Проклятие рода Лёвеншёльдов

Девочка не понимала, да по малости разума и не могла понять, что родители опозорили их семью. Она вообще не знала, что такое стыд, хотя бы потому, что стыдиться ей было нечего. Зато очень хорошо представила грозящую опасность: гость из потустороннего мира, беспощадный и всесильный, будет преследовать их везде и всегда. Отец умрет, и Большой Бенгт возьмется за детей. В любой момент можно с ним встретиться, не угадаешь… У нее даже зубы застучали от страха.

А отец-то отец… он жил с этим страхом семь лет! Ей теперь четырнадцать, а когда сгорел хутор, было семь. Она помнит пожар. А он-то, отец, – он ведь с самого начала знал: за ним охотится мертвец. И теперь помирает. Может, для него это и вправду лучше.

Опять подошел Ингильберт.

Она сделала последнюю попытку унять страх.

– Ты же все равно не веришь? – спросила Мерта и тут же заметила, что у брата дрожат руки, а глаза такие, будто он и в самом деле увидел привидение.

– Чему я должен верить или не верить? Отец говорит, несколько раз собирался в Норвегию, хотел там продать кольцо, но ничего из этого не вышло. Один раз заболел, в другой – лошадь сломала ногу. Как раз в тот день, когда он решил ехать.

– А прост что?

– А прост спросил, почему он не избавился от кольца за столько лет, раз уж понял, какая опасность грозит. Отец говорит – боялся, что ротмистр велит его повесить, если признается. Говорит, выбора у него не было, вот и держал перстень у себя, можно сказать, против воли. А теперь вроде бы и бояться нечего – все равно помирает. Вот он и хочет отдать перстень просту – пусть его назад в могилу положат. Тогда, говорит, хоть детей избавлю от проклятия, смогут вернуться в деревню.

– Как хорошо, что Божий служитель тут, – сказала девочка. – Меня аж трясет. Все кажется, что генерал стоит вон там, в ельнике. Подумай-ка, он, наверное, всегда здесь. У него и дел-то никаких, кроме как за нами следить. Отец его наверняка видел.

– Думаю, да, – кивнул Ингильберт. – Как же не видеть – видел.

Он опять пошел к окошку, но через минуту вернулся с горящими глазами. От недавнего страха и следа не осталось.

– Кольцо-то отец священнику отдал. Желтое, как пламя. Красотища! А тот – да, говорит, видел я этот перстень на портрете, это генеральский перстень. Как раз тот самый. Загляни в окошко, сама можешь посмотреть.

– Да я лучше с гадюкой поцелуюсь! Смотреть еще не хватало… «красивое»! Скажешь тоже… Сколько бед от него.

Ингильберт отвернулся:

– Да знаю я… он нам, может, всю жизнь испортил, этот чертов перстень. А все равно глаз не отвести, какая красота.

И не успел он произнести эти слова, послышался голос священника – красивый и сильный. До них доносилось каждое слово. До этого прост молча слушал шелестящий шепот умирающего – теперь настал его черед.

– Я даже слышать не хочу всю эту чушь, сказал прост. Что ты надумал? Давно умерший генерал преследует бедного крестьянина? Генерал лежит в могиле. А все твои невзгоды – это Божья кара за ужасное преступление. Как еще его назвать? Конечно, ужасное – обокрасть мертвого. Но дело не в покойнике. Как мог покойник поджечь хутор, как он мог насылать болезни и несчастья на людей и скотину! Нет-нет, Борд, не отягощай грех свой суеверием. Не кто иной, сам Бог хотел заставить тебя раскаяться еще при жизни, облегчить душу, и тогда грех будет прощен и тебя впустят в Царство Небесное.

Борд Бордссон слушал, не шевелясь, пылкую речь проста. Он не возражал, но священник его не убедил.

Бедняга не мог поверить, что Бог, идеал любви и терпения, настолько жесток, что послал ему все эти невзгоды. Нет, Господь так не поступит. Генерал, больше некому.

Однако дети воспряли духом.

– Слышала? – Ингильберт схватил сестру за руку. – Слышала, что прост сказал? Генерал тут ни при чем.

– Да.

Она сидела, сложив руки, как для молитвы, и впитывала каждое слово священника.

Ингильберт встал, глубоко вдохнул и выпрямился. Страх исчез, как его и не было – другой человек. Широким шагом пошел к двери и вошел в хижину.

– Что тебе?

– Хочу с отцом обменяться парой слов.

– Выйди. Сейчас не время, – строго сказал прост. – Сейчас с твоим отцом говорю я.

Он повернулся к умирающему и продолжил беседу. Подбадривал, жалел – и слова его были полны утешения и сострадания.

Ингильберт вышел и присел на уступ валуна. Закрыл лицо руками. Видно было: что-то его гложет.

Наконец вскочил и чуть не побежал в дом, но священник опять попросил его выйти.

Когда причастие закончилось, Ингильберт вызвался показать дорогу через лес. Через полчаса вышли к болоту. Священник не мог припомнить это болото – по пути сюда его вроде бы не было.

– Уж не заблудились ли мы? – спросил он, с опаской поглядев на коварную изумрудную ряску.

– Нет-нет, так короче, надо только пересечь болото. Тропу я знаю. Там гать положена.

Прост внимательно посмотрел на Ингильберта и заметил, что тот изрядно возбужден – видно, заразился от отца золотой лихорадкой. Иначе зачем он раз за разом забегал в хижину? Наверняка хотел отговорить отца отдавать перстень.

– Гать? – переспросил священник и присмотрелся. – Гать очень узкая. Это опасно, Ингильберт. Лошадь может поскользнуться на мокрых бревнах, и тогда конец.

– Не беспокойтесь, господин прост. Я проведу вас. – Ингильберт, не спрашивая, взял лошадь под уздцы.

Так они дошли до середины болота, когда вокруг уже не было ни островков, ни даже кочек – сплошная трясина.

Ингильберт внезапно остановился, и просту показалось, что не просто остановился, а начал сталкивать лошадь с узкой гати.

Лошадь попятилась. Прост еле удержался в седле и крикнул парню, чтобы тот отпустил поводья.

Но Ингильберт словно бы и не слышал окрик. С потемневшим лицом, сжав губы, он старался столкнуть лошадь в болото – верная гибель и для коня, и для всадника.

И тогда прост сунул руку в карман, достал сафьяновый кисет с перстнем и швырнул в лицо Ингильберту. Чтобы поймать кисет, Ингильберт отпустил поводья, а священник, не мешкая, пришпорил испуганную лошадь.

Ингильберт так и остался стоять. Даже не попытался догнать проста.

V

Немудрено, что после такого приключения прост очень долго не мог прийти в себя. И совсем уж нечему удивляться, что из леса он не выехал на дорогу в Ольсбю, которая была и лучше, и короче, а забрал намного южнее и очутился рядом с Хедебю.

Отпустив поводья, прост ехал по лесной тропе и размышлял, с чего начать. Самое разумное – сразу поехать к исправнику. Пусть пошлет кого-то в лес и заберет у Ингильберта перстень. Но, как нам уже известно, прост по случайности оказался рядом с Хедебю. И раз уж так вышло, почему бы не рассказать ротмистру Лёвеншёльду, кем оказался дерзкий преступник, осмелившийся похитить из могилы генерала подарок самого короля.

Казалось бы, что тут размышлять? Что может быть естественней?

Но прост сомневался. Отношения между ротмистром и его отцом, покойным генералом, были довольно напряженные, никак не назвать безоблачными. Сын не унаследовал непреклонной воинственности генерала; напротив, ротмистр был до крайности миролюбив. Мало того, не просто миролюбив, а весьма деятелен в своем миролюбии. Сразу после подписания мира он повесил на крючок военные доспехи и все силы отдавал восстановлению края, пришедшего после войны в полный упадок.

Он не признавал самодержавия, с презрением говорил о воинской доблести и чести. Мало того, поминал недобрым словом самого короля Карла. Словом, осмеивал и презирал все, что составляло суть и смысл жизни отца. К тому же ротмистр был депутатом риксдага, причем весьма активным, и неизменно представлял партию мира. Короче, между отцом и сыном кошка пробежала, и не одна, а целая стая.

Семь лет назад, когда из склепа украли кольцо, ротмистр ничего не предпринял, чтобы его найти. Ровным счетом ничего. Так считали почти все, и прост в том числе.

– И что за смысл? – пробурчал он сам себе. – Он даже и не спросит, у кого там перстень на пальце – у помирающего Бордссона или у его сынка. Никакого резона. Надо сразу ехать к исправнику Карелиусу.