердце?..

Марку шел восемнадцатый год: вот уже несколько месяцев, как на дорогу его легла золотая тень любви. В эту юную душу, цельную и бурную, прокралось нежное чувство. Ему казалось, что он влюбился в сестру одного из своих лицейских товарищей; он видел ее на улице с братом или одну; оба искали случая встретиться; обоих тянуло друг к другу. Марк побывал у своего товарища. Но больше он ни разу не получил приглашения. Пожалуй, обида была бы не так остра, если бы не легкомысленные уверения товарища, что его пригласят. Замешательство приятеля, его неловкие усилия уклониться от встречи с Марком подчеркивали оскорбительность этой умышленной забывчивости. Семья считала нужным держать на расстоянии нежеланного гостя. Эта жгучая обида научила Марка улавливать – а может быть, и сочинять – другие знаки пренебрежения, на которые он раньше не обращал внимания. Он заметил, что его не звали в буржуазные круги, где вращались его приятели. У него никогда не было серьезного стремления проникнуть в эту среду. Но теперь ему чудилось, что дверь захлопнулась перед самым его носом. Это было для него пощечиной. И в душе его, как судорога, поднялся протест против этого общества.

И хотя он со всей страстью стал на сторону матери против общества, в нем зрела глухая обида на ту, которая навлекла на него эти оскорбления.

Его раненая мысль билась над вопросом: кто его отец? Почему у него отняли отца? Он знал, что эти вопросы причинят боль матери. Но ведь и ему было больно. Пусть каждый получит свою долю! Он хотел знать.

Аннета предвидела вопрос Марка и все еще надеялась, что он его не задаст. Конечно, ее долг – посвятить его в эту тайну прошлого; она дала себе слово все рассказать ему прежде, чем он сам этого потребует. Но она откладывала, она боялась… И вот он опередил ее…

– Милый, – сказала она смущенно, – он не знает тебя. Видишь ли… (я как-то уже говорила тебе, что в глазах света я не безупречна)… я рассталась с ним еще до твоего рождения.

– Все равно! – сказал Марк. – Я хочу знать, кто он. Имею же я право…

Его право? И он туда же! Неужели он воспользуется этим правом против нее?.. Она сказала:

– Ты имеешь право.

– Он жив?

– Да.

– Как его фамилия? Кто он? Где он?

– Я скажу тебе все. Погоди…

Аннета была удручена. Ему стало ее жаль. Но он хотел знать. Он сдержанно сказал:

– Мама, это не так уж срочно. Можно и в другой раз.

Она видела, что он с трудом сдерживает нетерпение. И не захотела подобрать то, что он обронил из милости. Собравшись с силами, она сказала:

– Нет, сейчас. Тебе ведь не терпится узнать. А я хочу поскорей все открыть тебе. Как ты сказал, эта тайна принадлежит тебе. Я ее хранила. Я давно должна была отчитаться перед тобой. И ты напомнил мне о моем долге.

Он начал оправдываться.

– Молчи, – сказала Аннета. – Настал мой черед говорить.

Но теперь, когда она заговорила, ему почти хотелось, чтобы она молчала.

– Зажги свет, – приказала Аннета. – И запри дверь – пусть никто не мешает нам!

Только она начала говорить, как кто-то в самом деле постучал. Вероятно, Сильвия. Но ей не открыли.

Без внешних признаков волнения, останавливаясь только на самом важном, Аннета рассказала о своем прошлом, о том, как она была невестой, как расстроился ее брак. Она говорила с гордой сдержанностью, не касаясь тех подробностей, которые принадлежали ей одной, но и не утаив ничего, о чем она должна была и хотела говорить. Рассказывая, она старалась отогнать от себя неотвязную мысль о том, что думает сын. Но он ни одним жестом не выдал себя. Слушал холодно. Казалось, оба они, мать и сын, не имеют никакого отношения к тем отдаленным событиям, тени которых проходят перед ними, как на экране. Но один бог знает, с какой тревогой она старалась подметить в его взгляде искру сочувствия (ничем не стараясь вызвать ее!). Он остался непроницаемым до конца рассказа. Она лихорадочно ожидала его приговора, но он сделал лишь одно замечание:

– Ты не сказала, как его фамилия.

(Она все время называла его только по имени.).

Аннета ответила:

– Рожэ Бриссо.

(Холодность сына заморозила и ее.).

Однако фамилия, которую произнесла мать, обратила на себя его внимание. Она была ему хорошо известна. У него вырвалось:

– Депутат-социалист!