Теперь, когда Марк пришел, неприязнь сквозила в каждом ее взгляде, в каждом слове. Марк, не отличавшийся терпением, весь ощетинился, отвечая враждой на вражду. Но Аннета в своем смирении перед сыном думала только о том, чтобы ее простили. Можно было подумать, что она заболела по своей вине. Тон Сильвии коробил ее больше, чем Марка. Она перебила ее.
– Полно, полно!.. – сказала она. – Не надо говорить обо мне! Это неважно…
А что же важно?.. Марк знал. Аннета тоже. Да и Сильвия знала. Но она заупрямилась – не уходила, а Марк не хотел говорить в ее присутствии.
Аннета молила ее взглядом, Сильвия прикидывалась, что ничего не замечает… И вдруг швырнула полотенце, которое было у нее в руках, молча поднялась и ушла.
Мать и сын остались с глазу на глаз. Они ждали. Как и с чего начать?
Марк смотрел на Аннету. Она избегала его взгляда; она боялась, что ее глаза скажут все, и не хотела этого, не хотела оказывать давление на сына.
Марк шагал взад и вперед по комнате. У него перехватило дыхание, он не мог начать рассказ о пережитом за день. Он еще раз бросил взгляд на неподвижно распростертую мать, смотревшую в окно. Остановился… Подошел к ней, бросился на колени, прижался щекой к одеялу. Целуя прикрытые ноги Аннеты, он стиснул ее руки, вытянутые вдоль тела, обеими руками и сказал:
– Ты мне отец и мать. Аннета отвернулась к стене и заплакала.
ЭПИЛОГ
Ты владеешь кораблем Человечности.
Переплыви же реку Скорби!
Безумец, теперь не время спать!..
Открыты все затворы, все шлюзы. Без конца текут людские волны. Ушли уже двадцатилетние. Призваны девятнадцатилетние. Завтра будут взяты восемнадцатилетние. На очереди Марк.
Об этом думали и мать и сын. Но не говорили. Аннету пугала не только война, ее пугало молчание Марка. Она боялась узнать, о чем он думает. А если боялась – значит, знала.
Кому поведать свой страх? Если бы он касался только ее, она затаила бы его. Но дело касалось Марка. С кем посоветоваться? С Сильвией? Та сразу по своей привычке воскликнула:
– Война? Война кончится меньше чем через полгода. Боши выдыхаются.
Аннета возразила:
– Это ты говоришь каждые полгода.
– Но теперь это уж ясно как день, – уверенно сказала Сильвия.
– Твоей веры мне недостаточно, – сказала Аннета.
– Да и мне, раз на карте судьба Марка, – сказала Сильвия. – Пока решалась судьба других, можно было обманываться: это было не так уж важно.
Но когда настал черед нашего мальчика, ошибка – это преступление. Правда твоя. Что, если война затянется?.. Разберешь разве этих идиотов? Думаешь, дело подходит к концу, а оно начинается сначала. Вот уж и янки вступили в хоровод! А потом явятся Китай и папуасы! Ну и пусть бы себе плясали на здоровье! Но наш Марк не будет участвовать в этой пляске!
– Каким образом?
– Не знаю. Но они его не возьмут. Если война пожирает наших мужей, друзей, любовников, на это еще можно согласиться: они свое от жизни взяли! Но наше дитя – оно наше, для нас, оно у меня, я его держу и никому не отдам…
– Все матери отдают своих сыновей.
– А я своего не отдам.
– Своего?
– Нашего. Он принадлежит нам обеим!
– Какими же средствами ты удержишь его?
– Средств тысячи.
– Назови хоть одно.
– У нас есть друзья… Скажем, твой Филипп Виллар… ведь он теперь военный хирург, генеральный инспектор армии!.. Ему ничего не стоит найти для Марка безопасное местечко.
– И ты думаешь, я обращусь к нему с такой просьбой?
– А почему нет? Тебе совестно? Какая гордая! Я бы не постеснялась!..
Если бы это понадобилось для спасения моего мальчика, ты думаешь, я бы не отдалась первому встречному?
– Нет той гордости, истинной или ложной, – сказала Аннета, – которую я не попрала бы ради своего сына!.. Но ради сына, ради его блага.
– А это не его благо?
– Его благо не может быть в том, чтобы я себя обесчестила. Ведь я – это он. Он не простил бы мне этого. И я не простила бы себе такой унизительной для него попытки.
– Выходит, что спасти – значит унизить его?
– Если бы меня спасли такой ценой, я почувствовала бы себя униженной.
Сильвия рассердилась.
– Хороша мать!.. Плевать мне было бы на то, унижен он или нет, простит или нет. Лишь бы только его спасти!.. Ладно! Если ты этого не сделаешь, так сделаю я…
Аннета крикнула:
– Я запрещаю тебе!
– Ты ничего не можешь мне запретить.
– А ты думаешь, этого достаточно – избавить его от опасности?
– Чего же ты еще боишься? Аннета боялась, что Марк сам накличет на себя беду.
Марк запирался со своими книгами, думами. Несмотря на душевную близость, которая теперь связывала сына с матерью, Марк проводил дни у себя в комнате молча, и Аннета уважала его одиночество. Она ждала, когда он придет к ней сам. Она понимала, какой глубокий процесс совершается в нем. Процесс созревания и очищения. Кризис, тянувшийся целых четыре года, кончается.
Марк упорно стремился довершить начатую им строгую самооценку; он судил самого себя, как и других, безжалостно. Чтобы смирить жгучие потребности своей бунтовавшей природы, он подчинил ее суровой дисциплине: строгая жизнь, строгая мысль. Последние бои с самим собой были не из легких. Он вышел из них разбитый и обожженный страстным стыдом и муками совести, но под пеплом осталось твердое, здоровое, неповрежденное ядро.
Он подверг проверке все мысли, впитавшиеся в его юный, преждевременно созревший мозг: те, которые он почерпнул в книгах, у философов, у властителей дум его поколения. Устояло лишь очень немногое. Жалкие крохи.