Очарованная душа

Какая неосторожность! Он прикусил губу. Ну что ж! Alea jacta….[99 - Жребий брошен (лат.).]

Он прошелся взад и вперед, чтобы овладеть собой. Женщина делала вид, что рассматривает другие товары. Старший приказчик скрылся в лавке. Марк подошел к женщине поближе и одним взглядом охватил худенькую спину, круглую головку, насупленную мордочку – голодная кошка. Резким движением он сунул ей под поношенную шаль несколько бананов и сказал, не разжимая зубов:

– Это сытнее!.. Берите, уходите!..

Она подняла голову и бросила на него острый взгляд – благодарность была не так велика, как удивление: «Ах, значит, ты из нашей братии?..»

Объясняться не было времени. Женщина исчезла в уличном потоке… Марк подумал: «Я – собака, которая вновь становится волком. Я открываю ферму для пустых желудков… Странная игра!» Он без колебаний повторил бы то, что сейчас сделал. Поступок был хороший. Но ему было не по себе.

Он возвращался домой. По дороге он встретил Бэт. Ему показалось забавным рассказать ей эту историю. Он знал заранее, какое это произведет на нее впечатление. Бэт сразу позабыла все свои романтические идеи насчет бунта против буржуазии. Кровь бакалейщицы ударила ей в голову, и она в негодовании закричала:

– Ну нет! Ну нет!.. Это уж слишком!.. Так не поступают!..

Марк рассмеялся ей в лицо. Она ушла от него с видом оскорбленного величия.

В лавку он больше не вернулся. Ему даже не пришлось отказываться от работы. Его просто уволили. Хотя против него не могли выдвинуть никаких определенных обвинений, но он показался подозрительным. Собаки учуяли в его шерсти запах леса.

Он еще глубже ушел в братство голодных. Никакой работы, нигде. И в карманах ничего, что можно было бы продать. Однажды вечером произошло то, чего он опасался: он нашел дверь своей комнаты запертой, его выгнали. Его решили доконать.

Стояла холодная февральская ночь, порывы северного ветра подметали улицы, мокрый снег, покружившись, таял на мостовой. Марк ежился в своем пальтишке и, опустив голову, напрягался, чтобы устоять против ветра. Он промок, был измучен и думал: «Сейчас я свалюсь…» И тут он столкнулся с женщиной, проходившей мимо, но не взглянул на нее. Чья-то рука взяла его под руку. Он встрепенулся…

– Ривьер!..

Рука не отпускала его. Он поднял блуждающие глаза… Рюш! Среди шума бульвара и бешеного рева ветра он не слышал, что она говорит. Она потащила его за угол, в защищенное место. Он не понимал, о чем она спрашивает, что он ей отвечает. Но ей и так все стало ясно. И она увела его. Он не сопротивлялся. Он дал себя дотащить до самой двери, не произнеся ни слова… А, это ее дом!..

– Поднимайтесь!..

Он поднялся по лестнице.

– Входите! Он вошел… Тепло комнаты, усталость, голод… У него закружилась голова… Рюш толкнула его в единственное кресло. Он чувствовал, как она расстегивает его набухшее пальто и высвобождает его руки из рукавов. Она что-то говорила, но он не понимал, звуки ее голоса сливались с бульканьем чайника, стоявшего на спиртовке. Она ходила взад и вперед, но он не пытался следить за ее движениями… Глаза у него слипались… На минуту он открыл их: около его губ находилась рука, она вливала ему в рот что-то теплое, подкрепляющее, и ласковый голос говорил ему: «Пей, мой маленький!..» У него не было сил посмотреть выше этой руки, но рука прочно засела у него в памяти. Много времени спустя, когда он возвращался мыслью к доброй самаритянке, перед ним вставало не лицо ее, а рука. В этом полубессознательном состоянии ему казалось, что с ним разговаривает именно рука… Струйка молока влилась в него, голова его откинулась на спинку кресла и тут же свесилась, шея затекла, но он не шевелился; он чувствовал боль во всем теле, а внутри – какое тепло!..

Добрые руки приподнимали его голову, но она снова падала… Еще один проблеск сознания, и он погрузился в забытье…

Когда несколько часов спустя он всплыл на поверхность, то увидел, что лежит вытянувшись, а кругом темно. На потолке, среди мрака, играл бледный отсвет улицы. Тихо, недоверчиво, не шевелясь, точно зверь, просыпающийся в лесу. Марк старался собраться с мыслями. Он медленно шарил вокруг себя ногами. Он лежал на матраце, раздетый, завернутый в одеяло. Под матрацем – плиты пола. Сверху – дыхание, шуршание простынь и голос Рюш:

– Ты проснулся? Тут он вспомнил все и попытался встать, но руки и ноги у него онемели, а Рюш сказала:

– Нет, лежи смирно! Он спросил:

– Но где же это я? Где ты? (Он не обратил внимания, что обращается к ней на «ты».).

– Не волнуйся! Ты в безопасности…

Он продолжал ворочаться.

– Нет, я хочу посмотреть…

– Хочешь, я зажгу свет. Одну минуточку…

Она повернула выключатель. Он увидел над своим лицом лицо Рюш. Ее глаза мигали. Оказывается, она устроила ему постель рядом со своей кроватью. Он сел, и его лоб оказался на уровне ее кровати. Его глаза забегали. Рюш в постели, стена, стол, вещи… Рюш погасила свет…

– Нет, погоди!..

– Довольно!

Он снова лег. Но все виденное, продолжало стоять у него перед глазами, и теперь он старался все осмыслить. Было тихо.

– Ой! – крикнул Марк.

– В чем дело?

– Мое платье!..

– Я его сняла с тебя.

– Ах, Рюш!..

– Оно промокло насквозь… Ничего не поделаешь! На войне как на войне!..

– Мне стыдно! Я к тебе навязался, я тебе мешаю, я беспомощен, как девчонка….

– Ну, ну! – сказал сверху смеющийся голос. – Ты мог бы, однако, не говорить гадостей про девчонок. От них тоже бывает польза иной раз.

– Да, от тебя! Но таких, как ты, поискать надо.

– Стоило только заглянуть в Валь-де-Грас.

Он почувствовал на своем лице длинную руку, свисавшую сверху; найдя его, она погладила ему лоб, веки, глаза, а потом шаловливо ущипнула за нос. Он старался поймать ее ртом, как рыбка, не вынимая рук из-под одеяла. Рюш сказала:

– Я уверена, что ты не знаешь одной нашей орлеанской поговорки.

– Какой?

– Кто не ночевал в Орлеане, тот не знает, что такое женщина.

Он заерзал.

– Я бы рад узнать…

Рука дала ему шлепок и скрылась…

– Нет, друг мой! Нет, друг мой! Сейчас не время узнавать что-либо!

Сейчас надо спать. Погасить все огни!

– Все?

– Все! И те, что горят наверху, и те, что горят внизу. Уже трубили зарю. Спи!