Лыжня

– Да, – согласился Граф, – я уже давно мертв. Мое сердце умерло, а мозг просто выполняет поставленные перед ним задачи.

– Откуда ты берешь эти задачи?

– Из прошлого. Недоделанные дела. Нерешенные задачи. Мы живем ими.

– Иди в жопу, Граф! – Лика резко повернулась и пошла к палатке.

Мне почему-то захотелось наброситься на этого странного, одетого в пуховку человека. А он стоял и чесал в затылке, как большой неуклюжий медведь.

Наутро я снова видел Лику. После неудачной охоты, мучаясь голодом и бессонницей, я бродил вдоль реки. На льду было много дырок – проталин, в некоторых местах будто большая собака языком слизала. Вдруг в утренних сумерках появилась девушка в ярко-красной куртке. Словно паршивый кот, я шмыгнул в кусты и замер. Она шла на лыжах, держа в руках каны. Подойдя к промоине, встала на колени, начала аккуратно черпать воду железной кружкой и сливать в котелок. Из-под синей шапки у нее выбивались светлые пряди волос.

Казалось, уйди она сейчас, пропади с картинки, и эта картинка бытия сама лопнет, растворится, как мыльный пузырь. Хоть Лика и человек, не было никакого противоречия между ней и окружающим ее дремучим лесом. Охотник несет беды и суету. Девочка несла мир и покой. Глядя на нее, я был счастлив. Счастлив, что она есть. Вокруг стояла прозрачная тишина, и только тихое сопение воды подо льдом да редкое бряцанье кружки о кан нарушало предутреннее спокойствие спящего леса. Девочка набрала воду, подняла кан и замерла, стоя на коленях. Какое-то время она стояла и просто слушала зимнюю лесную тишь, подняв лицо вверх. Потом ее вывела из оцепенения какая-то маленькая беспокойная птица, Лика взяла каны и пошла в лагерь. Я отошел подальше в лес, зарылся в сугроб и сладко уснул.

VIII

Объявленный абсолютно чистым предрассветным небом, мороз не заставил себя ждать. Не желая прозябать в спальнике без Лички, Граф разжег печку. Пока разжигал, чуть не отморозил пальцы. Открыла тубус и влезла она, вместе с канами.

Оба молчали, то ли не желая никого будить, то ли разделенные вчерашней ссорой. Личка готовила завтрак, Граф смотрел на нее и улыбался в усы. Когда после завтрака стали вылезать наружу, увидели, как еще несколько часов назад абсолютно мокрый снег смерзся до фирна. Андраш катался по нему в чунях[13 - Чуни – теплые носки для сна, обычно из утеплителя, обшитого капроном.]. В это день тропежка была неглубока. Сквозь фирн местами топорщилась высохшая до желтизны высокая плоская трава – осока. Все было в порядке.

Размеренная работа на свежем воздухе привела группу в чувство. Мороз крепчал. Обедали быстро – сидеть не было никакого желания. После первого перехода Лика поняла, что не хочет приваливаться.

– Странное дело! – сказала она Надюхе. – Я иду, а мне все холоднее и холоднее!

– Та же фигня, – хрипло ответила Надежда.

По чуть припорошенному фирну девчонки припустили так, что остальные долго не могли их догнать.

– Слушай, это жесть какая-то, – от мороза голос Надюхи стал совсем глухим, интересно, сколько градусов?

– Минус сорок пять, – ответил с трудом догнавший их Граф.

– Все мы здесь окрепнем, если не подохнем.

– Все мы здесь подохнем, если не уедем! Как там Агзу?

– Чешет. Выше по течению лесозагатовки. Если повезет, переночуем в избушке.

В спину светило солнце, цвет его из желтого переходил в оранжевый, становился интенсивнее. Миллионы солнечных искр на снегу слепили глаза.

– Ол ю нид изба! – в такт шагам пел Андраш.

Через пару часов стемнело, и группа впала в своеобразный транс от размеренной ходьбы и усталости. Несмотря на опыт, болезнь «избенка» накрыла всех. Каждый рисовал по-своему красивые, но одинаково теплые картины: светлые окошки базы, теплая печка… И только Надежда была недовольна.

– Не к добру эта избушка. Двадцать дней без нее обходились, а теперь все ждут ее как как манну небесную.

– Какая-то мистическая эта болезнь – избенка. Вроде бы всего хватает – поставил палатку, собрал дров, печку разжег. Наверное, есть в человеке какая-то подсознательная, первобытная тяга к оседлому жилищу… – пел ей Виталик.

– А мы идем не к жилищу. Мы идем в неизвестность, – ворчала Надежда.

– Че париться, все равно ж по дороге.

Они шли по льду вдоль берега, не подходя к нему близко, чтобы не провалиться под лед, и высматривали вдали окошки базы. Высмотрели все глаза, пока в неверном зеленоватом свете полной луны не увидели силуэт вахтовки и колючую проволоку забора. На базе не было ни души. Не было и самой базы. Вместо нее на низком берегу озера красовались прогнившие остовы старых машин, навек вросшие в ледяное болото.

Не давая группе опомниться, Граф скомандовал:

– Готовим место для палатки!

Затем он отправил всех, включая девчонок, в лес за дровами, а сам, утрамбовав снег под высокой разлапистой сосной, ободрав с нее нижние сухие ветки, достал маленький кусочек плекса, поджег его и устроил костер на листе алюминия. Из леса раздавался свист двуручки и звонкий голос Андраша:

– Пока я делаю что-то полезное – я есть. Когда не делаю – меня нет. Пилю дрова – я есть. Сплю – меня нет. Троплю – значит, я есть, сижу на месте – нет. И все вы тоже.

– То есть ты сейчас есть, а нас нет? – спросила Лика.

– Так точно, так что давай, ломай ветки. А то мы есть, а вас с Надюхой нет.

Граф засмеялся. Скоро на поляну поодиночке и парами стали выходить ребята. Они несли сухие, напиленные ножовкой и цепной пилой тонкие бревна, сухой лапник, обломанные высушенные ветки. Огонь полыхал, и они выложили нодью[14 - Нодья – костер из бревен, сложенных особым образом.]. В лесу вдруг стало тепло и уютно.

– Лика Валерьевна, что вам помогает выживать в походе? – продолжал бенефис Андраш.

– Спирт! – громко ответила Личка.

– И Граф… – задумчиво сказал Капец.

Граф глянул на него недобро, встал и пошел в палатку.

Валька лежал в спальнике и дрожал.

– Нет, приятель. Так дело не пойдет, – сказал Граф и принялся вытряхивать удэгейца из спальника.

– Леш… Мне плохо. Я не могу.

Определив, что жара у пациента нет, Граф продолжил домогательства.

– Все ты можешь! Прямо в чунях, он выгнал его к костру, приказав достать дневник и карандаш.

– Так ребят. Давайте жахнем!

Он влил в Вальку сто грамм разведенного спирта и, не успел тот икнуть, дал указания.

– Запиши-ка в подробностях наши сегодняшние переходы!

– Ох, я не помню ничего!

– Мы поможем!

Граф специально сделал Вальку хронометристом, объявляющим привалы и обед, чтобы придать ему ощущение собственной важности. И, несмотря на то, что Валька обычно плелся в конце, эта маленькая хитрость все же работала. Догнав уже отдыхающих товарищей, он торжественно объявлял: «Прива-ал!» и все радостно аплодировали. Агзу очень гордился своей должностью еще и потому, что без точной хронометражной таблицы не сделать отчета – главного документа, хранящего всю информацию о пройденном походе. Как и фотографии, это материальное свидетельство того, что группа прошла маршрут. Каждый турист, идущий в поход от четвертой категории и выше, в тайне лелеет мысль, что отчет попадет в хранилище центрального клуба. Быть может, через тысячу лет эту библиотеку откопают, словно Александрийскую, расшифруют текст и прочтут о его победах, посмотрят на фото в его счастливое, загорелое, обветренное лицо.

Дежурные закипятили два кана, Граф, наконец, сел к костру, снял левый ботинок, носки и пощупал большой палец.