Цветные рассказы. Том 1

Вероника была против. Там опасно, волнения. Москалей не любят. Да и эти, так называемые друзья Алешины, оно тебе надо? Послушай, Вероника, не буду я с ними встречаться. Я и не знаю толком, кто они, где они. А как на могилу придут? День рождения-то знают. Сорок лет как-никак. Они любили его. Похоронили-то они. Похоронили… Деревянный крест кривенько поставили. Вот и все почести. Четыре года прошло, они уже обо всем забыли. А как придут, как узнают тебя?

Не придут они. Ты и тогда меня не пустила, Николаича попросил слетать. Он ездил. Со следачкой говорил. Вон крестик металлический привез. Бляшка стальная с двумя насечками. Все, что от Лешеньки осталось. Ничего… Дружбаны сказали, ничего нет. Ни вещей, ни фотографий. Был человек, исчез без следа. Ничего не осталось, только мои воспоминания.

Николаич свидетельство о смерти привез. На похоронах был. А до этого – на опознании. Ерунда какая-то, как он мог Лешу опознать? – он его и не видел раньше. Артур в морге опознал. Дружбаны плакали. Артур плакал. Любил его. Меня-то они очень хотели видеть. Звонили без конца. Хотели, видимо, денежку оторвать. Могли и в заложники взять, если б приехал. Тебе, Вероника, пришлось бы выкуп по городу, по знакомым собирать. Может, и не было бы ничего такого. Кто знает этих людей, что у них на уме? Лешка вон не стеснялся, у отца родного все время деньги тянул, всеми правдами и неправдами – дай, дай, дай, дай.

Артур и его брат – чемпионы по армрестлингу. Это как борьба без правил – в том смысле, что криминальный спорт. Спорт-то он спорт нормальный, а вокруг – один криминалитет. Кого-то крышуют. В завязке с ментами, СБУ, на кого-то наезжают, кому-то «помогают», потом «выручают» – за деньги, конечно. Зачем мне приключения на мою седую голову?

В том же, 2007-ом, съездил в Киев с Вероникой. Предварительно взял в загсе копию Лешина свидетельства о рождении. Приехали на кладбище. Свидетельство о рождении, свидетельство о смерти. Вот он я, отец усопшего. Не должны дети уходить раньше родителей, неправильно это. Погрустил на могилке – обычный валик песка и деревянный крест, скособочившийся уже. Вероника тоже погрустила. Плитка каменная – ФИО, даты. Рождение – смерть, все точно. Был человек, нет человека. Только в памяти отца и остался. Да нет, не только в памяти отца. На деревянном кресте внизу надпись от руки: «Прости меня, Лешка». Это, наверное, Ира. Что за женщина, что у нее на сердце?

Заплатил кладбищенской служке. Заказал каменное надгробие с цветником, надпись, изображение креста. Звонил по возвращении. Сделали все быстро, не обманули. Через месяц прислали фото.

Вот уж четыре года, как не стало моего Леши. Решил приехать на его сорокалетие. Мне уже почти семьдесят.

Слава богу, не старик еще – в силе, в теле и здравом уме. А вот ведь… В отделении инкубаторов для выращивания детей. Первый раз в больницу загремел, что со мной случилось? И сейчас что со мной? Неужели совсем память потерял? Как говорит моя приятельница из Петрозаводска, теперь тебе только гинкго билоба остается.

Думай, думай, старина. Память цепочками устроена. И сложена на нашем чердаке. Одно за другое цепляется, так все друг за другом и вытащишь.

Что дальше?

Вспоминаю Алешу малышом. Тихим, улыбчивым, незлобивым. Покладистым. Как таскал его в Ленинграде, тогда еще в Ленинграде. С квартиры папы и мамы на съемную квартиру, где мы с Жанной жили. Ее, правда, я и сам редко видел. Где она обреталась? Концерты, танцульки, певичка, одним словом, только ночью и появлялась дома. А я – в одной руке ребенок, в другой – тяжеленная сумка с обедами, еще кутули, по эскалатору. Обнимет за шею нежной детской своей рукой, головку задумчивую на плечо положит. Я на сопли исхожу, – как этого малыша можно не любить? – сердце так и стучит, а силы прибавляются. Хочется все для него сделать.

Ребенок с грустным лицом. Предвидел свое будущее. Он уже тогда знал свое трагическое будущее. Что его ждет, что на роду написано. И богооставленность. И красота. И талант. И разудалая судьба. Гуляй, русская душа, жизнь одна. Водка, наркота – через все прошел. Вот и результат – узилище, три ходки, ужасный удар кастетом по голове, частичная потеря зрения, больницы, нищета. И вот, когда, казалось бы, стал подниматься, – тату, дизайнерское бюро, работа, которая нравится, – внезапный конец, неожиданный удар ножом от пьяной сожительницы. И нелепая смерть от потери крови – скорая под Новый Год не смогла вовремя добраться. Везли в больницу, еще живой был. Минут на десять раньше бы, всего на десять минут, и вытащили бы его, рана-то была не тяжелая.

Баба эта… Леша писал о ней. Как в Крым с ней ездил. Не стал я ее искать, преследовать. Что толку? И Артура просил не мстить – Алешу-то уже не вернешь. Может, и дали ей сколько-то. Наверное, денежку принесла, вот и переквалифицировали на статью помягче – нанесение тяжких телесных повреждений по неосторожности, например. Приведшие к смерти? Да нет, менты украинские, наверное, такие же, как у нас. Нужно будет – все отпишут, как надо. Как им надо. Умер в больнице. Случайно. Упал с каталки, разбил голову о каменный пол – например, так.

Кто проверит-то?! Кто за Алешеньку слово скажет? Братаны отвязные? Поплакали и забыли. У них свои дела, свои проблемы – лавэ по улицам неоприходованное ходит, лавэ надо окучивать.

Не знаю, что и как, это только предположения. А сколько таких случаев было. Могут и еще что-нибудь придумать. Иди, Ирочка, гуляй. Свободна, девочка. Молодец, конвертик принесла. Гуляй, пьяная лахудра. Пока гуляй. Почему пока? Потом, через полгодика вызовем еще, думаешь, так просто отделалась? Вот вновь открывшиеся обстоятельства. Заходи в отделение. Да не сейчас, попозже. В ночь приходи, после двенадцати. Вот теперь правильно. Раздевайся теперь. Зачем, зачем? Девочка, что ли. Зачем раздеваться? А как Болгарина убивала, не думала, зачем убивала? Что-ж, что нас трое. Обижаешь, это товарищи мои, стесняешься, что ли? Они жизнями рискуют, надо их тоже приветить, приласкать. Да не вороти ты морду. Будет тебе кочевряжиться, напугали бабу членом. Всего-то – побудешь у нас часок и свободна. Да вот здесь место освобожу. Бумаги сдвину, дела особой важности, между прочим. Тебе особая честь. Животиком на мой письменный. Вот так вот. Ерунда какая. Всего-то делов. И свободна. Или на зону хочешь?

Обстоятельства, понимаешь, вновь открывшиеся. А мы поможем тебе правильно ответить на вопросы. Подпишись и гуляй, лахудра. Денег-то от тебя нормальных все равно не получишь. Что мы не люди? Понимаем. Тот раз наскребла, сколько смогла. Дизайнерское бюро свое продала, квартиру продала, все принесла. Что с тебя бедному следаку взять? Расплачивайся натурой. Или в зону. Ты в зону. А Лерка твоя – на панель пойдет. Мы ее еще тоже пригласим. Снимем показания. Скажи, чтобы не ерепенилась. Все будет нормально, мы же не звери. Ну ладно, иди уже. Свободна. Снято с тебя все. Как сказал, так и сделал. Вытри сопли. Терпеть не могу женские слезы. А ты сладкая оказалась, хоть и страшненькая на первый взгляд. Говорили мужики – что-то в ней есть, я не верил. Нет, не зря Болгарин столько времени с тобой вожжался. Правду говорили. Да не реви, не тронем твою Лерку. Иди уже. Работать нам надо. И так на тебя время потратили. Простые показания. А сколько времени выбивать приходилось.

Ах, ты еще и угрожаешь? Иди отсюда, грязная потаскуха, пока мы тебе бутылку в зад не забили. Ну что за люди, скажите братаны? Не понимают человеческого отношения. Мы к ней по-людски, а она как собака. Чтоб духу твоего здесь не было.

* * *

16 мая.

Четыре года прошло, вот и прилетел. Взглянуть на могилку. Прибрал, цветы положил. Не мои одни. Там уже лежат. Старый, престарый венок. И свежие цветы тоже. Совсем свежие. Сегодня положили.

Налил горилку с перцем в пластиковый стаканчик. Горiлка з перцiм та пiд сало. От це дужэ гарно, кабы не у мiсца поховання свого сина.

Вспомнил все. И Жанну вспомнил, мою бывшую. Рано умерла. Полетала, полетала. С цветочка на цветок. И ушла прежде времени. Сын у нас тоже мотыльком получился. Хорошенький мотылек. Без друзей, без близких, без отечества. Неприкаянная, бездарная, бессмысленная жизнь. Моя вина. Знаю, что моя вина. А что я мог сделать?

Всю жизнь тянул его. Спасал и спасал, спасал и спасал. Приезжал, вытягивал, нанимал адвокатов, взятки давал. Платил за бизнес, за учебу. За лечение. А не было ни бизнеса, ни учебы – одно вранье. Лечение было, не всегда лечение. 50 на 50. Тоже вранья без меры было.

А все равно виноват я. Не нашел решения, не спас. А он хотел вылезти, хотел, чтобы именно я спас. Но я не спас. Что-то не так делал. Для чего он вообще появился на свет? Какой урок должен был дать нам живущим. Какой урок мне? Так ничего я и не понял.

Одно, я думаю, сделал правильно. Не стал искать Ирину. Не стал преследовать ее. Может, Алешина жизнь и смерть станут для нее уроком? Ничего о ней не знаю. Но эта трагедия, разве она могла пройти бесследно для Ирины? Она ведь любила Лешу. Судя по его письмам, очень любила. Вот ее любовь и довела его до смерти. Видно, не могли ужиться рядом на этой земле ее беззаветная любовь и Лешино разгильдяйство и душевная глухота.

Да нет, он не был бездушным. Я же читал его тюремные дневники. Он переживал свою оставленность, свое одиночество. Тяжело переживал. Предчувствовал свою судьбу. А Ирину не любил. Пользовался ей, но не любил. Вот и случилось.

Ирина эта тащила его. Страстная натура, наверное. Жаль, что не знал ее тогда, когда они были вместе. Может, я что-нибудь бы и понял. Она его тянула, а он тонул. Сам тонул и ее опускал. От любви до ненависти…

Цепочка памяти. Тяни звено за звеном. Можно и жизнь Ирины этой вытащить. Даже ничего не зная о ней. Память так устроена. Звено за звеном. Можно все узнать, даже чего и не знал никогда. Вокруг нас есть все – и настоящее, и прошлое, и будущее. И человеческая мысль может распоряжаться этим по своему усмотрению. Вся эта роскошь дана нам при рождении отцом небесным – пользуйтесь, владейте, а мы не хотим. Голова сиюминутным занята – здесь успеть, там сказать, здесь погордиться, там отхватить, отщипнуть кусочек. Некогда нам голову поднять, да оглянуться по сторонам. Да понять, что мы созданы, чтобы владеть этой огромной вселенной на всем диапазоне от бесконечно далекого прошлого до бесконечно далекого будущего.

Потому и говорят о том, что человек – это точка сингулярности, где сходятся минус бесконечность и плюс бесконечность. Никогда нам себя не понять. Весь мир объять можем, его прошлое и будущее… А себя не понять нам, не сможем.

Я решил не спешить. Побыть еще немного в Киеве, в городе, где жил мой Лешенька. Поменял билет, позвонил Веронике, сказал, что завтра не возвращаюсь, не успеваю сделать дела, – какие у меня здесь могут быть дела? – задержусь на неделю с небольшим, пусть не волнуется. Погуляю по паркам, посмотрю Бабий Яр, музей Булгакова на Андреевском спуске. Похожу по смешным провинциальным ресторанчикам, поем борщей, галушек. Тепло, но не жарко. Май выдался нежаркий.

* * *

17 мая.

Что за черт? Почему я не сел на свой поезд? Вошел в метро на Театральной, как мне и нужно. Всего-то – две остановки. А я зачем-то пошел по переходу на Золотые Ворота. Чья-то спина меня заинтересовала, показалась знакомой, что ли. Довольно высокая, стройная фигура, спина – чуть сутуловата. Походка знакомая – вот что, моя походка. Ладное короткое пальтишко – когда-то, видимо, модное, когда-то, наверное, щеголеватое. Сейчас, пожалуй, потертое. Вначале это пальто привлекло мое внимание. Начитался Модиано, только там желтое женское, а здесь короткое мужское… Странное дело: уже тепло, а он еще в пальто ходит. Плетеные туфли типа мокасин, прошитые кожаной ленточкой по вывернутому наружному шву. Тоже, наверное, знали лучшие времена. Посадка головы…

Остановился, бросил взгляд на указатели – перехiд на Сырецько-Печерьску лiнiю. Обернулся – меня, словно током ударило, вылитый Алеша. Точеный, небольшой нос, мутноватые удлиненные глаза. Грустное, задумчивое лицо. Алеша. Очень похож. Только рот и глаза жестче. И скорбная складка у рта. Короткая прическа. Темно-русые волосы – пожалуй, чуть темнее, чем раньше. И косичка на затылке, этого раньше не было.

Да что же это такое? – было, не было. Похож на Алешу. Очень похож. Но не он же. Позавчера сидел на его могиле. Но очень похож. Ничего не могу понять. Один к одному. Чуть старше… Сколько лет я его не видел – пять, пять с половиной? Это срок. Сердце-то как бьется. Это он – что я сына своего не узнаю, что ли?

Тот свернул в тоннель с указателем «До поiздiв до станцiй Сирець i Червоний хутiр». Я догнал его, шел по переходу в толпе рядом, правее и чуть сзади. Чтобы лучше рассмотреть. На правой стороне лица вмятина у виска. След кастета. Я этого не видел, столкновение с цыганами произошло у него позже, после этого мы уже не встречались.

Дошли мы с ним до Золотых Ворот. Все стояли притиснутые друг к другу, дожидаясь прихода поезда. Я оказался недалеко.

Он достал небольшой планшет, что-то листал на экране. Это Алеша; я решил, что это он. Похоронил? – не знаю, вот он, мой сын.

Вспомнил фотографию – чуть прикрытые глаза, детская обезоруживающая улыбка на жестком красивом лице. Темный фон, круги под глазами, лицо – словно вырвано из темноты. Снимок, будто бы вытащенный из милицейской картотеки. Мне снилась эта фотография. Ее поочередно показывали мне женщина-следователь, молодая девушка из милиции, – почему она являлась кардинально беременной в моем сне? – или работник морга. Они всегда спрашивали одно и то же: «Это он, Богдан Кантария?», а я всегда молчал.

Он прошел в конец перрона – там свободнее, сел на скамейку в стороне от других пассажиров, теснившихся у края платформы в ожидании поезда. На скамье свободных мест больше не было, я встал поодаль, прислонившись к торговому автомату.

Пальто его когда-то было элегантным и, благодаря шотландской клетке, – броским и нестандартным, теперь оно поблекло и посерело. И сам он, тоже блеклый и серый, сидел безучастно, словно ничего вокруг его не интересовало. Я подумал, не просидит ли он на этой скамье до последнего поезда?

Тот же профиль. Тот же тонкий, ровно очерченный аккуратный нос, те же чувственные, чуть капризные губы. Темно-карие глаза. Лоб, абрис головы, шея – это как у меня, мой сын. Волосы потемнели, – говорят, волосы темнеют с возрастом. Седина. У него появилась седина. На висках и на лбу около этой ужасной вмятины. Горькая складка у рта.

Он пропустил один поезд. Платформа опустела на несколько минут. Я сел на скамейку рядом с ним. Потом все опять было залито плотной толпой. Надо бы попробовать завязать разговор. Но народу слишком много, и почему-то я никак не мог найти подходящих слов.

Он продолжал смотреть на светящийся экран планшета, глаза его закрывались; казалось, он вот-вот уснет. Но когда дыхнуло воздухом из тоннеля и почувствовалось легкое дрожание, еще ничего не было слышно, он поднялся. Я вошел в вагон вслед за ним. Нас разделяла компания совсем молодых парней и девчонок. Они размахивали руками и громко говорили на украинском. Я вспомнил, что собирался ехать совсем не туда. Да, я встал совсем неудачно, загораживал всем проход. На остановке толпа вынесла меня на перрон, а потом снова внесла в соседнюю дверь.

Я оказался ближе к нему. При ярком неоновом свете внутри вагона он выглядел заметно старше, чем только что на перроне. Сколько ему сейчас? Я же знаю: если бы он был жив, – сорок. На фотографии – тридцать два, тридцать три. Может быть, 35? И такой же взгляд: удивленный, наивный, как бы замутненный, взгляд человека, находящегося не здесь, где-то далеко отсюда, вначале немного глуповатый и вдруг неожиданно жесткий взгляд.

Случайно этот взгляд упал на меня.

Я вздрогнул, внутри меня все заметалось. Зря я метался, он меня не увидел. Снова открыл планшет, что-то полистал, отодвинул подальше, пытаясь что-то разглядеть. Дальнозоркость, у него уже есть дальнозоркость.

Поезд набирал скорость, нас бросало из стороны в сторону. Я схватился за поручень. А он стоял очень твердо, не теряя равновесия. На станции Печерьска хлынули новые толпы, все кое-как втиснулись, двери с трудом закрылись. Он успел убрать планшет до того, как люди набились в вагон.

На какой станции ему сходить? Ехать ли за ним до конца? Надо ли вообще это делать? – я не знал, что и думать. Надо привыкнуть к мысли, что он жив. Что он в Киеве. И я тоже сейчас в Киеве. Мы совсем рядом. В Киеве… В могиле, на которую недавно кто-то положил свежие цветы. Или вот он, живой? А как же свидетельство о смерти, которое привез Николаич? Мог он сам его опознать? Или его опознавал некий Артур? Что там было на уме у этого Артура и его брата? Есть ли этот Артур в природе? Он звонил тогда, в день смерти. А если это звонил кто-то другой? И зачем он тогда звонил?

Неизвестный, которого я принял за своего Алешу, поднял воротник пальто, как будто озяб. Духота, вагон переполнен, все стоят вплотную друг к другу – как можно замерзнуть? Строчка по краям воротника вытерта, местами торчат нитки. Сколько лет он носит это пальто? Со времени нашей последней встречи? Тогда он приехал в кожаной куртке. Может быть, это пальто уже существовало? Тогда неудивительно, что оно выцвело и затерлось.