Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру

– Сейчас мы покажем, как глупый и жадный градоначальник Нибиру, за свою жадность, был трижды наказан голосом правды Гимил-Нинурту.

После этого, он, на мгновенье, скрывшись за пологом, вышел оттуда уже в лохмотьях с нарисованной лукавой улыбкой на лице, изображая пройдоху-бедняка. Вся суть представления заключалось в том, что хитроумный бедняк, между непродолжительными действиями и глупыми разговорами, под дружный хохот и одобрительные крики зрителей, поколачивал жадного до чужого добра градоначальника, от чего последний смешно сжимался и подпрыгивал, а его глупая рожа, под которой скрывался старый приятель абгала, была преисполнена мучительного страдания. У Аша, привыкшего к изысканным представлениям торжественных выходов и воспитанного в человеколюбии, и не успевшего оправиться еще от побоев, сие лицедейство вызывало лишь отторжение, и он хотел с негодованием покинуть сборище охульников и грубиянов, с нескрываемой радостью глядящей на избиение человека человеком. Но только одного взгляда брошенного в скопление люда, хватило, чтобы понять это их злорадство – порожденное беспросветностью бытия. Глядя на эти серые, изможденные лица, радующиеся неотвратимости наказания для вороватого чиновника, он вдруг осознал, насколько велика в людях жажда справедливости, если даже находясь на самом дне существования, люди продолжают верить в то, что придет кто-то, кто сумеет рассудить и установить все по правильному и воздаст каждому по справедливости. Этот голос справедливости Нинурты, возможно единственная их вера в хоть какую-то расплату за обиды, перенесенные за многие годы и поколения. Того Нинурты, которого на родине абгала кличут Нингирсой – покровителем их города. Теперь он понимал желание своего учителя, в его надежде на помощь высших сил. Они еще поговорят об этом, после того как он окажется у старика на родине, ведь именно туда собрались направить колеса своего огорода эти бродяги.

После того как выступление закончилось, и благодарные зрители разошлись, оставив наполненное всем миром зерном блюдо и настоятельно всученное главе скоморохов, Пузур, все еще не снявший с себя сноп соломы – от тумаков, вспомнил про юношу пришедшего с ним. Засуетившись, маленький человек поторопился познакомить его с теми, с кем ему предстояло проделать долгий путь.

– Это наша гордость, досточтимая Аль-Эги, ею восхищаются самые знатные вельможи в Кише. – Говорил он, знакомя его с уже немолодой, но молодящейся женщиной, которая надменно кивнув в ответ на приветствие, тут же отошла.

Представив озабоченного человека, бывшего уже спокойным и занимавшегося починкой колеса, хозяин хвалил его как великого умельца, который бывает незаменимым на долгих дорогах. Тут был великан с говорящим именем, вместо приветствия лыбящегося и лопочащего что-то невразумительное. Была ведьма, которую Пузур назвал просто травницей и целительницей, в долгом пути лечащей их от болезней и ран, умеющей прознавать людей, а по костям животных гадающей не хуже жриц храма. Этим и кормящейся.

– Если захочешь, Ама и тебе погадает. – Предложил он полушутя, на что старуха, схватив гостя за руки и вглядываясь в глаза, пообещала, что в свое время сделает это, ибо видит в нем надел великих, что впрочем, наверно говорила всем.

Пузур, покликав, изловил девчушку чуть младше Аша, делавшую вид, что ухаживает за ослами. Вслух дивясь и подшучивая над появившейся застенчивостью у бойкой непоседы, старший лицедей, велел ей познакомить уставшего и болезненного еще гостя с его новым ночлегом, чтоб он отдохнул в дороге. Девушка, сорвавшись с места, схватила его за руку и подвела к пологу вежи. Вскоре и остальные набились внутрь, и ослы погоняемые возчиком, потянув свою ношу, тронулись в путь.

Вглядываясь на раскинувшиеся виды все отдаляющиеся города, ставшего на какое-то время ему домом и темницей, Аш заметил про себя, что ему все же нелегко покидать место ставшее уже привычным. Он не сказал бы, что город, в котором прошло его отрочество, стал для него родным, и его нравы стали для него понятными и принимаемыми. В то же время он понимал, что и за пределами его – в обитаемых землях просвещенных, по чьим пыльным дорогам колесит их повозка, жизнь мало отличается от той, что царила в Нибиру, особенно в тех их краях, которые уже поглотила алчущая утроба безликого бога. Трясясь в шатком от бесконечных дорог возке, он тяготился тем, что невольно стал обузой этим добрым людям, без того сводящих концы с концами не всегда удачными заработками. Он знал, что рачительный хозяин возка не остался внакладе, получив от абгала серебряные накопления, изрядно оскудевшие на подкупах чиновников и стражников, и плате воровским са-калям за спокойствие в нищенских пределах. Но это мало утешало, когда жена хозяина выказывала мужу свое недовольство новым и бесполезным едоком, а детина пугающего обличья, поддерживал ее невразумительным мычанием, давая понять, что тоже далеко не в восторге от его присутствия. Остальные впрочем, встретили его приветливо, а Нин, своими разговорами располагала к себе и помогала понемногу привыкать к непривычной обстановке, вселяя уверенности веселым настроением. При встрече, она поразила его удивительной лучистостью взволнованных глаз, отчего ее итак большие, невероятно красивые глаза, становились огромными. Сам бы он не стал надоедать расспросами, стесненный чувством, что чужой среди них. Теперь же благодаря ей, он вливался в новое для себя общество бродячих скоморохов, людей пусть и обездоленных, но свободных. Что ж, его всегда привлекала дорога, а дорога сопровождаемая песнями и танцами и вовсе для него – взросшего на подобном, будет приятным путешествием. Может быть в этом и была его судьба. И пусть сейчас, после избиения и сырости ямы, он еще не может полноценно проявить себя, но в состоянии делать вещи не требующие особой силы и сноровки, чтобы не быть им обузой.

– Тяжело расставаться с родным домом? – Участливо спросила Нин эштарота, прожигающего очи, взиранием пролетающих мимо и скрывающихся обветрием жилищ.

Внутренне поблагодарив ее за поддержку, Аш ответил с напускным безразличием:

– Этот город никогда не был и не будет моим домом, и уж точно никогда не станет родным. Лишь останется напоминание о том, что порой приходится покоряться судьбе, чтобы совершить предначертанное.

И дождавшись, пока последняя хижина скроется с глаз, натянув клобук по самые уши, отвел глаза от уходящей дали.

Глава 2 Скиталец.

1. Перемена.

Выехав за пределы Нибиру, вожак бродяжей общинки правил вожжи на восход, чтобы достигнув Идигны, повернуть на юг вдоль по течению к Лагашу.

За время пути Нин все же удалось поговорить с прислужником Инанны, казалось таким же своенравным как и его госпожа, пугающим своей таинственной молчаливостью. Но наблюдая за ним, она поняла, что не так уж он и страшен, что никакой он не недотрога и вполне словоохотлив когда проникается доверием к собеседнику. Поняв это, она не только сама осмелела, но своей непринужденностью позволила суровому попутчику расслабиться от гнетущего состояния.

Как-то во время одной из остановок, пока забавный хромец знакомился с их поделками, Нин веселилась, разглядывала его наряд. Ей все не терпелось узнать, зачем их гость скрывает голову под чудным чепцом с полями и что он под ними прячет. Не выдерживая давления своего природного любопытства, она решила рассмотреть его поближе. Из вежливости подойдя потупя взор, она глазами прошлась по плащу, поднимаясь с подола до горловины, затем снова переключив внимание на его голову, немного постояв, спросила смущенно улыбаясь:

– Для чего покрышке такие поля? Ты в нем похож на гриб.

– Служителю богов, должно содержать в чистоте не только свою душу, но и тело предстающее в молитвах перед бессмертными. Не пристало нечистым телом, оскорблять небесных сквернью смертных, будь то покров великой матери Ки или чернь от прикосновения лучезарного Уту. – Ответил бывший прислужник Инанны давно заученное.

– А-аа. – С пониманием закивала девушка и отошла.

Затем прищурясь, подскочила и быстро стянула клобук с не познавшей еще пострига головы, задорно прозвенев словами:

– Но теперь-то, тебе это не нужно.

Не привыкший вне помещения обходиться без головного убора, только почувствовав ветерок обдувающий затылок и зажмуриваясь от яркого солнца, юноша непроизвольно потянулся за сатушем, но не поспевая за уклонившейся бродяжкой из-за хромоты, не сумел ухватить даже край его полей. Неуклюже повалившись на землю, он тут же попытался вскочить, опершись на посох, но у него это не очень ловко получилось. Рассердившись своей неловкости, Аш погнался за прыткой обидчицей, смеющейся над его неудачными попытками поймать ее, но остановился, когда напялившая на свою голову его сатуш, она оказалась наверху. Победно взглянув вниз, Нин ожидала увидеть лезущего за ней обозленного парня, но к своему неудовольствию не увидела его вовсе. Найдя, наконец, его трясущуюся спину глазами, девочка засовестившись, что обидела больного и возможно пострадавшего из-за нее хромца. И спустившись, мучимая раскаянием, примиренно извинилась:

– Ну прости, не обижайся, я же пошутила. Возьми свой сатуш.

Но увидела обойдя спереди, что он не обижен, а его всхлипы, были слезами радости. Обхватив руками больную ногу, он сгибал и разгибал ее, опуская и поднимая, снова и снова убеждаясь, что хромота проходит.

– Помогает зелье учителя. – Поделился он с ней своей радостью. – Еще немного, и я смогу отбросить проклятый костыль. А клобук я ношу, только при плохой погоде и при сторонних.

По этим словам и по общему его настрою, юная бродяжка заключила, что теперь он их не чуждается и не считает сторонними.

Солнце заходило на закат. Ослы, шевеля ушами, прислушивались к речам обхаживающих их Пузура и Гира; вечно устающая Эги, уже отдыхала в повозке; Нин помогала Ама перевязывать Ашу больную ногу, смазанную чудодейственным зельем абгала; а странный великан, которого, как видно за обличье называли Хувавой, просто околачивался вокруг, что-то недовольно бурча.

В поездке, Аш успел со всеми познакомиться ближе, а во время кратких остановок, входил в суть их дела, разглядывая предметы и хитрости ремесла скитальцев. Иногда они останавливались в небольших поселениях, показывая людям свои представления, и тогда он лучше познавал мир, которым жили его новые знакомцы. Он во все вникал с нескрываемым любопытством, открывая для себя что-то новое, о чем раньше не ведал. Про то, например, что вылепленная из глины харя, обязательно наделялась каким-нибудь выражением для определенного образа, а раскрашенная ткань с многочисленными кисточками по краям, показывала принадлежность к богатым и важным господам. Эта условность умиляла и притягивала его. В храме они тоже постоянно что-то исполняли – разыгрывая деяния вседержительной Инанны, сопровождая это хвалебными песнями и танцами. Но то было совсем другое. Они одевались в красивые и богатые одежды, украшения их были из золота и пили они настоящий дин; но не было той свободы в восприятии взаимоотношений богов и людей, какая царила здесь. У них было все строго и сдержано установленным порядкам, а если и придумывалось что-то новое, то кропотливо сверялось старшими на следование правилам. Здесь же он видел, что и люди и боги у них одинаково просты и доступны пониманию обычных людей, плохо знакомых со сказаниями жрецов и сказителей – передающих их из поколения в поколение. Глядя на их представления, он поражался тому, насколько скоморохи умели повернуть все так, что и боги и люди из известных сказаний, заговорили у них словами простыми, доступными, порой с непристойными шутками. И даже для Хувавы, не отличавшегося болтливостью, но выделявшегося громадой тела, находились выходы в виде безмолвных чудищ и великанов. Кроме этого, скоморохи радовали и удивляли людей своим диковинным умениями: Гир приводил людей в трепетный восторг – бесстрашием и неуязвимостью перед опасностью; Пузур творил настоящие чудеса с простыми вещами, а его жена ему в этом помогала; Ама – старая матушка общины, гадала и предсказывала, и даже недалекий Хувава, удивлял своей неимоверной выносливостью, жадных до всего необычного ротозеев. Нин, за время нахождения в этой общине тоже кое-чему обучилась, ловко орудуя предметами, а в силу возраста обладая изяществом и гибкостью, успевала еще приплясывать, что-нибудь напевая. Все более, вовлекаясь в завораживающее действо, Аш вскоре и сам стал подменять Пузура, подвергаясь побоям от плутоватого бедняка.

***

Повозка, медленно продвигаясь на восток, катила в обход тысячных эштов лугаля Уммы и Унука Лугальзагесси. Попадаться воинам, находящимся на войне и особо не разбирающих кто свой кто чужой, небезопасно даже таким мирным людям как веселые шуты и скоморохи, особенно если они пришли с противной стороны. Путь по дороге, по которой не встречается больших городов: утомителен, долог и тяжел. Здесь нет нарочно проложенных дорог, нет мест, где можно набраться еды и припасов; старая коляска вот-вот готовая развалиться, трясется по ухабам, с трудом преодолевая препятствия и разбалтывая измученных людей внутри. Несмотря на это, путники, не встречая лихих людей, которых множество на дорогах земель разоренных войной, уверенные в своей безопасности, чувствовали себя здесь гораздо спокойнее и увереннее, зная, что здесь сохраняется хрупкий мир и пока еще спокойно. Глядя из повозки, проезжающей мимо перекопанных рвов рукотворных русл и речушек, малоухоженного еще края, бывший храмовый затворник, не выезжавший так далеко, видел свидетельство той мощи человеческой мысли в союзе с волей и неимоверными силами, что способны ради жизни, преодолевать трудности, создаваемые самими богами. Тех, о чьих деяниях столько слышал от своего учителя, сознательно или по чьему-то невежеству приписываемых тем же богам. Недаром иноземные гости дивились, всегда расчищаемым руслам и возделываемым полям, там, где общинники работали всем миром, стараясь успеть до разлива рек к севу или сбору.

Едва поддувавший прохладный ветерок, неожиданно раздулся, превратившись в полноценный ветер, и с каждым порывом раскачивая плетеное жилище на колесах, постепенно усиливаясь и почти разросстаясь до бури, раскачивал уже всю повозку вместе с основанием. Передав Гиру вожжи и всунув взъерошенную копну внутрь, Пузур попросил выйти из повозки всех находящихся в ней, чтобы помочь отвести ее в безопасное место, а ослов скрыть в овражке и самим схорониться там же от непогоды. Выйдя наружу, скоморохи съежились от внезапного похолодания, но прибодрившись, дружно взялись за работу. Оставив возок наверху у редких кустарников, они повели ослов, груженных самыми необходимыми пожитками книзу под овраг. За ветром или вместе с ним, разгоряченную плоть начинали беспокоить редкие еще, но неприятные капли приближающегося дождя. Пока все суетились, загоняя упирающихся ослов, хлынул ливень, люди успев намокнуть, укрылись, наконец, под дерновым навесом сами. К счастью для них, ветер быстро стих, оставив ливню право вволю поливать пересохшую землю. Эта договоренность работы богов в слаженном взаимодействии, всегда вызывали у Нин уважение к ним. Ей думалось, отчего люди, не могут так же слаженно работать, не ущемляя друг друга, не отбирая у другого право на жизнь, но обязательно кто-то захочет чего-то большего, и непременно, хитростью ли, богатством или силой, сделает так, чтобы кто-то работал за него и на него. Всегда в чем-то был подвох, и если что-то и где-то сильно улучшалось, то кому-то становилась хуже, и чаще тем же, кто больше всего и трудился, и если где-то пребывает очень много, то где-то убывает не восполняясь. Не так у богов. Конечно иногда, кажется, и у них случаются непорядки, и тогда на землю приходят страшные для людей бедствия: засухи и неурожаи, холодные зимы и наводнения. Но так бывает не всегда, все это лишь выделяющиеся нестройностью исключения из правил течений времени. Раньше, когда это все вдруг происходило, что-то менялось, терялся какой-то порядок. Недаром многие поколения помнят как великое бедствие, один только великий потоп. Но все бедствия, как говорят божьи люди и старики: от человеческих грехов и божьего гнева на них. А значит и здесь не божьи распри, а снова лишь людские пороки. Ей было смешно слушать все эти басни новых богословов, о том, что один лишь Энлиль правит на земле от имени Ана, а все остальные послушно вершат по его воле и каждые их действия подчинены ему, и только злая тьма мать пытается противодействовать ему, желая вернуть все в лоно первоначального мрака. Нин претила сама мысль о том, что вольные боги кому-то могут подчиняться (тем более этому злому, человеконенавистному богу), что кто-то может приказывать им как челяди, даже такому свободолюбивому как ее любимый Ишкур. Она боялась допустить принять подобное, это окончательно бы подорвало ее веру в силу правды, впитанную с детства. Энлиль – один из первых среди равных, и это всех устраивало, но кому-то из смертных вздумалось его именем, возвысить себя и свою власть. Теперь даже утверждают крамольное, что он де и вовсе один бог на небе и он вездесущ. Вот это, она уж совсем не могла себе представить, смеясь над глупыми богословами. Они сами то, могут представить себе, например, чтобы где-то они могли бы насыщать себя пищей, и одновременно где-то в другом месте опорожнять ее? Хотя с них станется. И куда только, они девали остальных богов?

По-детски радуясь проливному дождю, не боясь снова промокнуть, девушка с веселым криком выскочила под потоки небесных вод, словно желая набраться благости у Ишкура. Ее не беспокоило то, что платье промокло до нитки, и после, не очень уютно будет находиться в нем; что придется снова, подыскивать что-нибудь взамен, пока оно не высохнет, и, раздевшись, долго сохнуть у костра. Проливаясь сверху, обтекая, дождь будто нарочно выделял все очертания молодого тела, словно это сам Ишкур захотел полюбоваться прелестью девичьего стана. Давно возмужавшие мужи, словно впервые видя женскую плоть, с восхищением глядели на нее из своего укрытия: Гир радостно скалился, заражаясь ее настроением; и почтенный Пузур, замечая про себя, что некогда маленькая девочка выросла и вошла в пору цветения, забывшись, засмотрелся, тут же получая за это от разгневанной жены; и даже глупый Хувава стоял с раскрытым ртом. В то время когда мужчины, в едином порыве восторженно уставились на нее, женщины были не столь единодушны: если старая Ама, с ласковой укоризной лишь слегка качала головой, Эги, смотрела на шалости младшей с явным неудовольствием, хмурясь и сердито толкая своего бесстыжего мужа в бок. Впрочем, веселящейся девушке, не было сейчас дела до того, кто и что сейчас про нее думает. Уже достигнув того возраста когда начинают занимать умы молодые юноши, она еще не до конца осознавала силу своей привлекательности для других, быть может, только внимание одного человека ей было бы не безразлично, да и то именно сейчас она об этом не думала. Но именно сейчас, впервые этот самый человек, смотрел на нее теперь другими глазами, такими о которых ей только мечталось лунными ночами.

В силу схожести возраста, неусидчивая Нин много времени проводила и общалась с ним, знакомя его с хитростями их ремесла. Она показывала, как тележка, не тронувшись с места, переносится за тридевять земель, в мгновение ока, превращаясь из хижины бедняка во дворец энси, затем зачем-то вытаскивала разнообразные наряды и, надев на себя, рассказывала про них. Так, постепенно находя общий язык, они сдруживались. Едва уловив, возможно впервые, в ее детской непосредственности, какую-то неуловимую глазу привлекательность, взгляд Аша, как и остальных, был заворожен природной красотой его новой товарки. Она и до этого нравилась ему, но впервые он видел в ней нечто большее. Удивляясь, как не замечал этого раньше, служитель самой покровительницы юности и красоты, нашел ответ в том, что до сих пор относился к ней лишь как к маленькой девочке, и что не угасшие еще прежние чувства не позволяли искать новых, будто надеясь, что все еще вернется. Но теперь, казалось, в одно из каких-то молниеносных мгновений, он излечен от тяжкого недуга, давившего словно гнет.

Между тем, девушка не подозревая, сколько чувств и дум вызвала у разных людей своим безобидным поступком, продолжала плясать под опрокидывающимися с неба хлябями, повторяя шуточную закличку, принесенную из счастливого, но далекого детства, за которую на неугомонных ребятишек недовольно ворча, бранились набожные старики:

Ишкур, Ишкур!

Возьми ошкур!

Ишкур, Ишкур!

Ходи в раскур!

Похлещи хлябей,

По полям пролей!

Выйдет солнце поскорей,

Станет небо веселей!

Ее пышные, слегка вьющиеся волосы, распрямляясь под тяжестью стекающих вод, улаживались по плечам, еще больше подчеркивая стройные изгибы. Попрыгав и пропев свою шутливую прибаутку, девушка тут же звеня радостным смехом, спряталась от дождя, присоединившись к остальным под сень оврага. Аш ринувшись с порывом прикрыть ее своим плащом, со стыдливой досадой отпрянул назад, увидев, что это, опередив его, сделал уже благородный Гир. Вскоре дождь прекратился вовсе, и солнце, действительно выйдя из-за туч, заиграло лучами, разрисовывая небо цветными красками, словно бы дозволяя людям – радуясь теплу, снова восхититься красотами божественного мироздания.

Согревшись, скоморохи вышли из своего временного убежища, приводя в порядок подпорченное непогодой имущество. После налетевшего ветра, покрытие их передвижного дома сильно обтрепалось, поэтому, прежде чем дальше продолжать путь, следовало заняться его починкой. Благодаря дружным действиям скоморохов, возок постепенно приобретал прежний вид, оставалось лишь защитить его внутренность от возможных осадков и палящего солнца. Пока женщины крыли прохудившуюся кровлю их передвижного дома, мужчины собирали тростник и камыши для нее по берегу. Уже почти полностью избавившись от хромоты, Аш не желая оставаться в стороне, работал со всеми вместе, стараясь не отставать от остальных. Срезая длинные стебли кривым клинком, и складывая их в снопы, он в то же время выискивал среди них, для себя только один. Сочинителю хвалебных речений, залюбовавшемуся снизу ловким движениям девушки, легко ловящей и раскладывающей по крыше озерный сухостой, пришла в голову счастливая мысль, о том, какую пользу для их общины, мог бы принести его навык, бывший пока пригодным лишь в храмовой обители. Это помогло бы почувствовать хоть какую-то сопричастность к общему делу, да и молчаливые попреки взбалмошной хозяйки не оставляли его в покое. Как только был срезан последний стебель, как только был свит и разложен по кровле последний пучок, как только скитальцы расположились после утомительного труда на отдых: так сразу и незамедлительно, Аш вооружившись кривым ножом, удобно устроился на облучке, с тростником – выбранным из многих с самыми гладкими и ровными стволами. Тихо наблюдая, как юноша обтачивает своим ножичком не самый тонкий стебель, Нин полюбопытствовала, что он делает, осторожно, чтоб не побеспокоить, словно боясь получить отказ.

– Вот проделаю дырочки и получится сопель. – Непринужденно отвечал он вырезая отверстие.

Закончив, Аш тут же начал что-то выдувать в тросточку, извлекая свистящие, беспорядочные шумы, пока они не стали выстраиваться в стройные и плавные лады, постепенно переходящие в музыку. Через какое-то время, он наигрывал уже, то, что получилось из этих передыханий. Лицедеи и сами владеющие игрой на всевозможных приладах, невольно вслушиваясь в ублажающие слух звуки, переливающиеся из жалейки, с замиранием познавали для себя в них что-то новое. Свиристящее пищание с хрипотцой, защемляло сердца нежной жалостью, пробуждая лучшие чувства, отчего хотелось грустить какой-то беззлобной грустью. Нин, завороженная игрой эштарота, слушала затаив дыхание, словно от лишнего вздоха все это волшебство куда-то испарится. Только когда он закончил, она, выдыхая, смогла спросить:

– Что это? Я раньше такого не слышала.

Словно ожидая, Аш с готовностью ей ответил:

– Эту песню я сочинил когда-то в дни печали, и вспомнил теперь. Мы ведь обойдем многие города и деревни, пусть она нам поможет собирать с людей их заветные ги